Текст книги "Рассказы"

Ирландские предки

– Хочешь, я к тебе зайду? Ты в соседнем подъезде живешь, на втором этаже. Я давно тебя знаю. Ты не бойся, пойдем. Дед мой был знаменитым фотографом до революции, один из первых мастеров фотографии в России. Его снимки висели на выставках. Стивенс его фамилия. Я недавно ходила смотреть. Он был ирландец, прадед мой приехал в Россию из Ирландии. А отец был писателем. Он в журналах работал, и женился на матери моей, она же редактор была и коммунист большой, член райкома партии. Ну, перед войной их обоих и посадили. Отца расстреляли, мать в лагерь отправили, а меня – в интернат для детей врагов народа, был тогда такой интернат. Мне двенадцать лет было, когда это случилось, я тогда в балетной студии занималась. После войны, когда мне шестнадцать исполнилось, дали мне не паспорт, а справку. Сказали: езжай в любой город, кроме ста главных, иди в милицию и проси, чтобы тебя прописали. Там тебе выдадут паспорт. Денег дали на дорогу, одежду обновили, форму интернатскую. Ну, я стала думать, куда мне ехать. В Москву нельзя, а я нигде больше не была, других городов не знаю. И тётка у меня родная в Москве осталась, я ее помнила. А больше никого нет. Где мать – я не знаю, и есть ли она. К человеку же легче ехать, чем в пустоту. Ну, и поехала я в Москву. И доехала почти. Уже недалеко была, в электричке железнодорожная милиция задержала. Стали проверять документы и меня с моей справкой забрали. Ну, начальник отделения мне и говорит: я у тебя и справку отберу, и паспорта не дам. Или в тюрьму пойдешь, или у нас будешь работать. Я же еще совсем девчонка была, что я тогда понимала. Стала работать. Садилась в электрички, в поезда, знакомилась с ворами. Девчонка я была красивая, внешность, видишь, редкая, сами они ко мне и подходили. Брали меня в компанию, сходились, спали со мной, а я их выдавала. Паспорта мне так и не давали, чтобы я не убежала, и в тюрьму все-таки посадили. Правда, я недолго сидела, через год вышла и опять работать пошла. На другую железную дорогу. Начальники меня из рук в руки передавали. Так и жила, без паспорта, без прописки. В тридцать лет я уже больше работать не могла. Знакомиться ко мне подходить перестали. Вот когда мне только паспорт выдали! Я в областной пединститут пошла на географический факультет. Помогли мне туда поступить. Мать моя, истеричка чёртова, чуть живой из лагерей вернулась. Дали ей квартиру в Москве. Я потом к ней прописалась. Тоже мне в милиции помогли. И работу помогли в Москве найти. Я учительницей географии двадцать лет в школе отработала. Я в милиции могу о чем хочешь попросить! Ты, если что нужно, скажи. Я тебе помогу. Я вот тут в Ирландию съездила, на родину предков. По обмену послали меня от Московского собачьего клуба. Я ж у них заместитель председателя секции ирландских сеттеров. Это очень хорошие собаки, они очень хорошо к человеку относятся. И я тебе скажу, коммунисты были самая лучшая власть. При них и еда у всех была, и порядок был. А демократия эта – ерунда, извини за выражение, только для воров хорошо, а человеку она ничего не даёт. А, пришли. Ох, какая у тебя квартира удобная! И соседи мы c тобой из ближних подъездов. Слушай, это и для здоровья полезно! Если хочешь, давай с тобой жить.

Хочешь жить – живи

Первый сосед взял жену из Домодедово. Незадолго до этого он получил комнату в двухкомнатной коммуналке и московскую прописку, так что брак давал супруге преимущества, о которых он не уставал напоминать.

– Не, а мине не надо, – начинал он, загораживая жене узкий проход в девятиметровой комнате, заставленной шкафом с резьбой, круглым столом и железной кроватью с никелированными прутьями и пуховой периной, – хочешь жить – живи!

– Да что ты, Миш, все кричишь, кричишь, шел бы, право, лучше спать, завтра снова вставать, – с деланным смирением и даже как будто с зевком отвечала супруга, пятясь к кровати и отводя в сторону сверлящие круглые глаза.

Оба служили в военизированной охране и рано вышли на пенсию. От службы у него остались валенки, рукавицы с указательным пальцем для стрельбы и пропахшая горьким табаком черная шинель с зелеными петлицами. У нее была синяя женская гимнастерка с подворотничками и офицерский ремень с двумя рядами круглых дырок.

– У, тюремнщица! – Наступал он – Мух!

Междометие говорило, как сильно нужно ее ударить.

– Ну, Миш, давай завтракать, – начинала она на утро семейным голосом и шипела в строну. – Черт болотнай, сука водяная! Чтоб те бог прибрал, враг!

Мне было тринадцать лет, и я всегда жил в коммуналках. Соседи казались мне обязательной частью квартиры. Если бы их не было, я б спросил: «А где же тут соседи?»

Выйдя ночью в трусах в туалет, я застал ее на кухне. Навалившись байковым халатом на покрытый липкой клеенкой кухонный стол, она хлюпала супом и стонала от наслаждения после каждой ложки: «Господи! Хорошо-то как! Одной поисть!»

Сосед неожиданно выскакивал в коридор и совал моей матери в руки толстую книгу в картонном переплете:

– Вот, видишь, читаю. Исторический роман.

Это был, кажется, «Степан Разин» или «Кондратий Булавин».

– Ну-ка, Мана, – обращался он к жене, – дай-ка я сяду, почитаю.

– А садись, Миш, садись, почитай, – отвечала супруга, знавшая его приемы наизусть.

Он надевал очки, открывал дверь в комнату, чтобы все могли его видеть, и садился под ходиками с кукушкой.

К Новому году он доставал с антресолей гармонь, гитару и балалайку, носил их по квартире, кричал: «Во, гляди, гляди! Антиква мармелад!» и смеялся. Осмысленной музыки я в его исполнении никогда не слышал.

Над столом у него висела написанная маслом лошадь с санями под оранжевым закатом. Он подводил меня к ней и показывал: «Во, это я сам.»

Когда у меня начались свидания, он доносил моей матери: «А он тут без вас приводил».

Так он перескакивал от пакостей и щипков из-под тишка к социально-одобренным ролям и образцам. Когда я пошел в институт, он напутствовал меня в коридоре: «Учись, учись, и еще раз тебе скажу, учись!»

Наконец супруге надоели попреки и побои, она подала в суд и посадила его по статье «Мелкое хулиганство». Через год он вернулся, как с курорта: загорелым, поджарым и мускулистым. Глаза, потерявшие муть, стали голубыми, как будто отсутствие свободы было его родной стихией.

– Ну, Миш, как будешь вести? – Для проформы спросила супруга.

– Так точно, Матрена Федоровна! – Отвечал муж голосом бравого моряка, вернувшегося из дальнего похода.

Теперь она, в свою очередь, прописала его, рассчитывая, что семейные позиции таким образом уравняются.

Но через месяц он снова помутнел, обрюзг и начал куражиться по ночам.

– Гавнюзя, – шипел он так, что было слышно через стенку. – Я думал, ты – русская народная женщина, а ты – блядь домодедовская!

– Хорошие люди помирают, – бормотала она у плиты, брызгая раскаленным маслом, – а эти живут, ничего им не делается.

Общительной и разговорчивой она становилась только на похоронах. Увидев в окно похоронную машину, она любила выйти во двор и жадно выспрашивала подробности о смерти незнакомого человека, поддакивая, кивая и приговаривая «царствие небесное, местечко райское».

Вскоре она развелась с ним и быстро получила отдельную комнату. К этому времени я уже жил один и целыми днями пропадал на работе. Без партнеров и публики он резко, не по-хорошему сдал, стал часами стоять неподвижным столбиком у подъезда. В завершение нашей совместной жизни он взорвал перину.

По дороге с работы у троллейбусной остановки я увидел, что в воздухе летает белый пух. Прохожие удивленно крутили головами. Пушинки летали и кружились, как снег. Возле домов пух лежал легкими сугробами. У нашего подъезда стояли три красные машины. Пожарники тянули брезентовый рукав. Пух летел из окна моей квартиры.

Лежа на кровати, сосед закурил и заснул. Сигарета упала и прожгла перину. Под кроватью стояли обросшие пылью бутылки с лаками, олифой, красками и скипидаром, которые сосед не вынимал все эти двадцать лет. Одна из бутылок взорвалась. От взрыва сосед проснулся, выбросил в окно горевшую перину и засыпал весь район пухом. Тушить пожарным было нечего. Сосед, cчастливый, бегал по двору в носках и смеялся.

Через день я застал в квартире трех похожих друг на друга незнакомых женщин одинакового маленького роста с одинаково напряженными лицами. Они сказали, что совершили с дядей Мишей родственный обмен. Одна из них была моя новая соседка. Она искала в Москве одинокого старика, готового за уход на старости обменять Москву на Подмосковье. Две другие женщины были ее мать и сестра.

– Познакомимся, – сказала новая соседка – Надежда, – и протянула мне короткую руку с ладонью-лопаткой.

Ей было приблизительно как и мне, лет тридцать пять. Это была маленькая женщина с широкими плечами, широко расставленными глазами и прямыми светлыми волосами, аккуратно расходившимися из макушки. Она носила высокие сапоги и топала ими, как солдат на параде. Такая походка и манеры подошли бы сотруднице милиции. Скорость, с которой она проделала обмен, также указывала на связь с органами правопорядка. Надежда подтвердила мои предположения, когда сказала:

– Я – научный сотрудник. Работаю на Петровке.

«Работать на Петровке» в Москве означало быть милиционером. Я решил, что она работает в каком-нибудь милицейском НИИ или лаборатории.

Использовала она свою комнату главным образом для любовных встреч. Стол, кровать и шкаф дяди Миши остались на своих местах.

Я ходил тогда на службу от силы два раза в неделю и узнал о ее жизни больше, чем мне того хотелось.

Ее друг был высокий брюнет с длинным матовым лицом. Они всегда приезжали с портфелями и в рабочее время. Глядя на это, я думал, что даже в милиции теперь никто не работает нормально. При встречах со мной он молчал, кривился и отводил в сторону странные темные глаза. Это был застенчивый человек со сложными комплексами. Надежда крепко держала его в своих руках-лопатках. Сначала она, топая сапогами, несла в комнату тяжелую еду: шесть котлет, сковороду картошки, миску соленых грибов, крутые яйца, банку варенья и батон хлеба. Потом они залезали в постель, и раздавался ее стучащий торжествующий смех. После этого она каждый раз читала вслух какой-то текст о Есенине. Ее громкий голос доминировал. Он слабо, неуверенно, как будто пытаясь защититься, делал критические замчания.

– Только в наши дни, – читала она, – настало время по-настоящему оценить творчество Сергея Есенина.

Это был какой-то длинный и скучный текст, состоящий из казенных штампов, похожий на передовицу в газете.

– Это все нужно доказывать, – затравленно, недовольно повторял он.

Что-то не вполне устраивало его, он чувствовал, что проигрывает, делает не то, что хочет, но она приводила его по два-три раза в неделю.

Я не мог понять, откуда у сотрудника милиции такой напряженный интерес к Есенину. Это было какое-то странное увлечение, в котором она заставляла участвовать своего друга.

Надежда с ее марширующей походкой и умением все прибрать к своим коротким рукам была живым воплощением энергии потока мигрантов из маленьких городов в большие, а из больших – в Москву.

Потом у нее появился новый друг, но их отношения снова удивительно воспроизводили предыдущий сценарий. Они по-прежнему приезжали в рабочее время, он тоже морщился и отворачивался при встрече, она также несла в комнату котлеты, также хохотала и читала о творчестве Есенина. Он недовольным голосом делал критические замечания.

Как-то я вынул из почтового ящика и отдал ей толстое письмо в узком конверте. Она распечатала его и показала мне приглашение на конференцию по Есенину.

– А какое вы имеете к этому отношение? – Спросил я.

– Как какое? Я – литературовед, научный сотрудник литературного музея на Петровке. Делаю диссертацию о творчестве Есенина.

Только тогда я понял свою ошибку.

Однажды вечером я застал в квартире младшую сестру Надежды Веру. У нее была такая же голова в форме луковки и светлые волосики, аккуратно расходившиеся от макушки. Сунув в зубы сигаретку, она расхаживала по дому, а потом стала петь под гитару. Она пела одну за другой бесконечное количество песенок из мультфильмов:

 
Для маленькой компании,
Для маленькой такой компании
Огромный такой секрет.
 

Я понял, что все это предназначено мне. Меня тоже хотели прибрать к рукам. Никакого желания отозваться я не испытывал.

А через несколько дней я снова увидел Веру. Стоя на стуле в коридоре, она, раздирая обои, срывала со стены висящую на шурупах вешалку.

– А мы уже уезжаем отсюда.

Третий сосед появился через несколько дней. Он пригласил меня к себе распить бутылку сухого вина для знакомства. Это был высокий, очень худой человек лет за сорок, в очках, с густыми волосами по имени Валя. В комнате все изменилось. Теперь здесь стояли сервант, тахта и кресло из чешского гарнитура, знакомые мне по квартирам друзей. На книжной полке были видны такие же «как у всех» зеленый Анатоль Франс, оранжевый Чапек и альбом Врубеля. Валя работал где-то инженером.

Через два дня войдя в квартиру, я увидел, что дверь в комнату соседа распахнута настежь. На тахте в судорожной позе лежал, не шевелясь, человек с совершенно лысой головой. Я вошел, чтобы понять, что случилось, и увидел на столе парик, надетый на специальную подставку. В комнате стоял тяжелый смрад.

Потом ко мне пришел человек, показавший удостоверение сотрудника уголовного розыска. Обогнав меня в коридоре, он вошел в мою комнату, внимательно осмотрел ее, без приглашения сел за мой стол и спросил:

– Вы уже познакомились с вашим соседом?

– Да.

– Вам ничего не показалось странным?

Я сказал, что нет.

– У него бывают женщины?

Я ответил, что это меня не касается.

– Да, – сказал он, – но дело в том, что он – гомосексуалист. Сообщайте мне, когда к нему будут приходить партнеры.

Я ответил, что ничего об этом не знаю, не считаю преследование таких людей справедливым и помогать ему не буду.

– Это все ясно, – сказал он. – А закон требует, чтобы мужчина был мужчиной, – добавил он со вздохом. – Но дело не в этом. У него в колонии были партнеры, которым он очень нравился. Рано или поздно они должны здесь появится. Они-то мне и нужны. Вот моя визитная карточка. Позвоните нам, если что-нибудь заметите.

Я сказал, что она мне не нужна. Прав, однако, оказался он, а не я.

Валин друг, называвший его женой, был краснорожий детина с головой размером с котел, обросшей густыми рыжими волосами. Валя разговаривал с ним, как сварливая жена с легкомысленным мужем: «Тебе бы только портвейна бутылку купить и нажраться, а больше ни о чем думать не хочешь». Иногда Валя запирался от него и, хихикая, слушал, как тот сопит под дверью, старается сломать замок и просит его впустить. Особая жизнь и необходимость скрывать ее толкала их на демонстративное поведение и скандалы, без которых они не могли обходиться.

Валя был пылкой женщиной, к нему все время ходили, сменяя друг друга, гости. После их визитов Валя напивался и накуривался анаши до бесчувствия. Потом он сутки приходил в себя, лежа в постели, брал к себе телефон и жаловался друзьям: «Через два года мне уже пятьдесят. Кому я тогда буду нужен?»

По ночам в квартире стали появлялись люди, приносившие какие-то непонятные узлы.

Как-то придя домой, я снова увидел, что дверь в его комнату распахнута. Валя с мужем сидели за столом. У обоих по лицу текла кровь. На столе стояла водка. Кроме них за столом сидели трое мужчин маленького роста в джинсовых костюмах. Один из них налил всем пятерым водки, выпил и ударил Валю по лицу. Кровь потекла сильнее. Второй ударил мужа.

Мое появление ничего не изменило. Они вместе сидели за столом, пили водку, молчали и гости били жену и мужа тяжелыми ударами. Через час они ушли.

– Хорошо еще, что не сели на нож, – сказал Валя.

Наутро я позвонил в милицию. После первого звонка я уже звонил каждый раз, когда к Вале кто-то приходил. Он стал реже бывать дома, а потом совсем исчез. Его комната стояла закрытой. Я наслаждался покоем.

Через полгода меня попросили приехать в морг для опознания. Валя покончил с собой. Тело нашли на улице. Я прочитал в предсмертной записке, написанной зеленой шариковой ручкой: «У меня много друзей. Прощайте, мои дорогие! Я никому не сделал зла. Дай вам бог прожить два века».

В холодный и пасмурный осенний день мы стояли на Манежной площади и кричали «Ельцин! Ельцин!» и, кажется, «Руки прочь от Литвы!» Здесь было около миллиона человек. Вокруг стояли люди того же возраста, что и я, и старше. Младше сорока лет на площади не было никого. Все были небогато одеты и дрожали от холода. После митинга мы пошли демонстрацией вверх по улице Горького, хрипло скандируя лозунги. Официанты и горничные смотрели на нас из всех окон и дверей «Националя» с ленивым удивлением, как на сумасшедших. Молодые люди следующих поколений ждали очереди в кафе, лизали мороженое, улыбались, и с любопытством смотрели с тротуаров, как мы шли. Я думал о той жизни, которая прошла и была прожита вполовину, и о той, которая еще осталась. Почему я ничего не хотел? Как получилось, что мне ничего не нужно?

– Да что я тут делаю! – Крикнул я и свернул в переулок.

«Продается квартира общей площадью 43,2, жилая 27. Комнаты изолированные: 18 и 9, кухня – 6».

Голос

Неле было хорошо и спокойно, когда она делала что-нибудь для других: заботилась о ком-нибудь или выполняла работу, которую ей поручили. Если же нужно было сделать что-нибудь для себя, то ей становилось неловко.

Неля родилась в московской интеллигентной семье, где все любили друг друга, относились друг к другу хорошо и никогда не повышали голоса. Родители Нели были очень обязательными людьми. Всякую работу, даже самую неинтересную, они делали хорошо и всегда доводили до конца. Стремление стать выше, богаче или главнее других людей они твердо считали делом недостойным. В доме всегда царила приветливая атмосфера. Папа и мама читали студентам курс теоретических основ энтомологии, щедро принимали гостей и ездили отдыхать в Прибалтику.

Правда, Нелина старшая сестра Лина в шестнадцать лет заявила, что нужно жить не так, потому что жизнь – это глухой деревянный ящик, в котором нужно найти угол из красного дерева и грызть его изо всех сил.

Папа и мама были совершенно поражены такими взглядами, но ссоры в семье не возникло, и все по-прежнему любили друг друга.

Лина была замужем три раза. Первый раз за журналистом-диссидентом, второй – за художником-абстракционистом, а третий – за секретарем парткома института энтомологии. Каждый раз Лина разводилась, улучшая свои жилищные условия и оставаясь с бывшими мужьями в хороших отношениях.

Неля вышла замуж за сверстника, окончившего технический вуз. Она была полностью готова следовать за мужем в любом направлении, которое он укажет. Молодой муж, однако, не только не был готов кого-либо куда-либо вести, но и совершенно не знал, куда ему двигаться самому. Жизнь как-то не посылала ему никаких идей, толчков и притяжений. Просто плыть по течению обыденности без высокой цели он тоже не мог. В результате у него бывали периоды неопределенности, когда он, не в силах двинуться с места, часами сидел и молча грыз ногти. У Нели от этого сразу делалось ужасное настроение, от которого она не могла избавиться. Это повлияло на супружеские отношения, и после полутора лет брака супруги со взаимным облегчением расстались, так ничего и не понимая в поведении друг друга. В результате на свет появился очаровательный маленький Илюшка.

Разница в характерах между сёстрами ясно обозначилась, еще когда Неле было 11 лет, а Лине – 13. Неля не уходила играть, пока оставалось хоть что-нибудь, чем можно было помочь по дому. Лина заявляла, что сначала нужно делать важные дела, а потом уже мыть всякую посуду. В результате посуду мыла Неля. Сёстры всегда были друзьями.

Со времени первого брака Лина стала жить отдельно, но от родительского дома не отрывалась. Неля жила с родителями и все заботы брала на себя. По мере того как папа и мама старели, забот становилось все больше и больше, и вместе с хлопотами об Илюшке они совсем затопили Нелину жизнь. Лина приходила в гости, оставалась пообедать, переночевать и рассказывала об очередных светских успехах. В доме еще долго держалась интеллигентная обстановка, которой в то время многие уже удивлялись.

В одна тысяча девятьсот девяностом году Неле исполнилось сорок лет. Друзья и знакомые один за другим эмигрировали. Папа к этому времени умер. Мама уезжать из любимой московской квартиры не хотела. Неля решила, что должна уехать ради Илюшки, тихо собралась и улетела в Израиль.

Первое время в Израиле могло показаться, что Нелина жизнь может измениться. У нее обнаружился талант заводить знакомства. Московскую интеллигентность оценили соседи-сабры, неплохо понимавшие, кто есть кто. Неля стратегически правильно сняла квартиру в центре города, в полуподвале, недалеко от Яффских ворот. К ней стали ходить гости. Постоянной работы все равно не было. Илюшка был уже большой и помогал по дому. Головокружительный переезд выбил Нелю из привычной колеи, она чувствовала себя студенткой на каникулах и даже завела себе друга, который оставался у нее ночевать.

Через девять месяцев в Израиль прилетели мама, Лина и Линин сын от секретаря парткома. Папа мальчика был к этому времени уже заместителем министра просвещения России, прилетел в Израиль на том же самолете с официальным визитом и помогал таскать багаж.

Мама, Лина, Неля, Линин сын и Илюшка стали жить вместе в полуподвале. Привезенные из Москвы коробки с коллекцией бабочек покойного папы воссоздали удивительную домашнюю атмосферу и одновременно вернули Нелю к привычной роли. У мамы болела нога, и никакой работы по дому она делать не могла. Лина честно старалась помочь по дому, но у нее было слишком много важных встреч, визитов и телефонных звонков. У Лининого сына, толстого высокого парня, оказались способности к математике. Он поступил в Еврейский университет, занял для учебы отдельную комнату и целыми днями из нее не вылезал. Илюшка должен был учиться в школе. Терпеть в доме, где жили любимые люди, хоть какой-нибудь беспорядок, Неля органически не могла и поэтому убирала, стирала и мыла за пятерых. Чувствовала она себя с родными очень хорошо, хотя и сильно уставала. Гости теперь приходили к Лине. Нелин друг некоторое время еще появлялся, пил чай, наслаждался семейной атмосферой, но постепенно исчез с горизонта, потому что ему стало негде ночевать.

По профессии Неля была музейным реставратором и начала работать в маленькой фирме в Тель-Авиве. Реставрировать приходилось коллекционные футляры для Торы, любимые молитвенные коврики пожилых мусульман и знамена еврейских социалистических партий, на которых были вышиты знакомые рабочие и крестьяне с серпом и молотом, только в еврейских картузах и бородах. Неле нравилась эта кропотливая ручная работа, за которой отдыхала голова, и можно было ни о чем не думать. Хозяин часто давал ей сверхурочные задания, за которые никогда не платил. Неля работала в комнате с восьмью другими женщинами из России. Весь день в комнате не выключалось радио РЭКА для новых репатриантов, которое Неля очень не любила.

Все это могло так навсегда и остаться, но произошла история с собакой, из-за которой Нелина жизнь изменилась. Неля привезла из Москвы чау-чау по кличке Билли. Ей посоветовали взять с собой собаку, чтобы было легче заводить в Израиле новых знакомых. Вскоре после приезда Билли исполнился год. Он весил сорок килограмм, был покрыт густой чёрной шерстью и умел облизывать языком свой нос. Неожиданно оказалось, что у него плохой характер. К Неле пришел полицейский и сказал, что собака не должна делать каки на улицах и рычать на прохожих.

– Он рычит, потому что не уверен, что на него не нападут, – объяснила Неля.

– Если мы в Иерусалиме будем рычать друг на друга только потому, что не уверены, что на нас не нападут, то жизнь станет невозможной, – ответил полицейский.

Неля стала выходить гулять с Билли только ночью, когда на улице не было прохожих, но после приезда родных и это перестало помогать. У Билли были здоровенные белые клыки и фиолетовый язык. Он рычал на всех в доме и укусил Лину за руку. Пришлось вызвать врача. Врач испугался Билли и вызвал полицию. Билли увезли в тюрьму. Сначала его посадили на пять дней в одиночную камеру, а потом сделали анализы. Бешенства у него не оказалось, и никто не знал, что с ним теперь делать. Держать его дома было страшно. Продать оказалось невозможно. Желающих купить Билли не нашлось.

– Можно его усыпить, – сказал полицейский. – Это будет стоить недорого. Или пойдите с ним к собачьему тренеру. Это гораздо дороже.

Неля вздохнула и пошла с Билли на собачью площадку. Тренер поработал с Билли полчаса и подошел к Неле.

– Прикажите ему что-нибудь, – сказал он.

– Сидеть! – Приказала Неля.

Билли не реагировал.

– Сидеть, Билюша, – повторила Неля, чувствуя себя очень неловко.

Билли только облизал нос фиолетовым языком.

– Сидеть! – Приказал тренер. Собака села.

– У вас слишком интеллигентный голос, – сказал тренер. – Он не может вам подчиняться. Если хотите, приходите тренироваться.

Неля стала приходить на собачью площадку.

Тренер включал магнитофон. Неля садилась, надевала наушники, слушала команды и старалась подражать интонации. Вокруг нее бегали по бревну, прыгали через барьер и приносили палку собаки разных пород. Они не обращали на Нелю никакого внимания. У Нели долго ничего не получалось, и она казалась себе самой бездарной собакой на площадке. Но к концу двухмесячного курса, стоившего 400 шекелей, у нее появился негромкий веский командный голос. Собаки стали замечать ее присутствие и вежливо здоровались.

– Приведите Билли, – сказал тренер.

Пёс был в тот день очень раздражен. На площадке он начал рвать поводок и рычать.

– Давайте, – нейтральным голосом сказал тренер.

– Сидеть! – Приказала Неля. Билли перестал рычать и сел. Было видно, что он удивился, но ему стало значительно легче.

На прощанье тренер дал Неле кассету с командами и велел слушать ее на ночь для подкрепления навыка.

Неля никак не могла привыкнуть к своему новому голосу. Ей казалось, что есть что-то бесчеловечное в том, что Билли автоматически выполняет команды. Этим уменьшалась мера его свободы, и он сводился на положение механического управляемого существа. Если приходилось командовать Билли при посторонних, то Неля всегда извинялась за то, что так разговаривает с собакой. Кроме того, Неля опасалась, что может заговорить этим голосом с кем-нибудь еще, и очень боялась, что голос когда-нибудь у нее прорвется.

Однажды утром, придя на работу плохо выспавшейся, Неля почувствовала, что если сейчас включат радио, то она заплачет. Радио включала всегда одна и та же женщина по имени Люся, которой звуки чужих голосов помогали в работе. Неля, жившая в семье, где любили тишину и ценили право на тихое размышление, иногда была готова разбить приемник. Но она знала, что Люся затеет скандал, и большинство ее поддержит. Люся относилась к тому типу людей, у которых, как говорил Нелин папа, лучше никогда ничего не просить. Обычно Неле удавалось абстрагироваться от Люси и от РЭКА, но сегодня это не получалось. Когда Люся села и протянула руку к приемнику, Неля сказала: «Люся, пожалуйста, не включайте». Вежливая фраза была сказана «этим» голосом. Люся опустила руку и начала работать. Неля следила за ней боковым зрением. На Люсином лице через некоторое время появилось сомнение, потом это выражение пропало, а потом изредка возобновлялось небольшими затухающими волнами. Так они целый день проработали без радио. Неля была потрясена и одновременно наслаждалась тишиной. Ночью она заплакала.

Через неделю Нелю вызвали в кабинет к хозяину. Нужно было срочно отреставрировать знамя социалистической партии Поалей Цион, на котором было вышито золотом на иврите «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

– Я не буду работать, если вы не прибавите триста шекелей в месяц, – сказала Неля.

На лице у хозяина четко обозначилась пауза. «Нельзя разговаривать с людьми, как с собаками», – в ужасе подумала Неля.

– Хорошо, – сказал хозяин.

Через неделю Нелю назначили менеджером группы. Потом она вышла замуж за владельца магазина ковров и открыла в Иерусалиме собственное дело.