Текст книги "Рассказы"

Полторта

Когда я получил свою первую израильскую зарплату, я пошел это отметить к моим друзьям, у которых полгода стоял в комнате мой багаж. Прихожу, Алик дома, Элки нет. Ситуация у них очень веселая: корзинка11
  Пособие, выдаваемое в Израиле репатрианту на первоначальное устройство.


[Закрыть] кончается, договор на квартиру кончается. Алик поступил в Тель-Авивский университет, Элка – в Хайфе в Технион. Алик сидит в забитой вещами комнате, смотрит старые Элкины фотографии. Вот, он говорит, вот здесь я люблю ее больше всего. Я посмотрел на фото. На нем Элке пять лет, ее сразу можно узнать. Она очень крупная девочка с челкой и бантом. Стоит на стуле в коротком платьице и белых трусиках. Алик говорит, вот, она тут совершенно замечательная, такую я ее знаю и люблю, и никто ее у меня не отнимет. Я тебя понимаю, говорю. А где Элка? Пошла к родителям вещи относить, говорит Алик. Она теперь с родителями будет жить. Но вы же еще в Москве так договаривались, говорю. Все московские разговоры, говорит Алик, здесь недействительны. Там никто не знал, что здесь будет. Понимаешь, говорит, Элка такой человек, что ее нельзя оставлять одну. Если не быть с ней все время, неизвестно, что может случиться. Понимаю, говорю. А ты где будешь жить? Сняли с друзьями квартиру в Тель-Авиве на троих. Элка будет туда приезжать. Она на этой фотографии просто прелесть, я люблю ее именно такую. Ладно, говорю, Алик, у меня сегодня праздник. Я получил зарплату. Пойдем, купим что-нибудь торжественное, шекелей на тридцать, и съедим. Алик сразу же говорит: пойдем купим торт. Я знаю кондитерскую, где продают великолепный торт. Когда я три месяца работал на заводе на конвейере, я каждое утро делал крюк, чтобы посмотреть на этот торт. И я воображал себе, как буду есть этот пышный торт с кремом, а не сухие питы, которые нам давали в обеденный перерыв. У меня даже рабочий день проходил быстрее, потому что я думал про этот торт. Я просто мечтал, что, когда будут свободные деньги, я его куплю. Пошли скорее, пока там не закрыли. Я, правда, не знаю, сколько он стоит, но в крайнем случае возьмем полторта. Пошли, говорю. Вы здесь мои единственные друзья, я хочу, чтобы это был и для вас праздник. Купим тебе такой торт, какой ты хочешь.

Мы вышли на улицу. Сначала Алик вывел меня на бульвар Нордау, потом свернул, а потом начал путаться в каких-то переулках. Я точно знаю, говорит. Это небольшая кондитерская. Она здесь, на этих ста метрах. Но кондитерская нам как нарочно не попадалась. Сейчас найдем, говорит Алик. Не могла же она пропасть. Правда, время у нас еще было. Мне нужно было к десяти подняться на Мерказ Крамель22
  Район Хайфы.


[Закрыть], где я жил в квартире моих дальних родственников. Они просили меня позже десяти не приходить. Я жил у них потому, что комнаты на одного попадались редко, а мой багаж пока лежал у Алика и Элки. Тут Алик кинулся к какой-то витрине. Вот, он говорит. Здесь. Подожди, говорю, это же вообще не кондитерская. Это магазин религиозной утвари. Тут шофары, тфилин, откуда тут торт. Не может быть, говорит Алик. Как же я так ошибся? Ничего, говорю, давай что-нибудь другое купим, давай я тебя пивом напою, только не расстраивайся. Нет, говорит Алик, я не хочу пива и мне ничего покупать не нужно. Пойдем лучше, я помогу тебе купить кроссовки для твоего сына, который остался в Москве. Мы пошли в магазин фирмы «Гали» покупать кроссовки. Алик щеголял ивритом, торговался, почувствовал себя уверенней и оправился от своей неудачи.

А теперь, говорю, давай все-таки зайдем в какую-нибудь кондитерскую и купим какой-нибудь торт, не этот, так другой. Я хочу, чтобы мы втроем отметили мой праздник, а кроссовки – это другое дело. Только надо спешить, потому что времени у меня осталось мало. Кондитерская оказалась напротив. Того торта здесь нет, сразу говорит Алик. Сэкономим деньги и купим медовую коврижку. Я ее тоже люблю.

Тут я увидел удивительный торт. Он был такой, какой пекла мне на день рождения моя бабушка. Это круглый торт из песочного теста с фруктами и со специальной присыпкой сверху в виде комочков из муки и сахара, точно не знаю из чего. Эту хрустящую присыпку все всегда любили больше всего. Бабушка моя родилась в Кишиневе, потом уехала в Берлин, там встретила дедушку, вернулась с ним в Россию и там умерла. То, что здесь, в Хайфе, стоял точно такой же торт, какой она пекла, с такой же присыпкой, было просто невероятно. Это доказывало наличие еврейской традиции и силу корней нашего народа. Бабушка научилась делать этот торт у своей мамы, а та – еще у кого-то, а другие еврейские женщины привезли этот рецепт в Израиль, даже сохранив все детали оформления.

Смотри, говорю, Алик, это просто поразительно. Точно такой же торт пекла моя бабушка мне на день рождения. Давай мы его купим. Ладно, говорит Алик. Правда, я хотел пышный торт с кремом, а этот сухой с фруктами. Ничего, говорю, ты худой как щепка, а я толстый, мне крема нельзя. Торт стоил 50 шекелей, но мы взяли половину за 25.

Мы принесли торт домой, накрыли стол, и в это время пришла Элка. Привет, говорю. Мы тебя ждем есть торт. Он точно такой же, как делала мне моя бабушка. Здорово, говорит Элка. Только я сначала переоденусь, а то я ужасно устала от всего этого барахла. Она ушла за шкаф и вышла оттуда в халате. В Израиле Элка располнела и в халате выглядела очень уютно. И тут я увидел, что Алик совершенно прав. Элка была очень похожа на пятилетнюю девочку со своей старой фотографии. И эта крупная девочка с черной челкой составляла суть Элкиного женского естества. и все, кто любил Элку, на самом деле любили эту девочку. Это во-первых. А во-вторых, было совершенно ясно видно, что Элку ни на час нельзя оставлять одну и нужно тратить все свои силы на то, чтобы ее удержать. Иначе это женское естество может увести Элку в любую неожиданную сторону. Потому что девочка с черной челкой по своей природе всегда будет честно делать то, что ей захотелось, здесь и сейчас.

Мы разрезали торт и стали его есть. Он был невероятно вкусный, с вишнями, абрикосами и яблоками. Особенно вкусной была присыпка. Потом Элка говорит: Алик, сходил бы ты за сигаретами, а то у нас нет. Алик вышел.

Слушай, говорит Элка, я не могу от него совсем уйти. Ты сам видишь, какой он. Если я еще здесь с ним разведусь, то неизвестно, что может случиться. Может быть, ты снимешь квартиру? У тебя теперь все-таки нормальная зарплата.

Багаж

Мой багаж помещался в четыре сумки. Когда надо было переезжать на другую квартиру, я добирался автобусом. Помощь мне не требовалась. Я собирал всё за час. Две сумки я вешал на плечи, потом нагибался, брал две другие в руки и переезжал, не вызывая такси. До того, как ко мне приехала жить Анька, я сменил в Хайфе пять квартир. Одни я снимал с напарниками, в других жил один. Кроме того, я ездил в Тель-Авив и Иерусалим, встретиться с друзьями, и ночевал у них на диванах в гостиной. В израильской квартире обычно есть гостиная, где стоят диван, телевизор и кресла, и несколько спален. Ночью я просыпался на чужом диване в чужой квартире, которая могла находиться где угодно, в любой части света. Я не понимал, где я, и что я делаю. Диван, на котором я лежал, накрывшись одеялом, казался лодкой, плававшей неизвестно где. Стены и потолок не играли роли. Диван стоял в открытом мире, который начинался за одеялом или сразу за моим телом. Он обращался ко мне с вопросом.

Люди, приехавшие в Израиль из России, быстро знакомились, помогали друг другу и давали один другому различные поручения. Меня попросили отвезти в Иерусалим баночку клубничного варенья, которую привезла из России от своей почти столетней бабушки, пережившей Катастрофу (единственная из всей семьи) еврейка из Австралии, прилетевшая в Хайфу к своей родне. Варенье бабушка передала вместе с письмом её троюродной сестре, тридцать лет назад уехавшей в Израиль. Я отвёз клубничное варенье, и в этом доме познакомился с Анькой. Она должна была полететь в Москву, оформить документы, а через полгода вернуться и жить со мной. Её тетка, увидев меня, решила нас поженить. Я был холост. Анька прилетела из Росси в гости, и хотела выйти замуж. Тётка была абсолютно тверда в своих намерениях. За две недели, пока Анька была в гостях, всё решилось. Раз в три дня я звонил в Москву, и мы подтверждали свои намерения. Тётка со своей стороны контролировала обстановку и давала мне разные задания.

Я принялся хлопотать, разыскивая нам подходящее жильё. Я отчёркивал объявления о сдаче в местной газете и в пятницу с утра до Шабата со строгим лицом отправлялся на переговоры с хозяевами квартир. Чаще всего это были пожилые женщины. Их лица были ещё неприступнее и строже. Они смотрели на меня сощуренными глазами. В одном доме я увидел, как на лужайке сушатся рядами приплывшие из России морем книги. Там были зелёный Анатоль Франс, оранжевый Карел Чапек и бордовый Ромен Роллан. У нас дома, в квартире, где я прожил всю свою жизнь, стояли точно такие же. Я знал их все. Книги были раскрыты. Вялый ветерок шевелил страницы. Хозяин прохаживался между ними, как между грядками с капустой или бороздами на поле, и говорил со мной о том, что работы нет и, наверное, не будет. В другом доме хозяин, религиозный, торопил меня, и говорил, что ему нужно готовиться к Шабату.

– Здесь нужно знать, зачем ты тут живёшь, – сказал он.

Я внимательно осматривал стены, которые зимой могли отсыреть и покрыться плесенью, проверял туалет, рамы с одним стеклом и газовые плиты с баллонами. Анькина тётушка звонила из Иерусалима, и выясняла, как идут дела. Я рассказывал ей о том, что уже сделал, что намереваюсь делать дальше, и обсуждал достоинства и недостатки квартир. Кроме поиска квартиры, я решил ещё купить нам посуду и приобрёл сервиз с жёлтыми тарелками.

Район, в котором я снял квартиру, находился на крутом склоне горы. Улица шла зигзагами, серпантином, и крыши домов с левой стороны находились на уровне первого этажа домов справа. Верхнюю часть горы закрывали облака, висевшие клочьями, как на китайских картинах. Снизу за меловым выступом было видно море, сливавшееся с небом. Это был район, где часто снимали жильё эмигранты из России. Вечером они сидели вдоль всей улицы на скамейках и бесконечно разговаривали. Они сидели на земле своих предков, которую те покинули две тысячи лет назад, как будто выброшенные какой-то волной. Они были в толстых пиджаках, свитерах, брюках и тяжёлых шерстяных платьях, как будто придавленные собственным весом. Когда я проходил мимо, меня тоже сразу узнавали как своего и разглядывали со всех скамеек. Я шёл по улице и в разных местах слышал, как говорят одно и тоже:

– Здесь всё, как в Союзе.

Это повторяли по всей улице, на всех скамейках. К этому сводились все обсуждения. Это был лейтмотив улицы, который я слышал, пока бродил по ней вверх-вниз в поисках ответа. Здесь всё было не так, как в Союзе, и уже не существовало самого Союза. Начиналась другая эпоха, о которой ещё ничего не было известно. Но они повторяли старое, то, что они хорошо знали. Они не умели думать иначе. Им нужна была уверенность в том, что они всё понимают.

Мы с Анькой упорно занялись хозяйственными хлопотами. Мы окунулись в них, как во что-то необычайно важное. Я покупал патроны, обогреватели, инструменты и розетки. Анька оттирала стёкла, полы и подоконники. Всё время нужно было что-то покупать, нести домой, собирать, ввинчивать шурупы и цементировать отверстия. Я совсем не был любителем домашнего хозяйства, но теперь почему-то принялся всё делать своими руками, хотя можно было пригласить мастера. Для меня стало почему-то волнующе важно, чтобы всё работало и получалось. Анька то же придумывала, что ещё нужно сделать. Она постоянно отмывала различными моющими средствами то холодильник, то унитаз, то газовую плиту. Тётка всё время звонила нам и спрашивала, как идут дела. Мы отчитывались ей, как много мы всего сделали и купили. Мы не чувствовали друг друга. Между нами оставался невидимый барьер, который мы ощущали, но не проходили. Всё, что мы делали или говорили, вязло в нём.

Нам привезли кровати с железным каркасом и матрацами на пружинах. Рабочие поднимали их по узкой лестнице, разворачивая на лестничных клетках и занося выше перил. Кровати прислала из Иерусалима тётка. Возле рабочих крутилась худая старуха, жившая под нами. Её звали Елена.

– Я – ответственная за этот дом, – говорила она. – Для кого эти кровати?

Она вертелась, задавая вопросы, арабским рабочим, отпрыгивая, и прижимаясь к стене, чтобы её не ударили кроватью. Так она поднималась со ступеньки на ступеньку. Арабы молчали, стараясь её не задеть. Они почти внесли её в квартиру.

– Зачем эти кровати?

Спросила она, и без остановки рассказывая, как надо платить за освещение на улице и уборку в подъезде, стала ходить по квартире. Она никак не хотела уходить. Она вертелась и крутилась как волчок, как будто была одновременно в нескольких местах. Наконец она наткнулась на Аньку и посмотрела на неё невидящими, глядящими внутрь глазами. Анька закрыла рот рукой, чтобы не засмеяться. Елена повернулась худой спиной, и ушла.

Мы могли заняться любовью в любое время суток. Что-то толкало нас друг к другу. Пространство, в котором мы находились, оказывалось мягким, таким, что кто-то из нас, изменившись в лице, особыми, тянущимися движениями, как будто соглашаясь на что-то, стараясь получить то, что можно, то, что было, не упустить случая, который был рядом, начинал подходить к другому, и другой, сразу замечая это, автоматически отвечал согласованными, готовыми, заданными действиями. Мы тянули и длили удовольствие, чтобы остаться в нём подольше.

– Давай, – говорила Анька. – Давай.

По щекам и по телу у неё ходили красные пятна. Усталые и истомлённые, мы всё-таки не могли отказать себе в этом, и снова и снова брались друг за друга. Нам было неважно, где это делать. Мы занимались любовью, стоя у окна на кухне, на прогулке в кустах на меловом выступе, давая ответ всему миру, или в гостиной на диване. После этого появлялось странное ощущение, что нас охватывает что-то мягкое и влажное, с особым привкусом детского, тайного и запретного.

Среди ночи Елена позвонила в дверь. Я открыл ей. Она стояла, вытянувшись, не двигаясь, высокая и худая, с длинным носом.

– Вы трясёте кровать, – сказала она. – Она стоит прямо над моей. Ну десять минут, ну пятнадцать. Но вы трясёте её час и два.

Вечером мы сидели в комнате, и увидели комара.

– Это Вова, – сказал я.

– Какой Вова? – сказала Анька.

– Не знаешь Вову?

– Что ещё за Вова?

– Вова, такой вот Вова.

Мы нахмурились и оскалили рты, корчились, напевали и плясали, подмигивая и кривляясь.

– А я больше тебя, а ты меньше комара!

– Мама купит мне козу, я тебе не показу!

– А ну и что, ну и что, ну и что, – протяжно пел я, – это чушь!

– А ты, – она секунду подумала и расставила руки, – ихневмон!

– А ты – резерпин!

– А ты – трамдабун!

– А ты – табуретка!

– А ты – топор!

Мы дёргались, как сумасшедшие или дети, как будто прятались друг от друга, стараясь показать себя не тем, что мы есть.

Ночью я услышал, как Елена разговаривает на балконе. Она обращалась к Мессии, или к прежнему возлюбленному, или к персонажу Песни песней, объединяя или путая их. Она говорила словами Библии, примешивая к ним свои. Мне была видна её голова, поднятая к небу.

– Какой стол приготовила я, возлюбленный мой! Как королева я накрыла его! Как я старалась! Но ты ушёл! Ты не захотел остаться! Мне очень трудно без тебя, – говорила она, обращаясь к утраченному возлюбленному или к Мессии. – Мне очень тяжело одной. Я думаю, ты придешь. Ты придешь? Я верю, что да.

После полудня я вернулся из магазина. Мы были в майках. Стояла жара. Я положил покупки в пластиковых пакетах на кухонный стол. Мы стали разбирать то, что я принёс. Мы раскладывали фрукты, свёртки, пластиковые коробки с творогом. Что-то надо было положить в холодильник, что-то в кухонный шкаф. Наши руки двигались в тесном пространстве между столом, холодильником и шкафом, пересекаясь одна над другой, но не соприкасаясь.

– Нет, – сказала Анька. – Это не то. Ты меня не любишь.

Она складывала вещи, так как будто меня не было, и собралась в Иерусалим. Я вышел на балкон. Анька шла внизу с рюкзаком за спиной. Она шла походкой обиженного ребёнка. В ней как будто выступило что-то из прошлого, что держало её в плену. Она шла, как будто вокруг неё что-то происходило, разыгрывалась какая-то остававшаяся с ней сцена. В ней как будто проступил какой-то прочный каркас. Она обернулась. На меня посмотрели её детские умоляющие глаза. Потом она ушла.

Ночью я лежал один на привезенной из Иерусалима кровати. Никого не было. Я услышал, что в квартире подо мной, под полом Елена что-то говорит. Я прислушался. Она стала говорить громче. Она перечисляла, всё, что у неё было.

– Вот сковорода железная с крышкой, чтобы жарить мясо. Вот маленькая сковорода, чтобы делать яичницу. Вот кастрюля большая с крышкой, чтобы варить картофель и овощи. Вот кастрюля стальная для тушения. Вот кастрюли маленькие эмалированные, чтобы варить то, что потребуется. Вот вилки металлические, двенадцать штук, с деревянными ручками, чтобы принимать гостей. Вот вилки десертные, для пирога и для фруктов.

После посуды она стала перечислять одежду, мебель, электроприборы, утюги и обогреватели, различные бытовые предметы, говоря о каждой вещи, для чего именно она нужна и в какой ситуации может понадобиться, не упуская ничего. Потом она стала перечислять лекарства, рассказывая о каждом.

– Вот лекарство в стеклянном пузырьке от сердца. Вот капли для ушей с пипеткой, которые выписал доктор, которые я должна принимать, если простужусь. Вот таблетки в пакетике от аллергии, если мне понадобятся. Вот таблетки в бумажной упаковке, которые нужно принимать после еды.

Наутро я спускался по лестнице и у двери Елены увидел незнакомых людей.

– Что случилось? – Спросил я.

– Она умерла, – сказала рыхлая бледная женщина, по виду дальняя родственница. – Она всё время жила одна. Я приглашала её к себе на все праздники.

Я почувствовал, что что-то изменилось. Скорлупа вокруг меня треснула. Мир оказался не тем, что я думал. Нужно было двигаться, а не метаться. Пора было собирать багаж.

На сцене

Я была маленькая рыжая еврейская девочка и любила петь. Я пела что попало, просто так. Меня отдали учиться в Витебскую гимназию. Евреям можно было не ходить на уроки православного закона Божьего. Я вышла во двор играть в классики и что-то запела. Меня услышал священник и предложил петь в церковном хоре. Он сказал, что за пение мне будут платить. Я была еврейка и не знала, можно ли мне это. Родители пошли со мной к раввину, и он разрешил мне петь в церкви для заработка. Я пела в православной церкви два года. Мы стояли на хорах наверху, и тем, кто молился, нас не было видно. Однажды в церковь пришла русская аристократка, княгиня, и спросила у священника, кто это поет. «Это у меня рыжая жидовочка, – сказал священник. – Это ее голосок». «У нее колоратурное сопрано», – сказала княгиня. И она написала мне рекомендательное письмо к своей подруге, которая была певицей, любовницей царя и преподавала в консерватории, и дала мне денег на дорогу. Я поехала в Петербург, и меня приняли в консерваторию. Я занималась в классе у этой дамы, подруги княгини. Она учила чудесной технике, это называется «петь на зевке». У меня было разрешение жить вне черты оседлости в Петербурге, и я взяла с собой младшую сестру Розу, и мы жили на квартире вместе. Три года я училась. Потом началась революция. Мальчики стреляли, а мы делали им бутерброды. У меня был поклонник, он учился по классу скрипки, а его друг приходился племянником Урицкому. Однажды он сказал мне, что его дядя хочет нас послушать, чтобы мы подготовили что-нибудь и пришли к нему домой. Урицкий был начальником Петроградского ЧК. И мы пришли к нему. Он приехал с какого-то митинга, совсем охрипший, он не мог говорить и пил горячее молоко. Я пела для него, а мой поклонник играл на скрипке, и ему понравилось. А потом он спросил: «Вы муж и жена?» Я смутилась и ответила – нет. Тогда он сказал: «Завтра вы пойдете в синагогу и поженитесь. Возьмите у раввина брачный контракт. С этим документом вы через три дня сядете в поезд и уедете во Владивосток, а оттуда на корабле поплывете в Америку. Дело в том, что в России вот-вот должна начаться гражданская война, и я не знаю, сумеем ли мы удержаться. Здесь будет голод и кровь, и поэтому мы сейчас формируем специальный поезд из талантливых молодых людей, чтобы их спасти. Я выдам вам наши советские паспорта. Спрячьте их подальше, чтобы они вам не повредили. Как документ вы будете предъявлять брачный контракт. Это всех устроит, и вас не тронут. Потом, если вы захотите, по советским паспортам вы сможете вернуться в Россию». Спорить с Урицким было тогда бесполезно. И мы пошли в синагогу. Я не знаю, собирался ли он жениться на мне, или сделал это, потому что приказал Урицкий, но он сказал мне, что любит меня, и я была счастлива. Мы стали мужем и женой, и сели на этот поезд. У нас были с собой его скрипка, мои ноты и чемоданчик с бельем. Мы ехали на поезде два месяца, и сразу же за нами начиналась гражданская война. По всей железной дороге стреляли, и власть менялась на каждой станции, но нас по брачному контракту из синагоги все пропускали. С нами в вагоне ехали молодые музыканты. Мы приезжали на большую станцию, делали на день остановку и устраивали концерт. Телевизоров тогда не было, люди ходили слушать музыку, и мы зарабатывали себе на хлеб. Во Владивостоке нас встретили Цетлины. Это были чайные миллионеры, они собирались эмигрировать и помогали людям искусства. Они купили всем нам билеты до Йокогамы, а оттуда до Сан-Франциско. В Сан-Франциско мы снова показали наш брачный контракт пограничнику, и нам разрешили сойти. В городе был оперный театр. Мы сразу пошли туда, и нас приняли на работу: меня – петь, а его – играть в оркестре. И я стала там примадонной и взяла себе псевдоним Платинова, меня записывали на пластинки и возили петь по всему миру. У меня был редкий голос, и я владела техникой «на зевке». Однажды меня возили в Мексику петь перед президентом. В Мексике тогда тоже была война и революция, и по всей железной дороге стреляли, а нас везли на поезде. Я не помню, кто тогда победил, этот президент или другой, но меня это не интересовало. Я была певица, на афишах печатали «Эстер Платинова», и я записала на пластинках лучшей фирмы все песни Шуберта. И когда мы вернулись из Мексики, я узнала, что муж бросил меня и женился на американке. Ему даже не надо было со мной разводиться, потому что в советском паспорте, выданном Урицким, не было написано, что он женат. Он не ездил со мной на гастроли, потому что оркестрантов с собой не брали, их всегда находили прямо на месте, и ему это очень не нравилось. Может он всё-таки женился из страха перед Урицким? Я потеряла голос. Я потратила все деньги на врачей, но ничего не помогало. Меня уволили из театра. Я уехала в Германию, но там стали кричать «Евреев вон!» и началось это национальное движение. Я достала паспорт, подписанный Урицким, пошла в советское посольство и вернулась в Россию. Я приехала в Москву. Родных у меня там не было. Я нашла по справочной нашего знакомого, племянника Урицкого. Он работал тогда в наркомате иностранных дел. Я пришла туда к нему и сказала, что вернулась. Он познакомил меня с другом, тоже из наркомата, и я вышла за него замуж. Мы были счастливы, у нас родился сын, и тогда я стала заниматься преподаванием музыки детям. Но в наркомате пошли аресты, и мой второй муж, и все его друзья были расстреляны, и этот племянник Урицкого тоже. Я осталась одна, и меня могли арестовать, но у меня теперь была профессия, я стала одним из лучших методистов по преподаванию пения детям, и, кроме того, я готовила молодых певцов для поступления в консерваторию. Это были для меня интересные годы, и я вышла замуж третий раз. Муж занимал достойное положение, он был директором рыбного треста, и к нему рвались разные женщины, но я строго предупредила его, что сразу уйду от него, если это будет продолжаться, и он вел себя прилично. Мы занимались развитием детской музыкальной культуры. Я работала с Дмитрием Кобалевским и Столярским, и мне было очень интересно. Я учила молодых учителей технике пения «на зевке», и меня посылали на конференции и награждали нагрудными знаками. Я любила работать с детскими садами и младшими школьниками. Нужно быть собранной и подготовленной. Нужно собирать, а не рассеивать.

Мы сидели с Борисом, сыном Эстер, возле ее постели. Восьмидесятилетняя женщина с худым телом девочки-подростка лежала укрытая до пояса одеялом, опираясь головой о подушку. Поверх ночной рубашки на ней была надета бордовая шерстяная кофта, из рукавов вылезали крепкие кисти с коричневыми веснушками. Воздух вокруг ее головы собирался и становился прозрачней, и в нем были четко видны крашенные в рыжий цвет седые волосы, внимательные голубые глаза и церемонная улыбка пожилой дамы с положением в обществе, доброжелательной, любезной, соблюдающей этикет и беседующей о делах.

– Ты тратишь много времени зря, Боря, – сказала Эстер, повернув лицо к сыну.

– Ладно, мама, – сказал Борис, – это мы знаем.

– Ты смотришь каждый вечер телевизор и учишь этому своего сына.

– Ну и что?

– Ты не можешь даже заняться английским языком.

– Мама, я обыкновенный человек. И мой сын тоже обыкновенный нормальный человек!

Эстер замолчала и отвернулась.

– Я всегда был не такой, как нужно, – горько прошептал Борис. – Мне пятьдесят лет, и я всегда был плохой.

– Завтра – мой первый рабочий день, – вдруг сказала Эстер. – В свой первый рабочий день я должна работать очень хорошо.

Она говорила так, как будто стояла перед публикой на ярко освещенной сцене.

– Завтра – мой первый рабочий день, – повторила Эстер и улыбнулась в зал своей публике.

– Врачи говорят, что после такой операции люди уже не разговаривают, – тихо сказал мне Борис. – Она уже прожила на два дня больше срока.

Через неделю я пришел на похороны. Бедно одетый московский учитель пения налил нам на кухне водки. В том, как он обращался с бутылкой, была одновременно опытность и растерянность. Так многодетные отцы купают своего очередного ребенка. Он был одет в серый парадный костюм, бедность которого чувствовалась даже на уровне нашего небогатого достатка. С нами на кухне стояло несколько учительниц пения. Им хотелось поговорить и познакомиться с новыми мужчинами, воспользовавшись не часто выпадающим случаем большого сборища, но, поскольку делать этого в главной комнате было нельзя, они вышли на кухню. Но просто флиртовать было неудобно даже здесь, и им приходилось пить водку, потому что ничего другого придумать не удавалось. Я никогда раньше не видел столько учителей пения сразу. Даже на тех из них, кто были еще молоды и красивы, лежала печать безнадежности и усталости. В соседней комнате шумел семейный клан. Поминки были в той фазе, когда начинают веселиться.

– Если бы не такие люди, как Эстер Абрамовна, – сказала одна из учительниц, – можно было бы совсем повеситься. Рядом с ней и мы держались.

– Ну, спасибо вам за теплые слова о маме, – сказал Борис. Мы выпили.