Текст книги "Рассказы"

«У нас 2000 убитых, – услышал Ригин рядом. – Тела грузили на баржи», «А с крыш стреляли израильские снайперы» – «И целились по детям», – «И бейтаровцы» – «Да, конечно, и эти тоже», – «А Баркашов – сионистский агент».

Собеседники сходились, говорили друг другу одно и то же о вредоносности евреев и, укрепив друг друга в вере, расходились. Потом образовывались новые пары. Рядом разговаривали таким образом повязанная под шапочкой черным платком узкоглазая сладколицая женщина, постно жующая губами, и двадцатипятилетний парень в дешевой нейлоновой куртке, говоривший с тихим профессорским апломбом. С грузовика включили запись.

 
Вся Россия – Божия обитель,
Льется по утрам несказанный свет.
Эх, Россия, кто тебя обидел?
Врагам твоим пощады нет.
Мы – русские, с нами бог!
Мы – русские, русские не продают!
За Родину последний вздох!
Мы – русские, русские идут!
 

Ригин увидел знакомого по институту Долгова. На факультете его считали стукачом. Тот выглядел еще большим денди, чем раньше. Гладкие темные волосы были тщательно убраны и причесаны назад до затылка. Две пряди обрамляли куполообразный лоб. Все подкреплялось эспаньолкой и костюмом. Предъявлялась экстравагантная элитарная интеллектуальность. Хранитель высшего знания. Одновременно он выглядел как растерянный мальчик, который ищет поддержки.

– Ну, – сказал он, не здороваясь, и как-то сразу просительно. – Ты всегда говорил, что ценишь в жизни моменты, когда раскрывается что-то высшее. Значит, признаешь мистическую основу собственной жизни. Так на чем же должно строиться общество? На деньгах, которые ты сам ненавидишь? На выгоде? На том, чтобы прививать людям ложные потребности? Или на религиозной основе? Какой человек лучше – потребитель, индивидуалист и хищник с прямо-таки принудительным эгоизмом, или преданный член религиозной иерархии? – Он во что бы то ни стало хотел, чтобы Ригин признал его правоту.

– Деньги – жесткая вещь, но они не тотальны. Они оставляют возможности для движения. А религиозная иерархия закрепляет неравенство. И даст такую несвободу, которой сейчас даже никто не знает.

– Потому что никакого равенства нет. И свободы тоже. Есть степени духовного превосходства. Одним доступно откровение, другие должны им подчиняться. Как было у всех пророков и во всех мировых религиях.

– Человек имеет право на личное общение с богом. И к нему нельзя принуждать. Человек должен сам все найти, а не брать у кого-то готовое.

– Это иудейско-протестантский индивидуалистический принцип, а православные, мусульмане и католики общаются с богом через церковь! И священника, на котором почиет благодать! – Он с отчаянием старался его убедить.

– Жизнь сложнее. А принуждение вызовет реки крови. Опять будут убивать за два или три перста?

– А ты как думал? Следующий век будет веком религиозных войн. Союз православной и мусульманской теократии будет воевать против либеральной потребительской безбожной гуманистической цивилизации во главе с Америкой. Истина только кровью и покупается. Чужой, а если нужно своей. Гуманизм полагает, что человеческая жизнь – высшая ценность, что она выше религиозных ценностей, а это ересь. За истину можно отдать тысячи жизней. Она имеет мистическое значение. Только вера дает смысл и опору. Гуманизм – это пошлый обывательский страх за свою жалкую бессмысленную жизнь, выше которой якобы ничего нет. И теократия победит, потому что либерализм расслабляет и пытается защититься техникой, а вера воспитывает борцов, готовых жертвовать собой. А технику они получат. Это время уже близко. И жалеть врагов они не будут. Одиночка ничего не сможет сделать. Сейчас нужно быть в команде. К какой ты религии принадлежишь? Нужно объединяться!

Долгов явно его вербовал. Но куда? На какую сторону?

– Я – агностик.

– Да что с тобой разговаривать! Ты как тогда ничего не понимал, так и сейчас не понял! Ты никогда ничего не получишь!

Ригин вышел к реке. Такими аргументами убедить его было невозможно. Это всё на него не действовало. Он сердился на себя за то, что, как и раньше, не сумел дать Долгову понять, кто он такой, а вел с ним разговоры. За каким чёртом он с ним разговаривал?

Вдруг он увидел бомжей. Толик с мешком за спиной переходил по деревянным сходням на дебаркадер, где строился новый плавучий ресторан. Витька, останавливаясь и оборачиваясь на каждом шагу, шел впереди него. Солнце село. Стояли те несколько минут после заката, когда воздух окрашен розовым цветом от распределенного источника. Вода в реке была розовой и красной. Горели белые фонари и огромные зеленые буквы слова «Хайнекен» на черном доме. Толик остановился, стал разворачиваться и заносить над водой мешок.

– Стойте! – крикнул Ригин и побежал к бомжам. Оба обернулись.

– Это этот. – Сказал Толик и поставил мешок.

– И этого возьмешь?

Удовольствия от умения говорить с ними на одном языке у Ригина больше не было. Возникло неприятное чувство от того, что они его узнали. Действовать нужно было сразу. Это его защищало. Как он осознал потом, в этих ситуациях он все делал совершенно не задумываясь. Что-то изнутри толкало его, и он кидался к бомжам. Потом оставалось только жалеть и сердиться на себя самого.

– Живой? – спросил Ригин.

– Живой-то – живой, – сказал Толик, и вдруг замолчал. Взгляд ушел внутрь, как будто он что-то задумывал.

– Ну так. Значит, ты будешь брать, – сказал Толик после паузы. Он явно хотел встать в какую-то новую позицию.

– Отдай, отдай ты ему за полсотни, – начал было Витька, но почувствовал, что попал не в струю и замолчал.

– Пошли, – сказал Толик. Он взял мешок и перешел на борт ресторана. Ригин по сходням пошел за ним.

На дебаркадере лежал штабель досок, стояли неструганные козлы и ведра с известкой. Вокруг плескалась розовая вода. Они зашли под навес.

– Посмотрим, – сказал Ригин, чтобы не терять господствующего положения.

– Давай, – сказал Толик. Он развязал мешок. Ригин наклонился и увидел, что человек в мешке дышит. Он протянул пятьдесят долларов.

– Ага, – сказал Толик.

Он солидно кивнул и пошел к сходням. Витька сначала затрусил за ним, но потом сменил ногу раз, другой и, стараясь придать важность походке, пошел, все время меняя ногу.

Второй спасенный был толст и одет в огромного размера кроссовки и светло-зеленый костюм, похожий на спортивный и напоминающий также детские ползунки. Сверху и спереди на его большой голове волос почти не было. На затылке была завязана длинная похожая на мочалку косичка. Глаза светлые и круглые. Кисти рук толстые, отечные. Уши с толстыми мочками детской формы. Он весь выглядел как огромного размера переросший ребёнок.

– Вас хотели убить, – сказал Ригин. – Я заплатил пятьдесят долларов, чтобы вас мне отдали. Кто вы?

– Менеджер Союза обществ Красного креста и Красного полумесяца, – сказал человек, – меня Олег зовут.

– Вы знаете, что идет военный переворот?

– Нет.

– Вы причастны к политике? Занимаетесь этим? – С надеждой спросил Ригин.

– Я в МЭИ учился, а потом Литературный институт закончил. Я – детский поэт. У меня стихи печатались. Друзья меня в бизнес потянули. Я сначала не хотел, и не надо мне было. А потом понравилось на Мерседесе ездить с сотовым телефончиком, заглотал приманку общества потребления. Я держу магазин подгузников.

– Кому же надо вас убивать?

– Всем. В Красном кресте льготы, освобождение от налогов. Сейчас вся драка вокруг этого. Я – то зачем в нее полез?

– А кто эти бомжи? – спросил Ригин.

– Да какие бомжи! – с отчаяньем сказал Олег. – Мой бизнес прикрывало ФСБ. Теперь мне пропажа. Меня все равно убьют.

Он лежал на палубе дебаркадера не шевелясь, как зеленый диван, из которого местами вылезла волосяная набивка.

– Но ты – человек! Таких больше нет. Я бы убежал, – сказал Олег, поднимая светлые детские глаза на Ригина.

Пятьдесят долларов он тоже не отдал.

ГЛАВА 5. Переворот

Маршрут позволял объехать весь город. Ригин сел в троллейбус, чтобы найти, где происходит переворот. Если где-то шли события, он должен был их увидеть и понять свое место. Он хотел действовать. Он был готов.

Мальчишки, сидевшие напротив Виктора, обсуждали свои перспективы.

– Нет, нормально, скажи? Сейчас подложим карбидик, посмотрим огоньчик.

Интонация была: хорошо у нас с тобой все, брат. Хорошая жизнь. Важно было публично убедить друг друга в этом. Один вынул из кармана бутылочку с широким горлышком из-под альмагеля. В нее были уложены кусочки карбида.

– Взрывчаточку взяли, не забыли.

Они сошли у окружной железной дороги и отправились на мост, подкладывать карбид на рельсы и ждать, когда пойдет поезд.

Карбид был старая игра из очень давних времен, мальчишки одеты были небогато и разговаривали, изображая житейскую взрослую интонацию послевоенных рабочих бараков.

Человек с узким лицом и тонкими птичьими пальцами взялся за металлический поручень, увидел Ригина и засмеялся.

– Привет! – Сказал Ригин.

– Привет, брат. Пора уже писать роман о том, как мы с тобой встречаемся. Он снова засмеялся, скашивая рот, как бы смеясь уже над своим смехом.

Слова в простоте здесь ожидать не приходилось. Человек вел свою тонкую партию и защищался, как умел. Всякое возможное в перспективе разговора снижение самооценки заранее вычислялось и отсекалось. О собеседнике предполагалось, что рано или поздно он постарается обидеть.

– Ленька, я тебя прежде всего спрошу…

– Что такое?

– В городе что-то происходит?

– А что? Я не знаю.

– Начался военный переворот.

– Да, так все говорят.

– Ты что-нибудь видел?

– Нет. Этого и не увидишь. Придешь домой, включишь телевизор, а дело уже сделано. А может, ничего не было, знаешь, как делают.

Ригин понял, что о бомжах он никому рассказывать не хочет и не будет.

– А ты что какой-то такой? – Спросил Ленька.

– Ну, как ты вообще живешь? – Ответил Ригин.

– У меня, брат, десять детей, – сообщил тот.

– Вы религиозные?

– Нет, мы только не делаем абортов.

– Но есть, как известно, способы предохраняться?

– Мы решили, что у нас будет все, что должно быть.

– Как же вы выживаете в этих условиях? Чем ты зарабатываешь?

– По-всякому. Сейчас перевожу для немецкого издательства одного теолога.

– А твоя жена?

– Плетет кружева.

– Как же вы живете?

– Это моя экзистенция. Ты же знаешь, я общественной жизнью не живу. Мы восстанавливаем ценности частной жизни. Важно выйти из всеобщего соревнования. Надо уйти из-под влияния прессы.

Этика – это место, где можно остановить логику. Нужно было снова менять тему.

– Ну а как ты считаешь, люди в целом стали жить лучше или хуже? Куда вообще идет?

Тот и сам был рад как-то упростить разговор.

– Да этого никто не знает, брат. Скажут по телевизору – лучше, значит – лучше, скажут – хуже, значит хуже. Никто уже на самом деле не помнит, как было. В Москве вроде ничего, в деревне – ужасно. А когда там было лучше. Мне сейчас выходить. У тебя есть телефон? Я тебе позвоню.

Ригин продиктовал ему номер телефона. Последний раз они встречались семь лет назад. Ленька даже не знал, что Ригин уезжал из России. Звонить он по – прежнему не собирался, но взять телефон было ему зачем-то нужно.

Разговоры пассажиров не прекращались все время и заставляли прислушаться.

– Мне тут в больничку пришлось прилечь, так я там книжку прочитал. До революции Россия производила двадцать четыре процента всего продовольствия в мире. Считается, что, если страна производит менее сорока процентов необходимого ей продовольствия, то она потеряла независимость. А мы производим только двадцать. Так что если с чисто профессиональной точки посмотреть, то американцы хорошо работают. Идет планомерное, тщательно продуманное уничтожение русского народа. А мы только телевизор смотрим и «Московский комсомолец» читаем.

– Раньше она все в секту какую-то ходила, и теперь ходит, и мужа там нашла. Над ней все смеялись, так она теперь ходит, но куда, в какую – не рассказывает. Она учительницей работает. Главное, раньше мужика у нее не было, так понятно, а теперь-то есть, так зачем ходить.

– Получила у бога, чего просила.

– Сталин сколько-то миллионов убил и дал России толчок на сорок лет. А без этого будут только казино, воровство и взятки.

– Бабушка! Купи мне кроссовки белые, а то в садике сказали, что я не крутая!

– Что же мы, всегда будем в троллейбусе ездить, в этом говне? Мы же должны подняться! Ну что такое тысяча? Только поесть себе и детям!

– Раньше мы тут пешком ходили, а теперь кабаки понастроили. Пройдешь пешком туда-сюда – красота! Но ничего, еще будет наша. Извините, ребята. Русские ребята – хорошие ребята. Они все поймут. Извините конечно. Извините, если можете. Извините. Ваше дело. Все будет о’кэй. Вот – «о’кэй». Вот так вот превращаются. Гадость этот о’кэй. Есть хорошие слова – «Привет», «Здорово». Вот тут техникум был. Гаечки-фигаечки. У нас клуб был «Русич». Чтобы дети были крепкими, здоровыми. А теперь все проценты.

Через проход сидел погашенный рабочий с серым откачанным лицом и большими ушами. Каждый день он относит свою жизнь на завод, а потом несет то, что осталось жене, и она пьет из него то, что ей нужно, и дочка пошла в мать, знает, как удержать мужика. Или жена такая же, измученная абортами и работой? Человек был на пять лет младше Ригин. Ригину часто ошибочно казалось, что люди старше, чем он. Почему этот человек соглашается на такую жизнь с постоянным недосыпанием? Почему не требует для себя чего-то большего? Быть может, какие-то люди только и рождаются для этого? Был пафос смирения в такой полной, до слабости изнеможения, отдаче себя, что-то вроде «Едоков картофеля» Ван Гога. Но Ригин этого не принимал. Это было унижение человека.

– Простите, сколько вы получаете? – спросил Ригин.

– Да сейчас ничего, – охотно сказал человек, слабо улыбаясь, очевидно, радуясь возможности выговориться. А может быть, Ригин казался ему принадлежащим к более высокому социальному слою, и разговаривать с ним было почетно. – В этом месяце хотя бы дали зарплату. Дочка, слава богу, уходит от нас. Замуж вышла. Будет с мужем жить в его квартире.

– Ну где же переворот? – Подумал Ригин. Вооружённых отрядов и скоплений людей нигде не было.

Через пять остановок от Садового кольца, троллейбус поехал по району растерянности. Не было видно ни театров, ни церквей, только доска почета с лицами передовиков у проходной сгоревшего шинного завода. Пассажиры в троллейбусе изменились. Люди не знали, что делать со своей жизнью и как распорядиться ближайшими часами. Они стояли, разговаривали и ехали так, как будто им самим это было все равно. На лицах у взрослых мужчин гуляли двусмысленные улыбки дурашливых школьников, затеявших шалость. Трудно было поверить, что это Москва. Если в центре бросалась в глаза демонстративная серьезность девушек из офисов, все как одна одетых в короткие юбки и длинные пиджаки, подчеркнутая тупая угроза широких джипов, пестрая суета торговли, мрачная погруженность в себя обедневшей, упершейся интеллигенции, бойкая лихорадка телевизионщиков и журналистов, чувствовалось присутствие богатых и власть имущих, задающих рамки происходящего, то сюда не доходило ничего. Троллейбус заехал как будто в другой город. Все покрывала вялость, отсутствие намерений, движения и формы. Только сексуальные проблески выглядели как что-то живое и отчетливое. Выделялись женщины, которые улыбаясь натягивали губы на дыры во рту. Денег на то, чтобы привести в порядок зубы, не хватало. У ларьков бесконечно топтались на месте пьющие, как будто от кого-то убегали, или хотели кого-то найти.

– Не буду пить! Отдавай деньги!

– Не, а чего ты не будешь-то?

– Человеком надо быть.

– Что такое человек?

– А ты не знаешь?

– Ты ж говоришь!

– Ну он говорит – чирик!

– Ну! А была пятёрка, ебтыть!

– Я Петровичу больше не верю.

– Петрович – человек!

Неуверенность пропитывала все части пейзажа. Было что-то подвешенное, ненадежное, опасное и мучительное в унылом распаренном жарой пространстве старого, еще довоенного, образцового заводского района, где жило много людей, потерявших роль и работу. Не было никакой прочной основы. Троллейбус привез его туда, куда он меньше всего хотел. Он был таким же никаким как тут все.

Танков, баррикад, вооруженных людей – ничего похожего не было заметно. Увидеть переворот было невозможно. Найти своё место, как он хотел, не удалось.

Ригин почувствовал взгляд. Он обернулся. Прямо за ним сидели бомжи. Мешка у них не было.

– Молодой человек, вы, наверное, за Ельцина? – Соседке, пожилой женщине давно хотелось заговорить. – Я из Краснодара. Он нас разорил, всю Кубань. Я вот вас хочу спросить, как вы думаете. Я – Алевтина Игнатьевна.

– Я – Виктор, – сказал Ригин, спиной ощущая бомжей. Больше на вопросы соседки он не отвечал, но этого и не требовалось.

– Очень приятно. Ну вот. Я на фронт попала санитаркой. А меня операционной медсестрой в госпитале сделали. Потому что я смелая была и крови не боялась. Мне нравилось на операциях работать. А после войны я хотела на врача учиться. А меня вызывают в партком, говорят, будете работать в детдоме для детей спецконтингента. Я говорю – как так? Я – операционная медсестра. А он мне и говорит – мы вас потому и вызвали. Это дети врагов народа, репрессированных. Там нужен человек и добрый, и смелый. Я в этом детдоме почти пятнадцать лет проработала, до закрытия. Мы им специальность давали и замуж учили выходить. Я им говорила: «Девочки, знайте себе цену. Держитесь так, чтобы тот, кто нужно, сам вас заметил и подошел. А шантрапа чтобы даже не подходила». А за коммунистов голосовать нельзя, чтобы гражданской войны не было.

Ригин оглянулся. Бомжи, не скрываясь, внимательно слушали.

ГЛАВА 6. Арина Лапина

Красивые лопатки и позвонки могли принадлежать только ей. – Ох, – сказала Арина, – это ты.

Глаза у нее засветились радостью перспективы. Прошлое, однако, тоже было здесь. Арина четыре раза разводилась.

– Ты стал другим человеком. А был, прямо скажу, жутким идиотом. Где ты был?

– Жил шесть лет заграницей.

– Ну, теперь ты будешь доставать меня тем, что ты иностранец. Пойдем, посидим где-нибудь.

– Только где-нибудь в спокойном месте, чтобы не стреляли. Я тут ничего еще не знаю.

– Да тут вроде везде спокойно. Что ты, наслушался о том, что у нас всех подряд убивают? Я хожу ночью всюду одна. А что делать? Приходится решать проблему, как выжить и при этом остаться интеллигентным человеком.

К последним словам можно было относиться со всей серьезностью. Арина полностью отвечала за их смысл и платила по всем счетам. Правда, иначе она не могла. Хотя, наверное, могла. Она была художницей.

– Давай сядем тут, – сказала Арина.

Окруженное барьерами кафе на пешеходном Арбате называлось «Мишанька». Напрашивались блатные песни, торт с розами из крема, докторская колбаса и водка.

– А почему бы и нет? Это тоже наша жизнь.

– Ты пьешь пиво?

– Пью. Возьми себе тоже что-нибудь поесть.

– У меня есть теория, что мужчинам после сорока лет есть не нужно.

– Этого я совершенно не понимаю. Это тоже самое, что считать калории, соблюдать диету, делать зарядку.

– А что в этом плохого?

– То, что глупо так все время заботиться о своем здоровье.

– Совсем не глупо. Оно, кроме всего прочего, стоит денег.

– Бездарно и глупо, потому что жить надо, не заботясь об этом, а направляя силы на другое.

– На духовные интересы?

– Да. Материальные проблемы нужно каждый раз решать на сегодняшний день, чтобы была еда и тепло, и больше о них не думать.

– А и то, и то нельзя?

– Нельзя. Потому что материальные заботы забьют голову, и не будет места для духовных. Это детская иллюзия, что можно делать два дела сразу. Люди устояли против коммунистов, а против денег сломались.

– А на старости кто должен о тебе заботиться?

– Не знаю. Когда она будет, тогда это решится.

– Дикость.

– А ты, конечно, заботишься о завтрашнем дне. И откладываешь в банке деньги на старость.

– А ты как птица небесная.

– Да. Да. Именно так.

Арина втянула его в неожиданный резкий спор, переходивший в открытую злость.

– Извините, здесь сейчас будет взрыв. – К их столику через барьер наклонилась симпатичная тридцатилетняя женщина.

– Нам уйти?

– Вы уже не успеете. Сидите здесь.

Ударило на противоположной стороне улицы. Посыпалось стекло. Из подъезда возле кафе «Риони» с довольным видом быстрым шагом вышел двенадцатилетний мальчик и, не оглядываясь, направился к Смоленской.

– Это мой сын. Он любит делать взрывы.

Мальчик лучился и источал полное счастье. Женщина, тоже сияя, пошла его догонять. Она явно им гордилась.

Арина была ровесница, она была такой же, и Ригин странным образом чувствовал, что их роли в споре можно поменять наоборот – все, что говорила она, мог бы сказать и он. Это было его второе «я», двойник. Если бы уезжала из России она, а он оставался, она бы сейчас говорила то, что говорил он, а он-то, что говорила она. Неизвестно только, стала бы она с ним разговаривать, или нет. Социальный инстинкт был у нее сильнее. Пока он лежал на диване, не в силах двинуться, она рванула еще в детстве, ушла от родителей, занималась андерграундом, прочно вошла в обойму и родила четырех детей от четырех мужей. В какой-то дальней орбите ходил и он, но крутости не доставало. Теперь, после шести лет заграницы, он был сильнее, и она то резко нападала, то как покладистая девочка искала совета и решения у мужчины.

– Понимаешь, у меня большие проблемы с моей третьей, с Машей. Она – классический трудный подросток, Остальным троим я сумела передать то, что у меня было, во всяком случае я так думаю. А с ней мне ничего не удается. Я слишком много на себя взяла. Думала, что справлюсь. А оказывается, что нет.

– А что она делает?

– Ей шестнадцать лет и ее ничего не интересует.

– Она уже решила главную проблему?

– Да вроде бы да.

– Я сделал это гораздо позже.

– Когда кому надо. Не в этом дело. Там нужны жвачки, фенечки, наклейки и дискотека.

– Но это вроде бы еще не так плохо.

– Плохо. Это влечет за собой все остальное. Она заглатывает эту так называемую молодежную контркультуру. А она уже давно вся целиком продается на рынке. В результате у нее получается дикая пустота, совершенное незнание, что с собой делать и как себя занять. Я – за свободу. Им все можно, но я против пустоты. Я не могу выносить ее бесполезное шатание. Мы по крайней мере не знали, что такое проблемы с учебой. Ты как учился?

– Золотая медаль.

– У меня тоже.

– Но ты им устроила веселую жизнь, я тебе скажу. У каждой свой отец. Почему ты их все время выгоняешь?

– Не знаю. Сама об этом думаю. С последним вышло из-за денег. Пока он их не зарабатывал, он был нормальный человек. Они у нас лежали всегда в коробке. Их все равно никогда не было, и все зарабатывала я. А потом я нашла ему работу на фирме у немцев. Он стал зарабатывать и куда-то их откладывал. Меня это бесило. Не знаю. По-моему, деньги – это все-таки так просто. Зачем делать из них фетиш?

– Что же, ты не даешь Маше ходить на дискотеку?

– Да все я ей даю! У них свободы больше, чем в любой семье. Но я должна за всем следить. Если я не буду за ними следить, то дом развалится. А мне нужно мое время! При этом я со своими знакомствами могла бы зарабатывать много. Но дети, конечно, не виноваты, что у меня шило в жопе, и я хочу делать вещи, за которые никто не платит.

– Дом всегда строится для детей, – сказал Ригин. Он держится общими усилиями. Мы этого не проходили. Нам было важнее найти свободу. Но сначала получают содержание. Дом – это убежище для детей в физическом и духовном плане. Но он держится не запретами, а содержанием. Он наполняется жизнью родителей.

– А у тебя, извини, есть дети?

– Нет.

– Как у тебя все удачно сложилось!

Она зажала его в позицию традиционалиста, а себе оставила безответственную богему.

– Мне нужно изменить мое отношение к жизни. Я дошла до такого места, где почувствовала, что моя позиция стала тупиком. Жизнь изменяется на каком-то очень глубоком уровне. Иногда я думаю, что же я весь день делала? Сдвигала у себя в мастерской пласты сознания, чтобы прийти к чему-то новому. Из любой точки жизни человек может измениться. В этом его свобода. Он может начать все сначала.

– Я в это плохо верю. Это, если и могут, то только единицы. Сначала ты – молодой, живешь, себя не понимая. Не знаешь, что тебя ждет в зрелом возрасте. Идешь вслепую, подпадаешь под влияния, ошибаешься, этого не зная, а потом получается, что изменить ничего нельзя. У тебя обязательства и нет уже времени, и приходиться идти до конца не туда, куда хочешь.

Она говорила о человеческом содействии благодати, а он – об изначальном предопределении.

Ригин почувствовал, что ему радостно с этой маленькой красивой самостоятельной женщиной, тащившей четырех детей и весь воз интеллигентности диссидентского времени, с которого она ничего не хотела отдавать.

– Арина, – спросил он, – а что сейчас делают художники? Она ощутила прилив тепла в его голосе и улыбнулась. Ей нужна была ласка, и совсем не от каждого она согласилась бы ее принимать.

– Сейчас есть «правое» искусство – «интерьерное», и «левое» – «актуальное». Правое делается для обывателей и новых русских. Оно должно производить впечатление дорогой трудоемкой вещи и не напрягать. Левые делают наоборот. Они стремятся к разрушению обыденного сознания. Живопись маслом сейчас играет примерно ту же роль, что палехские шкатулки. Картин не пишут. Художники устраивают акции и перформансы. Свадьбу со скульптурами на станции «Площадь Революции». Им красили губы, надевали фату и приводили женихов. Или в час пик в метро в вагон заходит девушка с двумя молодыми людьми. Достает старомодный телефонный аппарат, крутит диск и очень громко просит принести ей кофе и бутерброд. На следующей станции в вагон входит официант с подносом. Все отпадают. Так достигается проблематизация культурного пространства. Это субсидируется разными фондами поддержки современного искусства. В галереях резали свиней, брили женщинам пиписьки и рисовали членом, чтобы избавиться от комплексов. Вообще, надо сказать, что от комплексов это избавляет. Как и во всяком деле, тут есть свои идиоты. Кто-то зарабатывает на этом деньги. И очень, я скажу, неплохие. А кто-то составляет списки, кого считать художником, а кого – нет, и передает их в министерство культуры. Но это – искусство. Оно, во всяком случае, честно отвечает жизни, оно живое. Честный художник может сказать только то, что говорит ему время. Такая работа.

– А ты сама?

– Я между правыми и левыми. Я – вообще маргинал. Мне тут захотелось что-то сделать со временем.

Она показала Ригину часы. Вместо стрелки по циферблату бегал шарик, как в детском карманном бильярде.

– Тебе не нравится.

– Нет, почему. Мне кажется, это очень рассудочно и не эмоционально. Философская игрушка.

– Ну ясно. Тебе нужно, чтобы было на чем потащиться.

– Да, я люблю красоту.

– Я тоже. Но это сейчас неправда. Время переломилось. Что-то происходит. Я даже могу сказать, когда. Время сломалось в 1993 году, когда отпустили цены, и от Детского мира до Калининского проспекта с двух сторон стояли люди и продавали вещи. Ты тут не был и не можешь это понять. До этого все только и говорили о политике. А потом вдруг перестали.

– Я, знаешь, тоже изменился! Если бы я тут сидел, я бы остался лежать на диване. А там я стал другим человеком.

– А почему ты говоришь голосом победителя? У кого, интересно ты выиграл? С кем ты играешь? Ты понимаешь, какой у нас Партнер? Ты действительно думаешь, что для себя все решаешь сам?

Это касалось свободы воли и предопределения. Было только неясно, за кого она заступается, за себя или за Партнера.

– Знаешь, – сказал Ригин, – мне не дает покоя один случай. Я купил яйца. Пришли знакомые, мать и дочь, обе работают. И говорят: «Какие красивые яйца! Мы таких не можем себе позволить». Так мне стало обидно. Яйца ведь не такая уж роскошь. Я все-таки значит еще советский человек.

– А что ты хочешь? Это – капитализм. Еда стала стоить. Я тебя приглашаю на дискотеку. Там будут какие-то акции. Культурные, политические – я сама не понимаю, по-моему, уже нет никакой разницы. Пойдем, если хочешь, посмотрим. У меня есть билет.

– У меня тоже, – сказал Ригин, доставая билет, который дал ему спасенный депутат Федин.

– Смотри-ка, – сказала Арина, – действительно. Дискотека «Тусуйся или проиграешь». А откуда он у тебя? Их не всем давали. Интересно только, где это все будет. Тебе объяснили? Мне сказали, в каком-то ресторане в Каретном ряду, но я там никогда не была.

Они пошли по Садовому кольцу.

– Вовка! – Вдруг крикнула Арина, – это будет здесь?

На афише были перечислены спонсоры и организаторы мероприятия: Ассоциация христианских молодых людей, Институт Гете, Центр «Истина» при правительстве Москвы, Московское отделение профсоюза предпринимателей, город Бенне провинция Реджио Эмилия, Центр нетрадиционной восточной психосоматической медицины Тань-тьен.

– Там разборка, охранника убили, – сказал Аринин знакомый.

– А, ну, пошли сюда.

Маленький, нарочито придурочного вида солист ансамбля «Манго-манго» пел на мотив «А муж твой далеко в море»:

 
А повар придумал ужин:
немного крупы перловой,
немного коры дубовой,
немного болотной тины,
немного дорожной пыли.
Солдат не умрет голодный.
А пули летят, пули!
Офицер отдает приказанья.
Солдаты сидят в окопах,
Потому что летят пули.
 

Двое из «Секции абсолютной любви» расставили на столе большие деревянные шахматы, подожгли и стали в них играть. Девица, одетая в два решета из белых прутьев, вышла, покрутилась и сказала: «Немец, перец, колбаса». Сборная московской мэрии играла в футбол против команды звезд эстрады. Выступали группы «Машина времени», «Ласковый май», «Комбинация», «Свиной творог». По талонам Института Гете наливали бесплатное пиво.

– Пойдем наверх, – сказала Арина, – там дадут поесть на халяву. Туда пустят только тех, кто по билетам.

– А стоит идти? – сказал Ригин, не любивший разделения людей на ранги, в особенности посредством еды.

– Ну, раз уж у нас есть билеты, то пошли.

Прошедшие наверх кинулись к бутербродам и курице. Возникла толчея. Журналистка Надя взяла целиком поднос с жареной курятиной и унесла его в угол.

– Арина! – крикнула она. – Идите сюда!

– Нужно идти, – сказала Арина. – Тут зевать нельзя. Я хочу есть.

– Становитесь вокруг подноса, чтобы больше никто не подходил, – скомандовала Надя.

– Здравствуй, дорогой!

– Красивая девушка! Где взял?

К Арине все время подходили, здоровались и целовались люди, но стоявшего рядом с ней Ригина она с ними не знакомила. Членство в круге было ее владением, в которое она пока его не пускала.

– Кто это? – спросил Ригин,

– Я сейчас тебе объясню. Все это на самом деле организовал Вовка на деньги своего друга. Тот такой молодой восточный бизнесмен. Учился на физтехе, потом забил на все болт, занялся бизнесом и страшно разбогател. Ему двадцать семь лет. Это теперь считается много. Наша цивилизация настроена на молодежь. Все, что сейчас делается, делается под них. Чтобы прилично выглядеть, нужно держаться молодым. В общем, нужно быть молодым и очень богатым. И многим это прекрасно удалось. Они себе позволяют все, что хотят.