Текст книги "Созерцатель"

Будем как дети

– Дядя Андрей, смотри, смотри: коровка с телёночком, – раздался утихающий голосок снизу.

Пока я откладывал книгу, пристраивал очки на сетчатой полке, грузно переваливался на живот на верхней узкой полке и свешивался вниз, источник голоса иссяк. Девочка Аня заснула прямо на столике, склонив кудрявую головку на руку с вытянутым в сторону окна указательным пальчиком. На всякий случай, я все же взглянул в окно, но там законное место коровок на лугу заняли облупленные панельные дома, грязные автомобили, почерневшие сараи, кирпичные магазины времен Хрущева и стеклянные новостройки с нахальными названиями, вроде «Минигипермаркет «Вавилон»», «Торговый центр «В раю»».

Мне все-таки пришлось спуститься вниз и уложить девочку «валетом» с другой малышкой по имени Света – не спать же ребенку на столике. Анечка обмякла, как большой плюшевый заяц, но стоило её пушистой головке занять место на тощей железнодорожной подушке, она открыла на миг глазенки, благодарно сверкнула из-под длинных ресниц и, вытянув губки трубочкой, уютно засопела. Так же мирно спали все остальные жители купе: Даша с Сашулей и Верочка на верхней полке. Видимо, переволновались и устали.

Меня же, как всегда в дороге, монотонный перестук колёс втянул в омут воспоминаний и размышлений. На этот раз пришлось разрабатывать тему, обозначенную словами Спасителя: Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф.18,3). Как часто бывает, эти слова я читал не раз, но пришло время, и вот именно сейчас они захватили меня.

«Всё прогрессивное человечество» в лице моих попутчиков мирно плавало в теплых потоках сонного забытья. Во мне же призывно запульсировал мозг, застучало по-особому сердце, они воссоединились в единый орган – разум, который оторвал меня от телесных ощущений и устремил в ментальные воды океанского прилива. Босые ступни чавкали по раскисшим водорослям и жидкому песку, прозрачные струи от горизонта к берегу протекали сквозь моё душевное тело, ставшее вдруг невероятно обширным, сообщая тонким рецепторам души бесконечное множество чувств и переживаний.

Моя рациональная составляющая предостерегала: «А не опасно ли это?», на что созерцатель во мне ничего не отвечал, пренебрегая ничтожеством логики в тот момент, когда эго умаляется, уступая все большее пространство потоку божией любви. В такие минуты смиренного упокоения часть вселенной, доступная моим органам чувств, распускалась цветочным бутоном. Горизонт удалялся, растворяясь в небесной синеве, воздушный купол над головой поднимался от лазури к фиолету, обнажая мириады звездных миров, а абсолютно прозрачная вода океанского прилива растворяла донный песок с камнями и водорослями, подставляя под ноги твердь бездонной невесомости. Тихо и мерно, как старинные напольные часы, в глубине души пульсировала Иисусова молитва, а я, утратив взрослые ценности, превратился в доверчивое дитя в уютных объятьях любящего могучего отца, который шептал мне на ушко отеческие наставления, а я лишь согласно кивал головой, изредка поддакивая.

Давно, давно, когда мир вокруг казался полным волшебных тайн, деревья во дворе упирались верхушками в небо, а на бутоны розовых кустов я смотрел снизу-вверх; годы и десятилетия тому назад, когда муравьи, букашки, трава и земля были гораздо ближе, чем графин воды на столе в гостиной, а папа с мамой были молодыми, веселыми и заботились друг о друге и несказанно любили меня – в те светлые времена со мной уже случалось нечто подобное.

Да, отец сажал меня на колени и учил быть вежливым, бесстрашным и послушным, а я абсолютно доверял каждому слову, потому что они изливались из любящего родительского сердца – это дети чувствуют. В таких архисложных взрослых вопросах, как распознание любви, – они самые безошибочные эксперты.

Зеленый росток тянется к свету с огромной силой. Сочной и нежной плотью он пробивает асфальт и крошит бетон. Примерно так стремимся ввысь и мы, только в отличие от безыскусного создания природы, принимая зачастую мертвенное свечение гнилушки во тьме густого бурелома за сияние солнца. В детстве нам хочется поскорей вырасти, чтобы влиться в широкий поток человеческих страстей, безудержно теряя при этом самое главное свойство ребенка – естественную чистоту, за которую на детей Господь изливает любовь.

Конечно, окружение внушает нам: цель жизни – в успехе, в призах и званиях, в количестве нолей на счете в банке, завоеванных сердцах и количестве поверженных врагов. А мы… Что мы?.. Нам бы остановиться на миг и оглянуться на себя прежнего и вспомнить, как поступали в подобных ситуациях, будучи ребенком. Разве мы уничтожали соперника ради победы? Нет, согласно мальчишеским законам чести жалели и протягивали ему руку, чтобы тот поднялся и запрокинул лицо к небу, унимая текущую из носу кровь. Можно ли представить себе, что тогда, в детстве ты не сделал бы этого? Разве нарушил бы неписаный закон – драться до первой крови! Да как же смотреть в глаза этому человеку завтра, когда игра закончена и забыта, а впереди новые игры нового дня? Разве смог бы ты потерять друга ради какого-то гола, очка или похвалы капитана команды? Нет. Потому что дружба – это святое, помощь раненому – даже не обсуждается, а игры и соревнования – они были вчера, будут завтра и всегда.

Мы ехали в поезде на юг, с Верочкой, Дашей и с тремя детьми из детского дома. С некоторых пор моя ненаглядная берет с собой в отпуск сирот. Детский комбинат, в котором директорствовала Даша, открыл группу для детей, оставшихся без родителей. Даша брала по очереди сирот с собой в отпуск, в поездки по Москве и Подмосковью, иногда приводила к нам домой и кормила супом, устраивала поспать, если они устали. Странно, дети никогда не мешали мне, и даже наоборот – успокаивали, иногда веселили, а иной раз внушали молитвенное настроение.

Наверное, это «не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» живёт в генах каждого человека. Взрослые, приближаясь к Богу, становятся детьми. Мы невольно сравниваем свои жиденькие силёнки с неограниченным могуществом Бога Вседержителя – и вот стремительно умаляется наше самомнение. Называя себя рабами или детьми Божиими, мы унижаем себя перед Великим и Непостижимым, тем самым возвышаясь над страхом вечной гибели, в которую нас так упорно тащит враг человеческий, над его низменными соблазнами и пошлыми страстишками.

Как же иной раз замысловато и вместе с тем явно, Господь избирает и призывает к Себе! Думаю, самую главную роль в успешном воцерковлении тети Шуры и Верочки сыграл приход в наш дом Фархада. Признаться, это всегда волнует: близость человека, который сознательно и добровольно решился на мученичество ради Христа. Всего-то прочитал жития первохристианских мучеников и учебник по Сравнительному богословию! Хотя нет, не «всего-то»… Этот честный и смертельно усталый от вездесущего зла человек внутренне тянулся к правде и свету и нигде больше не смог этого найти, как только у Христа – подателя истины и света. Конечно, какую-то промыслительную роль сыграли и учеба в Москве, и поездка к канадским старообрядцам и это повсеместное «Капитализм – есть антисоветская власть плюс долларизация всей страны», потеря друзей, нищета… Не зря Борис так вцепился в него, не зря помогает его семье устроиться в Москве и начать здесь свой маленький бизнес, не зря познакомил его со своими особистами, чтобы те охраняли его семью. С годами, вера наша умаляется, затухает, что ли… В таких случаях нам просто необходима близость таких ярких неофитов, как Фархад, с их огненной верой и стремлением идти до конца, даже если и мучительного… Эта его детская вера, простая и кристально чистая, как у ребенка, естественная, как у младенца – в ней мы узнаем себя, прошлых.

В эту минуту вспомнилась недавняя встреча с Ларисой. Мы с Дашей в тот день поехали на автобусе в Детский мир: у неё была благотворительная кредитная карточка на покупку детских вещей. Забив детсадовский ПАЗик одеждой, памперсами, игрушками, мы решили не забыть и Дашины потребности и зашли в ЦУМ. Пока Даша копалась в дамских товарах, я стоял у входа в бутик и записывал богатые впечатления дня в блокнот: не пропадать же добру. Вот тут и дернула меня за рукав Лариса. Она была увешана яркими пакетами и светилась от счастья. Видишь, мой бывшенький, я в полном порядке, говорила ехидная её улыбка. Она за минуту рассказала, как к ним в магазин зашел как-то богатый дядечка, очаровался её красотой и пригласил на ужин в дорогой ресторан. Потом пригласил домой, где и предложил остаться в качестве гражданской жены.

А вот и он: к нам подошел полный лысый мужчина лет шестидесяти и вежливо поздоровался со мной. Лора прильнула к его округлому плечу.

– Знаешь, Лариса, я и не сомневался, что у тебя всё будет хорошо, – сказал я.

У меня имелись основания так говорить, ведь я за неё каждый день молился.

– Берегите её, она хороший человек, – сказал я старичку-жизнелюбу, на что он проурчал нечто маловразумительное, но благодушное.

И тут из бутика вышла моя Даша. О, сколько может нести в себе женский взгляд! Лора с Дашей обменялись приветственными кивками, секундными искрометными взорами, сразу всё поняли, оценили друг друга. После этой мимолётной дуэли, они молча разошлись, вцепившись в предплечья мужчин, Лора – подавленная, Даша – ликующая, с высоко поднятой головой. В тот день моя супруга выглядела в высшей степени привлекательно: её глаза блестели, на щеках выступил румянец, волосы слегка растрепались, что придавало внешности гламурную «сумасшедшинку», а количество пакетов с ярлыками знаменитых фирм в наших руках явно преобладало. В тот вечер Даша не задала ни единого вопроса о Ларисе. Она просто светилась радостью женщины-победительницы, сверкала глазами и говорила со мной ласково, как в первый день знакомства. А у меня в душе горела любовь к Даше и тлела зудящая жалость к Ларисе, такой одинокой и потерянной. Это различие столь явно бросилось в глаза: свет благодати в одном человеке – и мрак неверия в другом.

Или взять, к примеру, Диану. Девочке пришлось пройти через искушение красотой, потерять её, узнать цену нынешней дружбы – разочароваться во всём этом и прийти в Церковь. Сейчас это уже не та разбитная нимфетка-искусительница и не та изуродованная ожогами несчастная женщина, близкая к самоубийству – нынешняя Дарья больше похожа на идеал кроткой девушки, воспетой поэтами ушедших веков. У неё очищенная и обновленная душа, у неё новая кожа на лице и совсем иное поведение и взгляд. И Дарья, пройдя сквозь огненные испытания, вернула себе детскую чистоту.

Правда, сейчас она стоит перед непростым выбором: выйти замуж за православного парня Бориса, прихожанина нашего храма, или стать монахиней, к чему она вдруг почувствовала призвание, объездив три монастыря. Она приходила ко мне советоваться, но я предложил ей обратиться с этим к опытному старцу. Возможно, когда вернусь домой, Дарья примет решение…

Впрочем, самое главное в её жизни уже произошло: девушка очнулась от одержимости грехом и стала на путь покаяния. И кто знает, что бы с ней могло произойти, если бы не Игорь со своей созерцательной нестяжательностью, если бы ни его знакомство с Антикваром… Как же необычны, порой, пути нашего спасения! Скажи, например, молодому неопытному и не в меру горячему неофиту, что человека спасёт вон тот жирный дядька с толстой золотой цепью на бычьей шее – он и не поверит. А наш Созерцатель поверил Антиквару и не отвернулся от него – и вот результат: Игорь заработал деньги и отдал девушке на пластическую операцию. И получилось всё это как раз в то время и в той ситуации, когда Диана была готова к самоубийству. Ну не чудо ли! Да. Но чудо – в абсолютной вере Созерцателя, в его простой детской молитве, когда человек превращается в дитя несмысленное и, предстоя лицом к лицу горячо любимому Отцу, просит у Него спасения души грешной девочки – и получает!

Совсем недавно такая «пассионарная», разбитная и шумная тетя Шура вдруг после касания Божией благодати превратилась в тихую задумчивую девочку, которой она была много лет назад. Она прихватила в поездку фотоальбом, где я видел на карточке её, совсем маленькой, среди подружек детства, среди которых и Дашу в косичках. А теперь вспоминаю тетю Шуру именно такой, как на той пожелтевшей черно-белой фотокарточке: хрупкой, большеглазой тихоней, задумчивой, доброй и наивной. Как мы ни пытались уговорить её пожить с нами подольше, съездить вместе на юг, она мягко, но решительно отказалась:

– Та шо вы, дитоньки, в мэнэ дома вси таки нещасни. Трэба их до церкви довэсты, щоб и воны то ж пережили, що я. Цэ ж такэ щястя! Така радисть! А воны лякаются до Богу ходыты. Треба йим трохы пидмогты! – Да так и уехала, тихой, доброй, с мокрыми глазами.

Ну а мы тем вечером, проводив тетушку, купили билеты и уже через день сели в поезд, благо, Антиквар не пожалел для наших путешествий денег. Вот мы и решили ни в чём себе не отказывать. Верочка рядом с сиротками превратилась в маленькую маму, она готова была днем и ночью носить малышню на руках, кормить с ложечки, читать сказки. Наконец-то девочка почувствовала, что в ней кто-то нуждается, еще более слабый и беззащитный. Сироты – это ведь особая категория детей. Они на любую заботу откликаются искренней благодарностью, буквально льнут к старшим и очень дорожат дружбой с детьми. А эти детки еще и причащаются каждое воскресенье, что делает ребенка светлым, ласковым и радостным, как огонёк свечи… Вероятно, близость этих ангелоподобных существ и всколыхнула во мне интерес к слову Спасителя о детях.

Сам того не осознавая, я учился у маленьких человечков жить по-христиански. Взрослые ведь постоянно играют какие-то роли, подгоняя своё поведение под социальные типажи. Даже не замечая того, они врут почти непрестанно. Для детей ложь неестественна и враждебна, они её чувствуют, сразу замыкаются, защищаясь от зла, и теряют к вруну доверие. Детям лгать бесполезно. Ангел-хранитель им подсказывает, где зло, а где добро, где ненависть, а где любовь. Дети не стесняются физиологических проявлений тела. Если появилась потребность, они громко заявляют о желании посетить туалет. Они целомудренны, поэтому и стыдиться своей физиологии им не приходится. Попадись такому младенчику на глаза нечто эротическое, он, скорей всего, пожалеет дядю и тётю: ведь им же холодно, на них нет одежды!

Ведь если разобраться в смысле слова «целомудрие», получается, что это цельная, не поврежденная, не рассечённая грехом мудрость, дарованная человеку от рождения. Она теряется по мере нарастания греховности, а восстанавливается по мере очищения души. Так ребёнок становится нашим учителем Божией премудрости. Так, близость к тебе чистого человечка и тебя самого поднимает в небесные высоты чистоты, где воздух прозрачен и свеж, где Бог так близок и ответен.

Да, мы – дети – иногда любим немного и пошалить! И не мешайте нам слегка побегать, попрыгать, посмеяться. Нам необходимо играть, чтобы научиться чему-то серьезному. Дайте нам кубики, машинки, куклы и мячики. Позвольте нам забыть хотя бы на время ваши взрослые заботы, тревоги и… что там еще у вас. А мы – дети – из наших игрушек построим свой мир, красивый, уютный, добрый и веселый. И вы уж не обижайтесь – мы будем жить в нашем игрушечном мирке так, как это представляется нам правильным. В конце концов, мы же не можем помешать вам делать ваши гадости, так и вы не мешайте делать нам наши радости. …К тому же Сашуля и Светочка уже проснулись, сползли на коврик на полу купе и принялись друг дружку щипать и лягаться. Потом обнаружили вокруг залежи обуви и стали строить из неё пирамиду. Пора и мне включиться в нашу детскую игру. Как здорово, что моя жена педагог! Как хорошо, что она из педагогических соображений не помешает нам слегка пошалить, чтобы встать на путь восхождения в страну детства, что где-то совсем близко с Царством Небесным.

Как говорим мы – дети: отгадайте, к кому на Черное море мы приехали? Правильно, в Сочинскую Кудепсту к Апостолосу! Дети его длинное имя стали сокращать, и вот он стал сначала Апостиком, потом Постиком, а скоро и совсем уж дядей Пусиком. Мы как-то быстро привыкли к новым условиям, у каждого появился свой любимый уголок, но основным местом сбора стала беседка с круглым столом под навесом из виноградных лоз. В первый вечер, теплый, душный, мы с аппетитом отведали люля-кебаб на мангале с салатом из мясистых помидоров и зелени, пили чай с кизиловым вареньем и обсуждали насущную проблему. По зеленому тенистому двору веяли душистые ветра, сплетая замысловатые ароматические букеты из запахов угольного дымка, аджики, пригорелого мяса, истекающих сладким соком цветов, крема, окурков, морских водорослей, бензина и пота. Так вот мы отгадывали, что за запах и откуда он взялся. А утром, едва проснулись, обнаружили новую гамму: горная свежесть, испаряющаяся роса, просыпающиеся цветы, кофе и молочная каша.

Из будки, гремя длинной цепью, изредка выходил на прогулку старый пёс. Хозяин звал его Шалопаем, объяснив, что когда он был щенком, отличался двумя особенностями: все время шалил и лопал все подряд, отсюда и прозвище. Дети немного поиграли с ним, обнаружили доброту, интеллигентность и необычный восточный колорит внешности и дали псу прозвище Шалай.

После обязательной утренней молитвы, завтрака и купания на море, старый грек возил нас на джипе в Преображенский храм, построенный в 1914 году на пожертвования Государя Николая Александровича; на экскурсии в горы к Агурским водопадам, в аквапарк, и даже в дельфинарий. Вот уж где мы все – дети, Верочка, мы с Дашей, дядя Пусик, дельфины и многочисленная публика – повеселились на славу! Суровый с виду грек при детях превращался в улыбчивого парня, своего в доску, они по нему ползали, дергали за усы, таскали за руку посмотреть на большую улитку, на одинокого селезня в самшитовых кустах, трудолюбивого ежика и мудрую черепаху. Вечером старик помогал малышне ловить светлячков и разыскивать стрекочущих сверчков. А еще он разыскал в сарае ручной пресс и давил детям сок из винограда, открывал компоты из алычи, варенье из инжира, приносил козье молоко и телятину для котлет.

А однажды старика уговорили сходить на пляж искупаться в море. Такого уникального события, наверное, не случалось со времен его юности: местные жители всегда отличаются отсутствием загара и полным пренебрежением к морю. На пляже старик разделся до черных семейных трусов, дети сразу обступили его и подвергли тщательному осмотру:

– Дядь Пусик, ты такой беленький, такой красивенький – заявила Света, шлепая ладошкой по бледным спине и животу, не знавшим солнца, что особенно контрастировало с почти африканским загаром лица и рук.

– Пусинька, до чего у тебя животик нарядна-а-ай! – пропела Аня, ползая пальчиком по животу с рубцами шрамов от полостных операций.

– Апостолос, а ты крепкий мужчина, – баском констатировал Саша, ощупывая довольно рельефные бицепсы старого грека. – Мы тебя еще женим.

– Ой, только не на той тетечке, которая ходит к нам. – Света пыталась вспомнить сложное имя. – Как её… А, вот – Эля!

– А что, детка, разве тебе Эля не понравилась? – опечалился Апостолос.

– Не-а, – крутанула головой девочка. – У неё руки холодные, глаза колючие и губы слюнявые.

– Губы – это от французской помады, – пытался защитить подругу старик.

– Да ты не бойся, Пусинька, – стала успокаивать его Аня. – Напротив тебя хорошая тетя живет. Она добрая, детей любит, нам пирожки, конфетки и разные там груши дарит и на тебя все время смотрит. Вот так! – Аня изобразила на лице мечтательное выражение, сплела ручки в замок, закачалась из стороны в сторону и стала глубоко вздыхать. – Короче, любит тебя.

– Да вы что! – изумился старик. – Это надо же, а я и не замечал. Её Ниной зовут. Она хорошая женщина…

– И красивая! – добавила Света. – И пахнет хорошо! Вареньем!

– А если её приодеть и по улице под ручку пройтись, вот увидишь, все-все на неё любоваться будут, – добавила Аня.

– Ой, спасибо, детки, – шептал Апостолос. – Живешь вот так рядом с хорошим человеком и не замечаешь. А вы мне, значит, глаза открыли. Ой, спасибо вам!

– Да не вопрос, – махнул рукой Саша.

– Носи на здоровье, – сказала Света. Потом подумала и на всякий случай добавила: – На руках. Как в кино!

На пляже Саша увидел, как я плаваю в маске, и попросил её примерить. Я подтянул ремешок, надел ему на лицо и осторожно погрузил стекло маски на сантиметр в воду. Мальчик почувствовал себя первооткрывателем: он обнаружил, что под водой своя особая жизнь, множество неизученных им животных и растительных особей. Немного подучившись на мелководье рассматривать подводный мир, так чтобы не наглотаться воды и не захлебнуться, он попросил сводить его на волнорез. Это старое бетонное сооружение выступало из воды всего на вершок, поэтому там удобно было лежать на животе, погрузив маску под воду. Да, это вам не мелководье – на волнорезе толща воды составляла около двух метров, и тут всё было по-серьёзному: из-под камней высовывали клешни огромные крабы, среди водорослей плавали крупные рыбины с серебристыми акульими боками, стайками носилась и сверкала на солнце мелкая хамса, в медленном танце кружились желеобразные медузы с ядовитыми щупальцами, на песчаных ренуаровских солнечных пятнах возлегали бычки с зеленушками и… серебряные монеты, брошенные отдыхающими, чтобы непременно вернуться сюда еще раз. Сам волнорез был облеплен раковинами мидий, которых мы отдирали, чтобы потом принести домой, вскрыть, полить соком лимона и слизнуть упругого солоноватого моллюска, пахнувшего морем, как это обычно делают империалисты-колониалисты в своих дорогущих ресторанах в случае с устрицами.

Пока юный исследователь морских пучин учился, он сурово отгонял от себя девочек. Но как только почувствовал себя опытным подводником, он предложил Свете и Ане разделить с ним радость открытия. О, как заботливо этот маленький мужчина опекал девочек! А как они вместе визжали от восторга!

Аня отличалась кротостью и задумчивостью, она любила рисовать, вязать крючком шарфик и вышивать на пяльцах голубей и цыплят, по улице ходила с Дашей, вцепившись в её руку. Света обладала неистовым темпераментом и общительностью. Она в первый же день перезнакомилась с соседями, торговцами на пути к морю, перепробовала всё, что они продавали. Залезла на ореховое дерево, пыталась забраться на пальму, прошлась по краю высокого бетонного парапета, распугала кошек и собак, по-южному томно возлегающих на солнышке, перещупала весь товар на лотках в торговом ряду, перенюхала все цветы, облазала три детские площадки с качелями-каруселями, попробовала на вкус морскую воду, насобирала горку камешек, попрыгала на временно освободившемся шезлонге – и хоть бы что! Ни синяка, ни шишки, ни одного замечания от местного населения. Наоборот, непосредственность девочки всех умиляла, бабушки-торговки сами протягивали ей персики, груши, вишню-черешню, мороженое и еще эти красные сладкие сосульки – чурчхеллу… Я снимал Свету с деревьев и стаскивал с парапета. Верочка всюду бегала за непоседой, но бесполезно – не успевала. Даша только изредка подзывала Свету и ровным голосом делала ей замечания. Саша, если видел вопиющее нарушение правил капиталистического общежития, мог Свете и подзатыльник отвесить. Правда, потом сам бегал за ревущей на всю улицу девочкой и просил прощения. Да она и сама осознавала свои проступки и легко раскаивалась. Однажды утром она стояла у зеркала в ванной, чистила зубки и ругала собственное отражение: «Холера ты карасиновая-а-а-а! Синдипонка ты шипром недодушенная-а-а-а! Сексотина ты мордастая-а-а!» В общем, девочка каялась…

Я никогда не ругал детей и не наказывал. Потому что в памяти на всю жизнь осталось одно очень важное событие.

В детстве я долго носил шубу. Такие цигейковые шубы носили девчонки, поэтому я её ненавидел. Однажды осенью сказал отцу, что пусть лучше он меня убьёт, чем я снова зимой надену «эту девчоночью гадость». Думал, отец меня изобьёт или устроит скандал – нет! Он молча вышел из дому и спустя полтора часа вернулся с пальто. Это было настоящее мужское пальто из тяжёлого драпа с ватином и цигейковым воротником. Оно, конечно, было мне великовато: одежду детям всегда покупали на вырост. Но мама подвернула рукава, подшила низ – я надел его и почувствовал себя мужчиной. А еще отец подарил мне пару военных кожаных меховых варежек с отделением для указательного пальца, на случай стрельбы.

Когда в конце октября выпал первый снег, я надел пальто с варежками и вышел гулять во двор. Белый снег, чистый морозный воздух, пахнувший почему-то арбузом, выгнали детей из квартир. Они высыпали из домов, играли в снежки, лепили снежных баб, строили крепость. Мы все будто опьянели: визжали, кричали, толкались… Под тонким слоем снега, когда мы накатывали его на ком, оставалась полоса мокрой земли. Снег мало-помалу весь скатался в рукотворные сооружения, которые возвышались белыми островами среди серой грязи. Но мы этого не замечали, мы кричали, толкались и падали, и никто не думал о том, что падать приходилось уже в липкую грязь.

Часов около десяти вечера родители стали звать домой детей, одного за другим. Мы с моим другом Толиком уходили последними, с великим сожалением. Кончился красивый белый день, полный чудес и щенячьего веселья. Мы поднимались по освещенной лестнице, я – на третий этаж, Толик – на пятый. И только тогда я вдруг обратил внимание на пальто. О, ужас, моё новое пальто стало грязным и мокрым! Я сказал: «Толик, ты иди, а я хоть немного почищу одежду». Пробовал трясти, тереть варежкой, но грязь только глубже впитывалась в толщу ткани.

Обессиленный и растерянный, сел на ступеньку, и вдруг меня пронзила ужасная мысль: всё, больше не будет радости и смеха, летающих снежков и штурма крепости с раскатистым «ур-р-ра-а-а!» Сейчас рассерженные родители меня изобьют, станут долго и жестоко ругать, всячески унижая. Придется снова ходить в девчоночьей шубе с короткими рукавами, а пальто почистят и повесят в шкаф до тех пор, пока я не научусь вести себя по-взрослому.

В те тревожные минуты огромное черное горе парализовало меня. Будущее представлялось длинной похоронной процессией, когда скорбящие медленно идут за гробом и рыдают, отчаянно и безутешно, потому что тот, кто лежит в страшном красном ящике, уже никогда не встанет, не улыбнется и не увидит белый снег. В те минуты мне вдруг самому очень и очень захотелось умереть, чтобы прервать бесконечную цепочку тоскливых черных дней. Я даже привстал и хотел сбежать вниз, чтобы там, в пустом дворе, в пустом городе найти способ умереть как-нибудь не очень мучительно, поскорее.

…В этот миг скрипнула наша дверь, открылась, и на пороге вырос силуэт угрюмого отца.

– Понимаешь, пап, там было так весело! Белый снег, снежная баба, крепость, снежки!.. Мы все смеялись, толкались и падали!..

Я не заметил, как с испуганного шепота перешёл на отчаянный звонкий крик. Отец затащил меня в прихожую, захлопнул дверь, прижал меня к мягкой кожаной обивке и спокойно сказал:

– Ничего страшного. Раздевайся и ступай ужинать. Пальто мама почистит. Сын, это всего лишь одежда. Понимаешь? Ты еще столько износишь её, изорвёшь и выбросишь. Это всего-то шмотки. Е-рун-да.

Мама спокойно и молча приняла из моих рук шапку, пальто, брюки и тихо сказала:

– Умойся и вымой руки. На кухне на столе пельмени. Поешь.

В ванной я пустил сильную струю воды и дал волю слезам. Только что я готов был умереть от страха и позора, а меня простили и даже не отругали! Минуту назад казалось, что жизнь кончена, а впереди только мрак и тоска – но меня простили!.. Я смывал грязь с черных рук, смывал грязь, пот и слезы с лица и как страшную клятву повторял: «Никогда в жизни я не буду ругать и бить детей! Никогда! Детей буду только любить и прощать им все шалости, прощать все ошибки. Вот так!..»

С того вечера я изменился. Понял, как люблю родителей, друзей, учителей, соседей. Я старался быть аккуратным, добрым и трудолюбивым. Раньше я посмеивался над детьми младше меня и гнал их от себя. С того дня я их стал опекать. Помогал им, защищал от хулиганов, разнимал драки. Изучал их поведение и понял очень важную вещь – они лучше меня, искренней, веселей и добрей… Наконец-то я перестал стыдиться быть добрым, заботливым сыном. Старался понять и простить родителей, друзей, детей, стариков – всех. Это оказалось очень интересным занятием – изучать людей, чтобы понять и простить. Мама сказала, что я стал быстро взрослеть. Я стал жить интересно и насыщенно. Как любил говорить отец: «Жизнь стала приобретать вкус!»

Мне самому, признаться, было очень интересно с детьми. Вместе с ними я восторгался тем, мимо чего так бессердечно проходил раньше. Пришлось узнать и выучить множество названий цветов, деревьев, улиц, зданий и народностей – о чем спрашивали дети. А вечером после ужина мы ходили провожать солнце. Устраивались на теплом песочке пляжа, прижимались спинами к нагретому камню набережной и зачарованно наблюдали, как солнечный диск, небо, море, облака, камни и песок меняют цвета от нежно-золотистого до пурпурного и обратно. И в эти минуты не только непоседа-Света, не только завсегдатаи питейных заведений на набережных и вечно орущие торговцы, но и вся природа затихала и, затаив дыхание, наблюдала за вселенской солнечной феерией.

Однажды Апостолос остановил машину у скульптуры «Мацеста». Казалось, голова девушки высечена в скальных плитах вручную. Мне всегда казалось, что это древнее языческое изваяние, но согласно табличке, скульптуру воздвигли в 1967-м году. Дети стояли, пораженные красотой и циклопическими размерами гранитного лица, опутанного колючей ежевикой.

– А почему она такая каменная? – спросила неугомонная Света.

– Она не всегда была такой, – сказала Даша с педагогической ноткой в голосе. – Девочка была такой же непоседой, как некоторые. Её просили успокоиться, стать послушной, но она продолжала бегать и прыгать где ни попадя, лазать по деревьям и выпрашивать персики у бабушек. Тогда пришел злой колдун и девочку заколдовал, чтобы другим неповадно было. С тех пор она так и стоит – каменная и вся в колючках.

– Ой, – сказала Света, прижавшись к Даше, а потом подумала и для убедительности заголосила: – Ой-ой-о-о-о-ой! Не хочу быть каменной! Не хочу в колючках! Я больше не буду! Я послушная!

– Молодец, – пропела Даша и погладила девочку по головке. Потом подмигнула мне и шепнула: – Все-таки великая сила – искусство!

Причастились мы в Преображенском храме. Вышли из благоуханного полумрака в тихое воскресное утро, пронизанное солнечным светом, и, притихшие, медленно, как в замедленном кино, расселись по сиденьям джипа Апостолоса и торжественно двинулись домой. Там Даша разогрела суп, нарезала салат и мы, чинно потрапезничав, удалились в комнаты на полуденную сиесту. Вечером гуляли по набережной, позагорали на пляже и вернулись домой. Дети вели себя на удивление спокойно. В душе зарождалось таинственное ожидание чего-то необычного.