Текст книги "Созерцатель"

Следующим пунктом военной операции – речной откос. Под Парком культуры и отдыха имени Горького, всего-то в пятидесяти метрах от культурно отдыхающих масс трудящихся, пятеро юных вооруженных бандитов – то есть мы – разбираем маскировку из веток и сена, разгоняем десяток ящериц, со скрипом открываем тяжелую бронированную дверь и попадаем в сырое бетонное подземелье ДОТа – долговременной огневой точки времен Отечественной войны. Здесь у моих боевых товарищей на случай войны имеются запасы воды, продовольствия, оружия и неплохо устроенные спальные места. Мы складываем в углу драгоценные находки, хватаем то, что уже очищено, и выходим наружу. От ДОТа к руинам ведет едва заметная тропа. Сверху доносится музыка духового оркестра и смех, слева сверкает широкая вода могучего Днепра, а вокруг нас на крутом склоне откоса крапива до пояса, осот и кусты плакучей ивы, скрывающие нас от нежелательных досужих взоров мирного населения. Наконец, наш взвод врывается в трехэтажные кирпичные руины, бойцы разбегаются по этажам и предаются любимому мужскому занятию – играют в войну.

Сейчас мы вооружены автоматом ППШ, наганом, парабеллумом и винтовкой Мосина, поэтому у нас идет битва за Днепровскую переправу: мы непрерывным огнём уничтожаем фашистов, рвущихся захватить крупный индустриальный центр, имеющий стратегическое значение. После просмотра в кинотеатре Глинки американского фильма «Спартак» мы рубились короткими деревянными мечами, защищаясь от нешуточных ударов противника круглыми щитами, изготовленными из крышек для кастрюль. После «Трех мушкетеров» из толстой арматурной проволоки, взятой взаймы на стройке, делали рапиры и фехтовали ими, как Дартаньян и Атос с гвардейцами кардинала.

Конечно, случались и у нас обычные для военных действий ранения, контузии и наказания начальства. Да что там, редкий день ходил я без повязок на теле, зеленки на ранах и хромоты от вывихов и растяжений. Однажды я упал затылком на камень, по шее потекла кровь, меня сопроводили до травмпункта и там даже сделали настоящую операцию с наложением швов и повязкой. Я очень гордился этим боевым ранением и, когда пришло время снимать швы и повязку, даже огорчился. Тетя Галя, конечно, испугалась и даже больше меня самого, но мы решили об этом маме ничего не говорить. А потом всё быстро зажило и забылось.

Недалеко от речного порта на улице Сорок лет Советской Украины на строительство пивного бара завезли круглые стеклянные лепешки для отделки стен. Разумеется, уже на следующий день у всех пацанов нашего двора в карманах позвякивала пара стекляшек – одну себе, другую на обмен. Поначалу-то мы просто обменивались, хвастали и швыряли их по асфальту, кто дальше забросит, а когда это наскучило, вдруг Юра вспомнил «добрую старую игру в цок».

– Значит так, – объяснил он, – кладем горкой монеты в банк и с десяти шагов по очереди кидаем биту. Если сбил – всё твоё, если нет, те, у кого стекляшка ближе легла с банком, первый, а потом следующие за ним по мере удаления биты от банка – бьют по монетам. Если монета переворачивается – твоя.

Разумеется, через неделю-другую игра в цок приобрела характер эпидемии, и почти все монеты в городе имели побитый вид. Тогда во дворе, на скамейках летнего кинотеатра участковый дядя Коля собрал народ, взобрался на сцену и громогласно объявил:

– Товарищи жильцы! Довожу до вас, что игра в цок является преступлением, так как азартная игра на деньги – это раз, и наносит ущерб денежному обращению – это два. Чтобы понять смысл, так сказать, игры, я на своём печальном опыте убедился, насколько это зараза является заразной, товарищи! – Он побагровел и искоса глянул на жену Лилю Амировну, которая, сидя в первом ряду и усиленно переживая за начальственного супруга, сжала тяжелые кулаки и тоже побагровела. Валерик мне как-то рассказал, что поздно вечером к ним в разгар игры подошел участковый в штатском и попросил принять его в команду. Он играл, как разорившийся наследник в рулетку, поставив последние деньги. Он спустил всё карманное состояние, в сердцах швырнул холщовую фуражку об землю, грязно высморкался и со страхом удалился домой получать нагоняй от супруги. Вероятно вспомнив этот трагический момент своей биографии, участковый повысил голос и чуть не фальцетом крикнул: – Так что, ребята, прекращайте, а то примем меры! И еще, товарищи комсомольцы, ну что это за игры на деньги у сознательных строителей коммунизма! Срам и позор! Прямо как какие-то буржуазные элементы… Тьфу!..

Мы все как один смутились и дружно прекратили чуждые азартные игры, вернувшись к обычным мужским занятиям: рыбалке, спорту и игре в войну.

А вот сижу я в гостях у Валерика. Обычная семья: бабушка, мать отца – еврейка, дедушка – украинец, мама Валеры – русская, жена старшего брата – грузинка, муж старшей сестры – татарин. Кто же тогда по национальности сам Валерик?.. Русский! На столе традиционный борщ, обязательные баклажаны, домашняя колбаса, салат из огурцов и помидоров, к чаю подают пахлаву и пирог с вишней. И так здесь уютно, так бережно относятся к старикам, настолько мягкий разговор: всем интересно как прошел твой день, как чувствует себя мама зятя и дедушка невестки, сколько наловил раков Валерик и читал ли я «Пеструю ленту» Конан Дойля и «451 градус по Фаренгейту» Рея Брэбери, а смотрел ли я фильм «Спартак» с Кирком Дугласом и катался ли на катере вокруг острова Хортица… За распахнутым окном сгущаются лиловые сумерки, от соседей долетают запахи жареной рыбы и задушевная песня. Сначала высокий женский голос старательно выводит: «Ридна маты моя, ты ночей нэ доспала, ты водыла мэнэ у поля край сэла…», а потом хор мужских и женских голосов подхватывает: «И в дорогу далэку ты мэнэ на зори проводжала и рушнык вышиваный на щастя дала…» Вдруг Валеркин отец едва слышно подпевает: «…и рушнык вышиваный на щастя, на долю дала» – и склоняет лысеющую голову на плечо бабушки, а та ласково, как ребенка, гладит, гладит и что-то бормочет ему на ухо.

В один из душных вечеров сидим на лавочке под плакучей ивой с Леной. Из открытых окон дома раздаются крики и выстрелы: народ смотрит «Щит и меч», поэтому двор опустел и никто нам не мешает. Я подрагивающим голосом рассказываю девушке о своих глубоких чувствах, а она гладит мою напряженную руку душистой ладонью и сопереживает незадачливому воздыхателю. Наконец, она медленно поворачивает ко мне самое прекрасное на свете лицо, обжигает взглядом невероятно больших черных глаз и спрашивает, умею ли я хранить тайну. Да, конечно, могила, вздыхаю я, предчувствуя недоброе. Девушка, запинаясь, подбирая слова, рассказывает, что прошлым летом приезжал из Греции один богатый парень, сын владельца заводов, кораблей и плантаций, и родители их с Леной обручили. Ты любишь его, спросил я упавшим голосом. Полюблю, ответила она. Так тебе же придётся уехать к нему, заграницу, прошипел я, как секретарь комитета комсомола на антисоветчика. Наверное, отозвалась она эхом. Я без смущения, как в последний раз, рассматривал невероятно красивое лицо, запоминая каждую черточку, линию, изгиб – и готов был умереть тут же, у её ног, чтобы она потом рыдала над моим бездыханным желтым телом… Но я не умер, а просто встал и чужим голосом предложил проводить её до подъезда. Бедный Ромео, я виновата перед тобой, вздохнула она и тоже встала. Так мы и шли рядом: я со сгорбленной спиной, с трудом переступая свинцовыми ногами, Лена – прямая, тонкая, легкая и… жалостливая.

Ранним утром мы с Юрой, Борькой и Валериком отправились на Днепр – там «пошёл бычок». Это нечто очень увлекательное: не успеешь опустить крючок в воду, как по удилищу пробегает дрожь, и ты вытаскиваешь бьющуюся черную рыбку с огромной головой. Уже через час наши ведра доверху наполняли черные рыбешки, которых мы сразу пересыпали крупными кристаллами вещества под названием «сiль кам'яна». На следующий день все мальчишки ходили по двору с бусами из подвяленных бычков, и щелкали их как семечки – одного за другим.

Потом после заката солнца ходили за раками. У каждого была своя персональная раколовка: у Валеры из нихромовой проволоки, у Борьки из ивовой корзины, у меня из старого ведра с загнутыми краями. В карманах у нас лежали фонари для освещения хода операции и привлечения речных чудовищ и завернутое в несколько слоёв целлофана тухлое мясо для наживки. Уже через пару часов мы возвращались во двор с нашими снастями, доверху наполненными копошащимися серо-зелеными раками. Тетка сразу бросала половину добычи в кастрюлю с кипящей подсоленной водой и спустя минуту шумовкой доставала и выкладывала на тарелку ярко-красных раков, которых мы терзали пальцами, выковыривали бело-розовое нежное мясо и съедали всю добычу, оставляя на тарелке горку красных хитиновых панцирей.

Иногда я чувствовал усталость от приключений и устраивался на балконе с книжкой в руках. Но не тут-то было. Разные невероятно интересные события и здесь настигали меня. Вот старый конь по имени Лебедь привез в столовую телегу с овощами. Я, разумеется, выскакиваю из дому, и мы с пацанами кормим его из рук хлебом и морковкой, а он большими черными губами осторожно берет с ладоней еду, обдавая теплом и похрапывая, и подрагивает мощным телом, а наши руки еще долго помнят теплое осторожное касание губ с редкими волосками, а наши ноздри долго хранят острый запахи конского пота, навоза и мочи.

Вот старьевщик на старой телеге с высокими дощатыми бортами собирает тряпьё, расплачиваясь с хозяйками стиральным порошком и синькой. Вот точильщик ножей устанавливает свой страшноватый станок с абразивными кругами. Мы приносим ему из дома тупые столовые ножи, стоим в очереди и смотрим, как он жмёт ногой на педаль, с шипением ползает кожаный ремень, передавая вращение на вал с кругами, прижимает лезвия к вертящимся зернистым зеленоватым кругам, рассыпая золотистые искры. На его руках не хватает нескольких пальцев, что ему совершенно не мешает…

А вот из столовой веселая пышная тетка в белом халате выносит прямо во двор большую кастрюлю с пирожками, ставит на табуретку и кричит: «Пирожки-и-и-и с капу-у-устой, с карто-о-о-ошкой, с пови-и-и-идлой! По четыре копеечки!» – и через минуту рядом с ней вырастает нетерпеливая очередь с протянутыми монетками. А толстушка в белом ловко одной рукой открывает крышку, другой ныряет внутрь и достает наколотые на двузубую вилку тощие желтые пирожки, грохает крышкой, чтобы тепло зря не выходило, заворачивает гроздь пирожков в маслянистую бумажную ленту от конденсатора и протягивает тому, который уже устал сглатывать голодную слюну и мигом съедает один пирожок, медленно, с наслаждением жуёт второй, а остальные бегом несет домой.

А вот раздаётся по двору заливистый звон колокольчика, и из-за угла выезжает серый мусоровоз со звонарём на подножке. Двери подъездов захлопали, народ выносит ведра и по очереди высыпает содержимое в оттопыренный квадратный зад спецмашины. Звонарь непрестанно трамбует мусор лопатой, потом дергает рычаги сбоку, и порция мусора уезжает внутрь, а мальчишки стоят и смотрят на всё это, обсуждая шепотом, как должно быть увлекательно и престижно работать на такой чудо-машине.

А вот и сталевары съезжаются на своих «Москвичах» и «Волгах». Это рабочая элита! Они все в белоснежных рубашках, круглый год загорелые, но не от солнца, а от мартеновского огня. Сразу пустеет доминошный стол, они солидно рассаживаются и начинают посиделки с водкой, пивом, дорогой копченой колбасой, вяленым лещом. Часто такие клубные мероприятия заканчиваются борьбой или даже дракой, но никто не решается вмешаться и призвать их к порядку, даже милиционер дядя Коля или управдом дядя Вася. Они из касты неприкасаемых, они герои труда!

С наступлением вечера выходит Валерик и словно камешек по воде, швыряет по асфальту кусок серебристого металла, который назывался «церий». В темноте вспыхивают снопы ярко-белых искр – сначала рядом, потом дальше, еще дальше. Потом кто-то предлагает идти в порт, где мы наблюдаем, как шлюзуется огромный сухогруз, а чуть дальше маневровый паровоз таскает вагоны со шлаком, рудой, металлоломом туда-сюда, громко, с шипением пускает раскаленный пар, издавая пронзительные гудки. Бежим следом за огромным черно-красным паровозом, скрываясь от вооруженного винтовкой старика-сторожа в густых клубах пара и забираемся на циклопические горы серо-черного шлака, пахнущего дымом, и оттуда разглядываем небо над заводом «Запорожсталь» – там, среди высоких труб, огромных мартеновских печей и градирен иногда вспыхивает багровое зарево – это выпускают из печей наружу тот самый шлак, по которому так бесстрашно мы ходим.

А на следующее утро пьём кофе с теткой на кухне, вдруг раздаётся дверной звонок. Тетя Галя бросается к двери, на ходу предполагая, что это из школы. Но входит на кухню с Леной. Девушка садится за стол и принимает от тетушки чашку кофе. Тетка, чувствует мощную электризацию атмосферы и тактично удаляется в зал. Лена отпивает глоток, другой, потом вскидывает на меня огромные черные глаза, нежно глядит на мою смущенную физиономию секунду, другую, третью и, певуче растягивая слова, говорит:

– Андрюша, я чувствую себя виноватой. Я, наверное, испортила тебе настроение на всё лето. Ты прости меня, пожалуйста, и давай останемся друзьями.

– Да разве ты виновата, что… такая красивая…

– Ну да… Знаешь, какое это несчастье – видеть, как разбиваешь сердце хорошему человеку и ничего не можешь поделать.

– Да ладно, «нэ хвылюйся», как у вас тут говорят, я как-нибудь это переживу.

– Значит, друзья! – Она озарилась той сверкающей улыбкой, от которой, должно быть, стрелялись гусары, влюбленные в Лилю Брик, и матерые шпионы из окружения Мата Хари, вонзали меч в сердце приближенные Клеопатры и сходили с ума мальчики, знакомые с этой прекрасной греческой розой. – А я тебя, Андрюша, приглашаю на соревнования.

– Какие соревнования летом?

– А у нас в октябре городские, а сегодня – отборочные. Придешь? В ДСШ. Юра покажет.

И вот сижу я в спортивном зале и смотрю, как по большому ковру бегают и прыгают девочки в трико. Мне это всё не очень нравится. Пахнет потом, девочки волнуются, тренер кричит на них, доводя до слёз. И вот выбегает Лена. Публика сразу замолкает, всё внимание – только на неё. Она самая стройная, длинноногая и гибкая. Кажется, будто в этом совершенном теле и костей-то нет! Вот как она умудряется сидеть в шпагате и еще доставать лбом колена? Лена выполняет свои упражнения с такой легкой грацией, что даже тренер удовлетворенно молчит и только кивает головой. А мы с Юрой вытянули шеи, сжали кулаки и ловим каждое движение гимнастки. Судейская коллегия поднимает высшие оценки – полный триумф! Публика неистовствует! Лена с достоинством делает книксен и царственно удаляется.

Рядом со мной сидела курносая девушка. Она повернула ко мне лицо и сказала:

– Я тоже за Лену болела. А ты тоже, как все мальчики, влюблен в неё?

– Да, как все мальчики, – вздохнул я обреченно и пристыжено.

– А ты говоришь, не как запорожец. Ты приезжий?

– Да, с севера, – кивнул я. – Издалека.

– Вика. – Она протянула мне ладошку.

– Андрей. – Я пожал руку девушки. От неё пахнуло дружеским теплом. Она была проста, общительна и, кажется, «всё понимала».

Мы дождались, пока выйдет из раздевалки Лена, поздравили чемпионку, при этом она с достоинством кивнула Вике и ревниво-одобрительно глянула на меня: я всё понимаю и тебя не осуждаю. Юра провожал сестру до дома, я же оказался в компании Вики, которая нравилась мне всё больше и больше. В следующие дни она меня сводила в парк «Дубовый гай», где мы плавали на лодке, смеялись до икоты в комнате смеха, разглядывая свои – то сплющенные, то вытянутые, то изогнутые – отражения. Потом сидели в кафе на берегу пруда и ели шарики ванильного и ягодного мороженого из алюминиевых вазочек. Вика читала свои стихи, которые мне нравились: они были такими же искренними и простыми, романтичными и светлыми. А напоследок мы прокатились на колесе обозрения, с самой высокой точки которого были видны и Днепр, и остров Хортица, и наш шестой поселок, и дымящиеся трубы заводов.

На следующий день она пригласила меня прокатиться на катере вокруг острова Хортица. Это было какое-то волшебство. В жару нам было прохладно от речного ветерка, там всё так здорово было видно: берега, меняющиеся от высоких скал до песчаных пляжей, Преображенский мост, Бабурка и правобережная часть города, плотина Днепрогэса, шлюз и острова нижнего бьефа. Но самое главное – высокое синее небо, чайки, прохладный ветер и эта простая, общительная и веселая девушка рядом. Пожалуй, она вылечила меня от болезни под названием «несчастная любовь» и вдохнула в меня желание жить и радоваться. Правда, через неделю Вика уехала в пионерлагерь на море, и мы увиделись только перед моим отъездом домой. Зато она еще долго писала мне замечательные письма, добрые, умные, веселые.

Однако, ряды моих новых друзей стали потихоньку редеть. Кто уезжал в пионерлагерь, кто к бабушке в село, а кто на море. Наш двор заметно опустел. Вот тут и появился у меня новый друг по имени Саша. В отличие от других, он не стал выяснять где лучше жить: в столице, провинции или заграницей. Саша сходу меня огорошил: «Мы живем не снаружи, а внутри самих себя, поэтому важно только то, что у нас вот тут» – и он ткнул пальцем в левую часть груди.

Саша не любил шумных компаний и, если соглашался на участие в играх или походах, то как-то нехотя, больше из вежливости. Этот парень никогда не злился, не скучал, был задумчив и очень необычно говорил. Чуть позже я узнал, что отец его работает «в органах».

Однажды, по уже сложившейся традиции, отец Саши предложил нам прокатиться на его «Москвиче». Мы доехали до самого Азовского моря, где удалось искупаться и даже принять участие в ловле рыбы сетью. Когда мы вытащили сеть на песчаный берег, старшие выбирали крупную добычу, а я выковыривал из бурых водорослей рыбу-иглу, морского конька, креветок – и очень радовался этим диковинкам. В каждом городе, который мы проезжали – Гуляйполе, Пологи, Мелитополь, Бердянск, – дядя Игорь заезжал в разные учреждения, а нам позволял прогуляться по городу. Потом мы снова ехали, и он обстоятельно рассказывал о местной истории, промышленности, национальном составе, климате. Спросил, видел ли я кинофильмы Тарковского? Пока не довелось, ответил я. Он пообещал показать дома собственную кинокопию, а потом сказал, что для выбора натуры фильма «Сталкер» приезжал в Запорожье сам Тарковский, и ему очень приглянулся ландшафт с отвалами шлаков на заводе «Запорожсталь» – натуральная запретная зона после космической катастрофы. Но что-то у него не заладилось, и он снимал в пригороде Таллина на окраине химзавода. А вообще-то у Тарковского большое будущее, он режиссер мирового уровня, закончил дядя Игорь.

Но самым интересным для меня оказалось заезжать в дома простых людей. Вот едем мы по степи, жарко, пыльно… И вдруг из-за холма вырастает село: белые домики, утопающие в густой сочной зелени, речка или пруд, гуси, поросята, индюки, куры, кошки, собаки. Дядя Игорь останавливается у любого дома, тут же выходит хозяйка и приглашает «пойисты тай спочиваты». Мы заходим в прохладный домик с домоткаными дорожками, огромной кроватью с горой подушек, лавками и табуретами, круглым столом посреди комнаты, и всюду – кружевные салфетки, полотенца, занавески, цветы, в углу – иконы под белыми рушныками с горящими лампадами. Хозяюшка «насыпает» борща в керамические миски, режет паляницу домашней выпечки на крупные куски, нарезает салат из огромных помидоров и душистых огурцов, на тарелочке – обязательное сало, иногда – вареники с капустой или картошкой, горчицу, цибулю, хрен, перец.

Случалось, мы ложились прикорнуть, а когда сразу вставали и ехали дальше. Почти всегда дядя Игорь предлагал деньги, но хозяюшки – почти все вдовые, потерявшие мужей на войне – отказывались, тогда он отвлекал старушку разговором и незаметно совал сложенные рубли под салфетку на комоде и быстро уходил, поторапливая нас. А я зачарованно смотрел на эти корявые узловатые руки и грубоватые морщинистые лица, загорелые почти дочерна. И эти глаза – усталые, добрые, выплакавшие море слёз, – они лишь изредка поднимались на собеседника – и сразу опускались вниз, стыдливо, по-девчоночьи смущенно… И эти «сыночки», «ласкаво просымо», «звыняйтэ, якщо нэ так», «до побачэння». И в каждом доме – застенчивая, гостеприимная, хлебосольная доброта, такой чистоты, такой небесной высоты!..

– Женщины, пережившие войну, – говорил дядя Игорь, – отличаются удивительной простотой и материнской любовью. Вот уйдут эти наши старушки… И как мы без них? Кто вот так просто откроет дверь, впустит в дом и накормит путника? Кто предложит «спочиваты»? Кто доброе слово скажет?..

А как дядя Игорь умел слушать этих простых людей, их незамысловатые рассказы о войне, о работе на заводах, в колхозах, о похоронках, о том, как одни женщины и хлеб растили, и дома латали, и «план робыли». Он задумчиво кивал, иногда переспрашивал, будто на всю жизнь запоминал, чтобы потом рассказывать эту настоящую историю простых людей, на которых вся жизнь в стране держится.

Может быть, от отца Саша воспринял такое уважительное отношение к слову. Например, задашь ему вопрос, он внимательно выслушает, потом несколько секунд помолчит, разглядывая твое лицо, и только потом открывает рот, чтобы обстоятельно ответить. Мне почему-то казалось, что такие погруженные в себя люди много читают, пишут – оказывается, нет! То есть, Саша, конечно, читал что-то и дневник вёл, но бессистемно и не всегда.

– Знаешь, мне неприятны вопросы, вроде, читал ли ты то или это. Большей частью, люди читают не для практической пользы, а чтобы потом сказать: да, знаю, там еще она отвергла его любовь, а он её долго добивался, пока она не снизошла к нему. Чушь! Мне кажется, достаточно десять хороших книг прочесть, двадцать настоящих фильмов посмотреть – и хватит, чтобы до конца жизни или подтверждать или отвергать те идеи, которые в них заложены. В книге «Лунный камень» Уилки Коллинза есть такой персонаж – управляющий Беттередж. Так он всю жизнь читал одну книгу – «Робинзон Крузо» и в ней находил ответы на все вопросы. Возьми Шерлока Холмса. Помнишь, Ватсон удивился, когда узнал, что тот не знает, что Земля круглая? Зато Холмс досконально знал всё, что ему необходимо из области криминалистики, и был гениальным сыщиком.

И дальше после недолгого молчания Саша сказал:

– Мы обязаны в первую очередь себя самих узнать. Что нам какие-то французы, немцы и американцы – нам с ними детей не крестить. А с собой, с собственной душой нам придется жить вечно.

Хорошо сказано. Или вот это: «Мы живем не снаружи, а внутри самих себя, поэтому важно только то, что у нас вот тут» – процитировал я слова Саши, ткнув себя пальцем в грудь. – И еще: «Не важно где, важно как!» Что тут скажешь на столь убийственный аргумент!

– Вот оно! – воскликнул Володя, хлопнув меня по колену. – В этом вся суть твоей поездки в Запорожье. Ради этого вывода ты и ездил туда: мы живем внутри себя! И еще – ради любви. Эти ребята, да и всё то, послевоенное поколение, еще не растеряли любовь.

– Да, да, – прошептал я, – пожалуй, ты прав. Я вот тут подумал, что Запорожье – это нечто за порогами, за преградой. Нечто, что преодолело препятствие, стало отправной точкой. Удивительно! Я доверяю тому детскому прошлому больше, чем настоящему; а себе-ребёнку, больше, чем себе-взрослому. Тогда я умел быть счастливым в нищете. Тогда мы все были одинаково бедны, но при этом жили очень интересно. А сейчас я только учусь этому. Пытаюсь вернуть себе утраченное.