Текст книги "Созерцатель"

Настоящая жизнь

Отец считал себя «личностью с тонкой душевной организацией», поэтому на всех вокруг смотрел свысока, в том числе и на нас с мамой. Случались у них мучительно долгие кризисы. Отец тогда почти каждый вечер приходил навеселе, а мать, уложив его спать, приходила ко мне и спрашивала, с кем я останусь, если они разойдутся. Меня это сильно раздражало, поэтому я отворачивался к стене и бурчал: «Ни с кем. Уйду из дому. Один. А вы сами разбирайтесь, без меня!»

Несколько раз отец уходил от нас, на неделю-другую, а иной раз и на месяц. Странно, мне его уходы даже нравились. Я переставал жить в тягостном ожидании вечера, когда он являлся на пороге какой-то липкий, насмешливо-злобный – в таком состоянии он мог треснуть меня по голове, оскорбить («я в твои годы уже деньги зарабатывал, а ты всё в дурачках бегаешь») или, например, достать из сейфа пистолет и приставить его к виску, угрожая самоубийством. Эти обострения чаще всего начинались весной, а иногда и осенью. Однажды мать в состоянии крайнего уныния позвонила сестре в Запорожье и попросила увезти меня к себе, подальше от неприятностей, тем более, что мне исполнилось 14 лет, начался переходный возраст, когда психика неустойчива.

Приехала тетя Галя – шумная, горластая – с порога обругала отца и выгнала из дому на время своего там присутствия. Вихрем собрала мои вещи и, не дав маме опомниться и вдоволь поплакать, схватила меня за руку и потащила на вокзал, да я и не упирался. Всю дорогу она обещала мне райскую жизнь на полном пансионе. Как только поезд тронулся, я прилип к окну и стал буквально впитывать всё, что удалось там рассмотреть. Со мной такое и раньше случалось: в обычном состоянии мой взгляд рассеянно блуждал, мысли путались и мало что меня занимало; но стоило погрузиться в тревогу, как я замечал, что любая мелочь вдруг начинала меня сильно интересовать, отпечатываясь в памяти навсегда.

Тетушка за спиной что-то уютно бурчала, а я весь был снаружи – среди полей и лесов, на улицах незнакомых городов и деревень, плыл по реке и летал по небу; каждая птичка, кошка или собака, ребенок и взрослый – весь этот огромный мир становился родным. Почему? Может потому, что появлялась возможность побывать там, где не мог и мечтать в своей скучной, обыденной жизни. Когда в жилах кипит кровь, прошлое отходит в сторону, тает, обесценивается, зато в будущем волшебные события кажутся как никогда реальными. Ты их не опасаешься, как раньше сидя в комнате за учебником, в малодушной самозащите собственного микромира – нет, распахиваются твои горизонты, распахивается навстречу новому душа, и ты бесстрашно жаждешь подвигов!

– Тетя Галя, – сказал я неожиданно, – ты понимаешь, что мне придется драться?

– Это еще зачем? – отпрянула она в испуге.

– Ну как, – продолжил я, глядя в её загорелую морщинистую переносицу, – в новой компании нужно будет заставить себя уважать.

– Никто тебя не тронет, – сказала она, махнув рукой. – Как только узнают, что ты мой племянник, так за родного и примут.

– Вопрос в том, приму ли их я, – отрубил я решительно и отвернулся к окну.

Словом, всю дорогу я готовил себя и тетку к разного рода приключениям, которые просто обязаны свалиться на меня, и которых я отчаянно желал.

В Запорожье мне и раньше случалось бывать, но лишь денёк-другой, проездом, по касательной. Я не воспринимал город серьезно и привычно скользил по нему рассеянным взглядом туриста, не углубляясь в детали. Когда же мы с теткой из душного вагона, пропахшего несвежими носками и туалетом, вышли на привокзальную площадь, опоясанную душистыми цветочными клумбами, я увидел на крыше вокзала метровые буквы «Запорiжжя», в моей голове будто вихрь пронёсся, и с первых шагов я буквально врос в этот ранее чужой город.

Тогда стоял конец мая, здесь, на юго-востоке Украины, вовсю царствовало лето. Во всяком случае, народ одевался по-летнему, воздух сразу обнял меня жаром, я снял пиджак и остался в сырой мятой рубашке. Мы ехали на новеньком чешском трамвае с чистыми стеклами, за окнами мелькали пирамидальные тополя, каштаны и акации в цвету, яркие цветочные клумбы, кряжистые дома с витринами магазинов и кафе. А вот таинственные вывески: «Взуття», «Гудзики и шкарпетки» – интересно, что это такое?..

Я ждал, когда появится Днепр. Я чувствовал его близость, его могучее дыхание. Так, должно быть, охотник среди буйных зарослей тропической сельвы чувствует приближение невидимого могучего зверя. Наконец, мы сошли с трамвая и по бульвару, мимо утопающих в кипучей зелени домов, дошли до теткиного подъезда. Бросив свои вещи в комнате, отведенной мне, я сразу потребовал сводить меня на Днепр. Тетка вздохнула, не сумев противостоять бурной энергии познания, жалостно буркнула что-то несущественное про возможность покушать где-нибудь в кафе, и мы вышли во двор. Никого, кроме малышни, там не наблюдалось.

Нырнули в гулкую арку, разрезавшую дом до четвёртого этажа, навечно пропахшую жареным луком и тушеной капустой. Дальше по широкому проспекту вышли на площадь, пересекли её раскаленное солнцем асфальтовое покрытие, и вдруг из-за тополей и акаций сначала мелькнула синяя вода, а потом открылась величественная панорама. Справа бетонной грядой пересекала реку плотина Днепрогэса, слева – высились утёсы острова Хортица, где-то далеко в сизой дымке кудрявился зелеными холмами противоположный берег, а между всем этим – переливалась сверкающей синевой обширная акватория нижнего бьефа. Да, это меня обрадовало! Я подумал, что если и придется прозябать тут в одиночестве, стану бегать сюда, часами любоваться этой красотищей и, может быть, даже писать стихи. Я даже сочинил начало: «Стою на скальном отвесном утёсе, как апач на пироге; подо мною раненным зверем ревут Днепровские пороги». Конечно, надо будет подшлифовать, но начало положено.

Тетка тоже замолчала и стояла не шевелясь. Но потом все-таки очнулась и непреклонно повела меня в вареничную: кажется, для неё самым главным было, чтобы племянник не оказался голодным. Я подзабыл уже вкус вареников, выбрал в меню те, что с капустой и с вишней, и с таким удовольствием съел обе порции, что даже тетка восхитилась. Вернулись мы во двор, а там уже на лавках у нашего подъезда собрался народ.

Они вскочили с насиженных мест, окружили нас и засыпали вопросами: кто, откуда, надолго ли? И вот мне улыбаются мальчишки и девочки моего возраста, пожимают руки, приглашают в гости, утром на рыбалку, днем на прогулку по городу, вечером в кино. У меня стучит в висках и в груди от счастья – нет отчуждения, нет неприятия, наоборот: мне рады, со мной хотят дружить. В отличие от меня, запорожцы были загорелыми, общительными, говорили по-русски мелодично, их «г» больше напоминало «х», вместо «что» произносили «шо», вместо «ничего себе» – «тю», часто в их речи встречались украинизмы, вроде «позычить», «до хаты», «тикать», «злякався», но больше всего мне понравилось «та ты шо!» – нечто вроде нашего «вот это да!», но произносится слитно, с протяжкой и вытаращенными глазами: «Та-а-атышоо-о-о!..» Запорожцы и запорожанки искренно любили свой город, пытались сходу заразить приезжего этим сильным чувством и просто обязаны были и меня влюбить в это мощное разноликое многообразие. Но как же мне всё это нравилось! Словом, началась настоящая жизнь.

– О, брат, – воскликнул я, взглянув на благодарного слушателя, – а знаешь ли ты, что это такое – настоящая жизнь?

– Догадываюсь, – пробормотал Володя, пряча глаза.

– А вот, чтобы ты не догадывался, а знал точно, я тебе это сейчас объясню. Жить – это значит, принимать всё и всех открытым сердцем. В таком состоянии ты всех любишь, и все любят тебя.

– Неплохо сказано…

Следующие дни новые друзья буквально разрывали меня на части. Казалось, я перезнакомился с населением половины города. Меня водили из одного двора в другой, из одной окраины города в другую, из шестого поселка в восьмой. Родители моих новых друзей чуть не насильно засаживали меня за стол и кормили, кормили… Да так вкусно! Я успел посетить центральный пляж имени Жданова и даже искупаться в маске и ластах, взятых на прокат. Пешком прошёлся по Днепрогэсу, рассматривая слева по ходу с высоты пятидесяти метров огромных сомов, резвящихся далеко внизу, а справа – совсем близко, только руку протяни – стояла зеленая вода, тихая как на болоте. Вот задвигался козловый кран, поднял задвижку, и по одному из лотков водосброса полился бурный поток, сотрясая плотину и поднимая над водой облако водяной пыли, в которой заиграла радуга.

На пляже правого берега удивился толчее народа и цвету воды, которая тут «зацветает», по этой зеленой воде носились скутера на огромной скорости и дико выли мощными моторами без глушителей. Был так же на стадионе «Металлург» на концерте, где пела София Ротару, Лев Лещенко, а в перерывах на «Антилопе-гну» ездили по кругу Остап Бендер со товарищи, из глаз которых сыпались искры. Побывал в цирке и в кино, в пятиэтажном универмаге «Украина» и на двух рынках, в парке «Дубовый гай» и в речном порту. Видел огромные заводы «Запорожсталь», «Днепроспецсталь», «Коксохим» и «Коммунар», выпускающий автомобили, комбайны и «кое-что еще».

Остров Хортицу я полюбил насмерть! От 800-летнего дуба, под сенью которого отдыхали Тарас Бульба, Тарас Шевченко, Нестор Махно, Александр Пушкин, Илья Репин – меня не могли оторвать с полчаса, я всё ощупывал корявую щелястую кожу дерева, прикладывал уши, пытаясь расслышать голоса тех людей, которые тут побывали, крики отчаянных запорожских казаков, ржание горячих коней, свист батогов, булатный звон клинков. Меня дурманили зной и душистые запахи степи, дарили неожиданную густую тень и прохладу дубовый гай и молодые сосновые лесопосадки. Я по привычке набросился на грибы, но меня строго предупредили, что собирать их нельзя: в этом месте во время войны шли ожесточенные бои за переправу, поэтому много захоронений, и можно отравиться трупным ядом.

Тетка водила меня на базар – так назывался местный рынок. Мне он показался огромным и богатым. И чего тут только не продавали! Голова кружилась от густых ароматов, которые носились в воздухе и требовали обратить внимание, попробовать, купить. Пока мы обходили торговые ряды, я съел кулёк малины, стакан семечек, кусок брынзы, ножку копченой курицы, малосольный огурец, грушу «лесная красавица», жмэню абрикосов «колеровка», пожарной окраски рака и кружок чесночной колбасы. Самые роскошные прилавки здесь отдали, конечно, салу: белому, мраморному, с мясными прожилками, слоистому бекону, розовой буженине, копчёному окороку, перчёному шпигу…

– А это что такое? – спрашивал я, скривившись, указывая пальцем на нечто желто-зеленое, полупрозрачное, с неприятным запахом, явно залежалое и подпорченное. – Зачем оно тут лежит почти у каждого?..

– Это старое сало для настоящего украинского борща, – поясняла тетя Галя, уважительно выбирая кусок пожелтей и пострашней. – Вот растолку я его с чесноком и в борщ заправлю.

– Да не буду есть я эту гадость! – возмущался я.

– Еще как будешь! – говорила тетка с таинственной улыбкой доморощенного мудреца. – От такого борща за уши не оттащишь. Этой-то заправкой со старым салом и отличается настоящий борщ от щей, подкрашенных свеклой.

И на самом деле, когда за обедом тетка поставила передо мной глубокую тарелку с «двойной» порцией борща, я, конечно, подозрительно принюхался, осторожно лизнул из ложки ярко-красную жидкость… – и с такой жадностью набросился на главное украинское блюдо, что не успел заметить, как съел всю порцию, да еще и за добавкой тарелку протянул, на радость хозяйке.

– Мой покойный муж, Федор Васильевич, царствие ему небесное, – сказала тетка, – тот по ночам, бывало, просыпался, чтобы свою бадейку борща «зъисты». А бадеечка у него знатная была, литра на полтора… Да, уважал покойник борщ, сильно уважал! А еще синенькие в любом виде.

– Приготовишь, тёть Галь? – тянул я, предвкушая еще нечто грандиозное.

– Синенькие-то? – Гладила она меня по вихрам большой крестьянской ладонью. – А как же! Это баклажаны так здесь называют. Тебе чего хочется: икру, сотэ, печеные с сыром, рулеты с морковкой, рагу с мясом, тушеные с картошкой, соленые…

– Тетя, тетя, – умоляюще остановил я оглашение списка, – ты сама выбери. Ладно? Ну, скажем, что дядя Федя покойный любил.

– Тогда сотэ, икру и рагу со свининой… – Потом тетя Галя глубоко вздохнула. – А я больше всего по нашим русским грибам скучаю. Как сестричка моя ненаглядная, мама твоя, посылочку с четырьмя баночками маринованных белых пришлёт, так ничего больше и не надо.

Конечно, новые друзья расспрашивали меня о Москве – и у меня сразу портилось настроение. О чем говорить? Отсюда, из этого уютного, по-домашнему обжитого, утопающего в зелени и цветах теплого, дружественного, ароматного города, Москва казалась жестоким, хладнокровным вокзалом, где толпятся, снуют, толкаются сердитые пассажиры, которые не живут, радуясь каждому дню, а носятся из одной точки в другую. В Запорожье за несколько дней у меня появилось столько друзей, сколько в Москве не было и за всю жизнь.

Однажды на закате солнца сидел я на балконе, вдыхал густой аромат цветов, рассматривал розовое небо над черными верхушками пирамидальных тополей и лакомился огромной душистой клубникой. Из-под балконной плиты выскочил запыхавшийся Юра, сложил рупором ладони и позвал спуститься. Я, как был в одних шортах и босиком, сбежал по прохладной лестнице вниз, выскочил на улицу и замер под распахнутым окном первого этажа. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать и не пуститься вприсядку, Юра сообщил, что завтра в семь утра они с отцом едут на остров Хортица навестить сестру Лену, в машине есть свободное место, так что если тетя Галя отпустит, я могу поехать с ними. Пулей слетал я домой, тетя сказала, что с кем, с кем, а с Юриным папой можно, потому что он «серьезный и ответственный мужчина» – и вернулся к Юре. Он жадно пил из большой эмалированной кружки. Не успел я удивиться, как в окне появилось сначала распаренное лицо тети Ани, а следом – её пухлая рука с кружкой для меня: «Попей, детынька». Я глотнул густую янтарную жидкость – это оказался холодный абрикосовый компот. И только допив чудо-компот до дна и вернув кружку с благодарностью, я взглянул на Юру и сказал: да, отпустили, едем!

Долго не мог я уснуть в ту ночь. На черном небе мигали огромные звезды, заунывно плакала птица, трещали сверчки, от реки доносились приглушенные команды диспетчеров порта, корабельные гудки и стрекочущий перестук электричек, а я смотрел сквозь оконное стекло на небо и вспоминал каждое слово, движение рук и выражение лица Лены, которую завтра я должен был увидеть. Она происходила из замечательной семьи обрусевших греков! И родители, и дети и, конечно, Лена – были невыразимо красивы. Причем, не просто там с правильными чертами лица и стройные, но как-то аристократически недосягаемы. Они словно парили над остальными людьми. Они повелевали, сдерживали грубость, ставили на место хамов одним взглядом огромных карих глаз – и даже самые циничные, отъявленные хулиганы в их присутствии превращались в пай-мальчиков, не знавших куда девать руки.

В Лену я влюбился в первую секунду, как только увидел. Она шагала по двору так плавно, грациозно, её пышные каштановые волосы при каждом шаге пускали искристую волну, белоснежная блузка туго обтягивала гибкий стан, а бежевая юбка полоскалась по длинным загорелым ногам – и всё это казалось замедленными кадрами из заграничного фильма с Софи Лорэн. Впрочем, думаю, и сеньора Лорэн рядом с Леной поблекла бы и выглядела деревенской простушкой в свите вельможной госпожи. В свои четырнадцать лет Лена выглядела как вполне сформировавшаяся девушка, а когда нас познакомили, и мы разговорились, мне показалось что её грудной певучий голос обволакивает меня, а я отрываюсь от земли и летаю в невесомости. Красивые девушки знают о силе своего воздействия на людей, им постоянно необходимо строго дозировать волны очарования. Вот и тогда она говорила, жестикулировала и улыбалась очень сдержанно, может быть, именно это и производило впечатление того аристократизма, который я сразу отметил и которым так восхитился. Уж не знаю, как у других греков, а в этой семье дети воспитывались в строгости. Во всяком случае, и Юра и тем более Лена, редко оставались без дел, и во дворе я их видел не часто.

А рано утром, почти не спавший ночью, я в куртке и с сухим пайком в хрустящем кульке, стоял в пустом дворе и наблюдал, как в облаках тумана играют косые лучи прохладного солнца. Сначала вышел из своего подъезда Юра, а следом из-за ряда гаражей выехала синяя «Победа» и остановилась рядом со мной, распахнув дверцу. Мы с Юрой нырнули в огромный салон автомобиля, я поздоровался с родителями, пожал руку Юре, помахал рукой тетке, вышедшей на балкон – и мы тронулись в путь. В дороге все молчали: наверное, как и я с недосыпа, из радио лилась популярная песенка о попугае, который нагадал счастье по билетику, а певица почему-то выражала недоверие этой арифметике… Словом, я тоже пригрелся, задремал и очнулся уже на Преображенском мосту, под которым сверкала Днепровская вода, а над нами, по второму ярусу, гремела электричка и раздавался вдали гудок большого белого трехпалубного теплохода, который выходил из тесного шлюза на речной простор.

Справа над широкой водой вздымалась бетонная громада Днепрогэса, в самом центре плотины сверкали два пенистых водопада, над которыми зависла яркая радуга.

– Эх, сейчас бы на лодках к водосбросу: там рыбы оглушённой – немеряно, просто руками хватай и вытаскивай, – мечтательно протянул дядя Гена.

– Не волнуйся, там есть кому рыбу собрать, – вставила слово тетя Валя, – через полчасика в нашем дворе сомов и судаков будут продавать по рублику за штуку.

Помнится, меня это очень удивило: как такие красивые люди, почти небожители, могут говорить о столь прозаических вещах. Дядя Гена высадил нас на берегу Днепра, выложил из багажника сумки с провизией и одеялами, большой казан с треногой – и уехал в пионерлагерь за Леной. Мы под руководством тети Вали разложили на песчаном берегу одеяла, насобирали хворосту и разожгли костер. Она повесила на треногу казан и принялась готовить жаркое с баклажанами. Мы с Юрой надули небольшую двухместную резиновую лодку, забрались в неё, заплыли подальше от берега и установили на глубине пяток донок с колокольчиками на поплавках. Да еще забросили с берега и укрепили на рогатках три бамбуковых удочки. Так что когда из-за холма показалась «Победа», мы с Юрой и тетей Валей были готовы принять дорогую гостью. Но что такое: Лена вышла из машины, покачиваясь, с заплаканным лицом.

– Вот, мать, наша дочь не желает оставаться в пионерлагере. Просит увезти ее домой.

– Почему, доченька? – всполошилась мать и бросилась обнимать Лену.

– Там эти мальчишки… Там пионервожатый… Там начальник… Они все ко мне пристают.

– А как же Витя? – спросила мать. – Мы же тебя специально с ним послали, чтобы он тебя защищал.

– Да у него там роман с одной девочкой. Он меня совсем одну оставил. Ну, и эти… стали ко мне приставать, просто проходу не дают.

– Ладно, всё понятно. Не расстраивайся, дочка. – Дядя Гена бережно обнял девушку. – Если не хочешь, мы тебя насильно держать тут не будем. Значит, уедешь с нами.

– Папка, любименький, спасибо тебе! – Она обожала отца, льнула к нему, а я ревниво зыркал на это и с болью в груди мечтал о таком объятии Лены, хотя бы одном, а потом не жаль и умереть…

– Ну вот и слава Богу! – облегченно вздохнула тетя Валя. – А то я за тебя переживать стала. Как там, думаю, моя девочка!.. Сердце-то материнское не обманешь. Я чувствовала, с тобой что-то не так.

– Ну всё, хватит, мать! – сказал дядя Гена. – А теперь, дочка, отдыхай. Видишь, с нами Андрей приехал. Уж он-то парень воспитанный, и умеет себя вести с порядочными девушками. – Что в переводе на бытовой язык означало, примерно, следующее: а ты, мальчик, к моей дочери даже близко не подходи.

– Андрюша, здравствуй! – улыбнулась Лена, порывисто шагнула ко мне, будто собираясь обнять, моё сердце сжалось, но за шаг от меня она резко остановилась и… протянула руку для рукопожатия. – Я так рада!

– Здравствуй, товарищ Лена, – сказал я с ехидным прищуром. А потом рассказал анекдот: – На параде маршал объезжает войска и «здоровкается»: Здравствуйте, товарищи артиллеристы! – Здрав-гав-гав! – Здравствуйте, товарищи десантники! – Здрав-гав-гав! – Здравствуйте, товарищи чекисты! – Ну, здравствуйте, здравствуйте, гражданин якобы маршал…

– Ш-ш-ш-ш, – зашикали на меня, бдительно оглядываясь, товарищи коммунисты и комсомольцы. – Ты, Андрюш, пожалуйста, поосторожней с анекдотами, а?

– Да ладно, если так… – пожал я плечами, – а мы как-то без оглядки всё это рассказываем.

– Знаешь, Андрей, – сказал дядя Гена, отведя меня в сторону, – когда у меня был только Юра, я ничего в этой жизни не боялся, а вот когда родилась эта чудная девочка, я сразу хвост поприжал. Разумно иной раз промолчать, стерпеть, скрипнув зубами. А то, сам подумай, что с ними будет, если мне путёвку выпишут на лесоповал?

– Тогда я устроюсь на «Запорожсталь» и стану знатным сталеваром! И буду их содержать! – сказал я воодушевленно.

– Ты сначала школу-то окончи, герой! – потрепал он меня за плечо. – Но за моральную поддержку спасибо.

Да, такие дни не забываются. Чем только мы не занимались! Наловили рыбы, купались, потом надели маски и таскали раков из прибрежных коряг, ездили по степи на машине, устроили пир горой. На скатерти кроме печеной рыбы, салата по-гречески, возлежали зеленые конвертики долмы и – самое главное – мусака из казана, нечто вроде слоёного пирога из баклажан, помидоров, мелко нарубленного мяса и тёртого сыра – всё такое перчёное! У меня во рту горело и слезы выступали, а сотрапезники надо мной слегка посмеивались. Они-то ко всему прочему постоянно откусывали от стручков злого перца, к которому я даже и не прикасался. В греческом салате попадались какие-то черные ягодки.

– Что это? – спросил я.

– Маслины, – ответила тётя Валя.

– Я видел тут маслиновые деревья с серебристыми листьями и махонькими ягодками, и даже пробовал их на вкус, но они были приторно сладкими с косточкой внутри и совсем крошечными.

– Маслины, которые в салате, – сказала тетя Валя, – нам привозят родственники из Крыма, там они дозревают до нужной кондиции. А вообще-то, маслины для греков, как для русских грибы – вещь незаменимая.

В маленьких гранёных стаканчиках у каждого едока искрилось рубиновое домашнее вино, кисловато-терпкое, пахнущее солнцем и степью. В тот день мы все обгорели! Лица стали бордовыми – только белые зубы и белки глаз сверкали. Тетя Валя протянула Лене тюбик с кремом, и она по очереди помазала отца, мать, меня и брата. Когда длинные пальцы красавицы касались моего лица и плеч, я буквально таял от счастья. А запах того крема под названием «Детский» до сих пор считаю самым изысканным и постоянно держу в ванной у зеркала, в стаканчике с бритвой и зубной щеткой.

Во время чаепития дядя Гена рассказал, что греки проживали на черноморском побережье Крыма с древних времен, еще до Александра Македонского. А после турецкого нашествия сам Александр Суворов руководил их переселением на территорию нынешней Украины. Греки до сих пор живут в этих краях общинами, поддерживая национальные традиции. Многие так же восстанавливают родственные связи с исторической родиной, для чего им позволено иногда выезжать в Грецию и принимать оттуда гостей. Конечно, это всегда связано с большими хлопотами, но ради родных чего не сделаешь!

Потом еще рыбачили и купались, а Лена водила нас с Юрой на родник в лес. Оказывается там, в глубине острова, стоял настоящий заповедный лес с дубами, березками, соснами, осинами и тополями. А в самой чаще леса из-под струящегося песка бил ключом источник прохладной чистой воды, аккуратно обложенный тремя рядами камней. Вот уж мы напились! Да еще и с собой прихватили в трехлитровой банке, которую тут называли «баллоном». Вдруг ближе к вечеру собрались и внезапно тронулись в путь. Дядя Гена вспомнил, что у него недалеко отсюда живет старинный друг. Поехали к нему в гости на дальний хутор в плавнях, что на юге острова Хортица. Друга дома не оказалось, зато его мать-старушка нас не отпустила: да как же это гостей да борщом не накормить!

И вот мы сидим в старинной хате-мазанке под камышовой крышей с открытыми настежь оконцами, во дворе тявкает старая псина, квохчут куры и ворчат индюки, где-то далеко мычит корова. Под окнами цветут пышные пионы, от которых в хату вливаются сладкие воздушные волны. В центре стола – глиняный горшок с бордовым борщом. Мы по очереди деревянными ложками зачерпываем густое душистое варево и на кусках хлеба-паляницы доносим до рта, хлюпаем, закатывая глаза от удовольствия, а баба Христя ходит вокруг, гладит каждого по голове, хвалит за хороший аппетит: «яки ж ото вы у мэнэ добри диты», вываливает в борщ пол-литра сметаны, а мы смеемся, мокрые от пота, выступившего на лбах и черпаем, черпаем безумно вкусный борщ.

Потом была степь! Мы вышли посреди бескрайнего раскаленного пространства и пешком по серебристому ковылю, по духмяной полыни, осторожно обходя колючий осот и огромный двухметровый татарник с шипами, шлепали по направлению к одиноко стоявшему дереву. Снизу, от нагретой серой земли, поднимался жар, от растений исходили густые тревожные запахи, справа у горизонта серебрился Днепр, сзади клубилась поднятая нами рыжеватая пыль, сверху безжалостно пекло солнце, а над нами кружила парочка коршунов, вероятно, считая этих беспомощных двуногих созданий внизу своим плотным ужином. Наконец, мы подошли к раскидистому дереву шелковицы. Юра забрался на нижнюю ветку и собственным весом прижал её к земле, а мы срывали мягкие плоды, похожие на крохотные грозди винограда и отправляли в рот. Потом я сменил Юру, позволив и ему насладиться дарами природы. Скоро наши руки и губы окрасились в бордовый цвет. Тетя Валя заставила нас по очереди умыться водой из «баллона» с мылом, «чтобы так до конца жизни не осталось». Потом Лена попросила отца позволить ей сесть за руль, и вот мы едем по степи, а наш суровый водитель, вцепившись в баранку и вытянув шею, с визгом восторга, под чутким отцовским руководством несёт нас по голой степи со страшной скоростью в десять километров в час, хотя ей, наверное, кажется, что на спидометре все сто десять.

Потом Лена вернула руль отцу и попросила его отвезти нас с Юрой на Ждановскую набережную, потому что она жуть как соскучилась по городскому пляжу. Родители уехали домой, а мы купались, лежали на белом песке. Здесь отовсюду доносились провоцирующие запахи еды: домашней колбасы с чесноком, котлет, малосольных огурцов, жигулевского пива, пончиков. У нас снова разыгрался аппетит, поэтому Юра посчитал на пальцах: пикник с мусакой был завтраком, борщ у бабы Христи – обедом, так что нам пора ужинать – и сбегал в павильон, принес раков, пирожки с капустой, которые мы запивали холодным лимонадом в запотевших бутылках, играли в волейбол, снова купались. К Лене подошли такие же как она кареглазые красавицы, они стали бродить по берегу по щиколотку в воде и тихо говорили о чем-то своём, девичьем… Мы с Юрой и еще двое парней, с которыми пришли подруги Лены, зорко следили, чтобы ни дай Бог! – никто не посмел даже косо взглянуть на наших девушек, а уж тем более обидеть, мы были готовы в любую секунду сорваться и броситься на обидчика, кем бы он ни был.

А потом отдыхающие стали потихоньку расходиться, огромный пляж пустел, выключили репродукторы, из которых непрестанно лилась популярная музыка, наступила дивная тишина и праздник очей! Раскаленный шар солнца медленно опускался в алые шелка облаков. А по золотому небу, по золотой воде Днепра, по золотому песку пляжа – плавно ступая, шли грациозные гречанки, нечеловеческой красоты неземные создания, неприкасаемые и недоступные, как дикие серны, совершенные, как ангелы. А потом мы, уставшие до ломоты в теле, притихшие и томные, брели под фонарями домой сквозь душную южную ночь, полную таинственных звуков, теней, неожиданных ароматов заснувших цветов, стрекота цикад, удивляясь, как много, оказывается, можно прожить, как много сделать и сказать всего-то за один летний день.

Поздно вечером мы с теткой чистили судака, пойманного мною, сохранённого тетей Валей в молодой крапиве и привезенного на машине прямо тётке на дом, и я сказал:

– Теть Галь, можно я у тебя останусь навсегда?

– Конечно, Андрейка! – весело кивнула она, но потом вскинула голову: – Погоди. А как же мама? Она же без тебя с ума сойдет.

– А мы и её сюда привезём.

– Да я-то с радостью, только разве она из Москвы в нашу провинцию поедет?

– А не поедет, так мы с тобой одни как-нибудь проживем. Ты понимаешь, теть Галь, здесь я живу, а там – прозябаю.

– Это, Андрюш, летом. А зимой и тут бывает тоскливо. А уж когда пыльная буря или воздух от заводов подует – тут просто ужас как плохо.

Может быть, зимой и так, хотя где бывает хорошо в холод и метель, в сырость и проливные дожди? Только я с утра до вечера погружался и купался в дивных струях интересной, многоликой, полной событий жизни.

Открыли мне пацаны два самых страшных места. Туда тетка настоятельно рекомендовала мне и носа не совать, что меня особенно прельстило. Однажды ребята собрались во дворе, слегка размялись игрой в волейбол, после чего нас потянуло на подвиги. Они в сторонке от меня немного посовещались, потом Юра громко сказал: «Я за него ручаюсь!» – и вот мы идём гурьбой в Милистиновку. Волнение и страх пробирали не только меня, вся компания как-то подобралась, засопела. Наконец, мы прошли дома, пересекли пустырь, перелезли через забор, и перед нами открылась с виду обыкновенная мусорная свалка. Но среди ржавого металлолома, гор битого кирпича, рваных противогазов, колёс и прочего хлама – то один, то другой – стали находить нечто, ради чего мы сюда пришли: оружие! Конечно, эти «отголоски войны» имели вид весьма потрёпанный, покрыты ржавчиной и грязью. Но вот извлекаешь из мусора что-то весьма отдаленно напоминающее виденное в военных фильмах, очистишь от грязи – и у тебя в руках парабеллум! Да, ржавый, нерабочий… Но настоящий немецкий пистолет! А вот Юрка упаковывает в сумку ленту патронташа с полтора метра с тремя патронами, а Валерику посчастливилось найти наган, а Борьке – ППШ без приклада, Витька сумел в комке грязи разглядеть гранату-лимонку и комок слипшихся от глины гильз. Где-то почти рядом залаяла собака, малолетние преступники приникли к земле: это обход военизированной охраны. Борька шипит «атас, братва!» – и мы даём стрекача в сторону забора, под который для более комфортного преодоления заблаговременно подставили бочку. Перемахиваем по очереди через забор, бежим через пустырь в кусты, там ложимся на животы и прислушиваемся. Кажется, пронесло!