Текст книги "Местное время 20:10"

Ключи к ландшафту

Судя по табличкам, стоящим на рейсовых автобусах со времён царя Гороха, – «ДО ПЛОЩАДИ» – Площадь у нас одна. Все пассажиры понимают, до какой именно Площади едет автобус: площадей много, а Площадь – одна. При немцах площадью Ганза-плац назывался нынешний пятачок-стоянка напротив делового центра с портиком. Периферийный узел города, который тихой сапой разрастался в сторону Луизенваля, нынешнего Центрального парка. И вырос периферийный плац до главной площади случайно.

Во-первых, после 1945 года участок Ганза-плац – Хуфен (пл. Победы – парк Калинина) являл собой редкий район Кёнигсберга, пригодный для жилья. Во-вторых, в связи с разрушением павильонов Восточной ярмарки площадь разрослась в три раза и стала напоминать небольшой аэродром. Во дни советских парадов она превращалась в плац для строевой ходьбы с принимающим парад Ильичом. Парадные колонны были её главными потребителями, а в остальную пору она стояла унылой и безразмерной. Отдельные товарищи перебегали её, стараясь побыстрей миновать: по плацу не гуляют.

Всё изменил Юбилей-2005. Площадь превратилась в выставку юбилейных достижений (ВЮД), её заставили всевозможной городской мебелью, и обрела она границы и человеческий масштаб. Соразмерный со мною, с вами – с отдельными человеками, а не с колонной из праздничных тел. Засевание скамейками, деревьями в кадках, милиционерами и фонтанами сделало своё дело: площадь зажила. Жизнь заполнила подготовленное для неё место, не слишком приглядываясь к самой форме. Должная выражать сдержанный победительный пафос, площадь вдруг легкомысленно заселилась гомоном голубей и молодым племенем почище любого сквера. Может, она и есть сквер? Потому и тянется к ней млад и стар?..

Конрад Карлович, общеизвестный городской эстет, на все мои вопросы о площади только скорбически молчал. Авгуры, могущие читать по его высокому челу, охотно объясняли его позицию. Да, говорили они, нельзя отрицать радикального влияния переделанной площади на тонус праздной публики. Умиляясь игрой животворных сил, тем не менее, обратим внимание, дорогие товарищи, на детали. На форму и подачу. Вторичность и даже третичность площади не вызывает сомнения.

– А что первично? – спросят самые нетерпеливые у Конрада Карловича, и он согласится:

– Да, в немецкое время Кёнигсберг также был не законодателем мод, а старательным их следователем. Но и такое следование не исключает ума, вкуса и квалификации. Площадей, как наша, не существует в европейской природе, – горячатся авгуры, – это типичный «евроремонт»! Который расшифровывается как «лепим всё, что появилось на рынке стройтоваров»!..

…убаюканные зудением авгуров, мы задрёмываем, а когда встрепётываемся, то не обнаруживаем ни их, ни Конрада Карловича с нахмуренным челом, зато обнаруживаем самих себя, сидящих на площади на солнцепёке около колонны, громоотвода остроумия, занозы на теле града нашего. Возникшая как сакрально-административная ось новейших времён, колонна превратилась в указующий перст, напоминающий власть имущим: «Думай, прежде чем сделать!». Что не всё делается административным усилием. Что поперёд оного требуется усилие промыслительное. И далеко не всегда оно обнаруживаемо в коридорах власти.

История Столпа есть история Новейшего времени, которое потребовало Новых Символов, и они воспоследовали. Храм? Возвели. Красна площадь напротив мэрии? Возвели, наполнив по-южному гранитными фонтанами. Ленина сместили на поля городских страниц. Теперь что (или кто?) вместо него будет символом победы, раз площадь Победы? Выбора оказалось мало: в честь победы обычно ставили или триумфальную арку, или триумфальную колонну. По замыслу автора реконструкции площади (и проекта храма Христа Спасителя по соседству) Олега Копылова, колонну планировалось венчать статуей богини Победы (Виктории, Ники etc). Этой идее воспротивилась местная общественность, а православная церковь вообще сказала, что язычества напротив главного храма области не потерпит. И остался столб пуст.

В средние века теологи спорили: сколько ангелов уместится на острие иглы (читай – на оси)? Теперь вернулись к этому же вопросу, сократив посадочное число до единицы. И снова не умещается!

Пустота спровоцировала шквал версий со стороны городских насмешников. Как только её не называли! Триумфаллос, символ плодородия, орех для саблезубой белки из мультфильма «Ледниковый период»; ось вращения города, заноза, свая, «Указующий перст» и «укор нынешним властям» – и т. п.

Мне по нраву другая версия, трансцендентальная. Столп есть тайный портал для телепортации небесных сил на грешную землю. Сначала они, небесные силы (сиречь ангелы), призем… опускаются на верхнюю площадку колонны, затем, открыв дверцу (в верхней бобышке есть дверца, невидимая сыздали), по внутренней винтовой лестнице спускаются вниз. По мере спуска они обретают материальность, достаточную для твёрдого хождения по земной поверхности. Точно так водолазам требуются грузила, чтобы ходить или плавать на большой глубине, иначе водная среда их вытолкнет наверх.

Колонна есть такой небесный лифт, ворота, портал, соединительная лестница Иакова, приспособленная для небесных нужд. У вас есть небесные нужды? Тогда милости просим! Говорите пароль, и дежурный с ключами ждёт вас каждый третий понедельник. Перед дождичком3737
  Апдейт: вскоре после выхода книги на столб установили орден Победы, хотя Конрад Карлович предлагал на это место фигуру архангела Михаила как фигуру, заведующую стратегическим мышлением, и общую для всех авраамических религий.


[Закрыть].

В каждом городе есть Главная дверь. Или даже несколько Главных дверей. Времена меняются, нравы тоже, государства стираются с политической карты, а Главные двери всё так же раскрываются и закрываются, храня за своими створками жемчуга тайн и жезлы власти.

Таких дверей у нас в городе две, остальные сметены войной. Первейшая и древнейшая – в Кафедральном соборе на острове. Другая, пережившая советскую эпоху без реставрации, – в здании губернского правительства. Само здание, огромное, с двумя внутренними дворами, спроектировано Фридрихом Ларсом3838
  Фридрих Ларс – известный кёнигсбергский архитектор (1880 – 1964г.). Вошёл в анналы истории своим мемориальным портиком саркофага-кенотафа Иммануила Канта (Стоа Кантиана). Также на его счету здание земельного финансового управления (ныне правительство области) и здание Кёнигсбергской академии искусств (ныне шк. №21). Профессор академии; в 1926 году руководил раскопками во дворе Королевского замка. Удивительным образом все его главные сооружения сохранились, несмотря на войну.


[Закрыть] в 1928 г.

Вообще-то весь этот городской узел есть блестящий образец кёнигсбергского планировочного кода, который виден лишь вооружённому взгляду и который не открывается без ключа неискушённому прогульщику. Ключом для узла являются овалы: их здесь шесть. Первый и самый малый – на постаменте Шиллера. Внутри овала написаны имя и годы жизни поэта и драматурга3939
  Шиллер был перенесён сюда с Параденплаца в 1934 году, и вот поди ж ты, запустил процесс кристаллизации овалов в Хуфене!


[Закрыть]. Последний и самый большой виден нам только фрагментарно, как часть дуги, по которой идёт изгиб начала улицы Дмитрия Донского (старой дороги на Пиллау) и синхронно с которой изгибается главный фасад здания бывшего провинциального финансового ведомства.

Между большим и малым поместились два других, парных овала. Старая чаша фонтана с внутренним возвышением (по форме – один овал вложен в другой) имела невидимую симметрию в здании ДД-1, которое спроектировал Ларс. Главный холл здания и атриум между этажами (два овала) по своей форме и размеру повторяли (!) овалы фонтана. Невидимая игра форм и размеров говорит о Ларсе как о человеке, который умел «нанизывать» на архитектурную форму скрытые взаимоотношения и творить диалог пространственных элементов.

…Прежде чем перейти от ключа к двери, вынужден сказать несколько горьких слов про то, как город потерял часть этой загадки и приобрёл взамен симулякр-цитату. «Фонтанная» часть невидимой симметрии была зачем-то снесена при реконструкции сквера в 2007 году, в пылу лихорадки «улучшения центра города». Теперь фонтан круглый, а с одного боку у него, на второстепенной пешеходной линии, стоит колоннада а-ля Кисловодск, плод идеологии освоения подрядных денег, «ФАНЕРА», «фактор немудрёного мигранта»4040
  «Фанерой» могут грешить и местные уроженцы.


[Закрыть].

С колоннадою с самого строительства случилась путаница. Во время начала работ газеты восторженно писали, что «строится колоннада». Через некоторое время архитектор поправил, что он строит… «анфиладу». А при открытии обновлённого фонтана мэр гордо заявил, что вот, «мы открываем новую «балюстраду»… Ура! Путаница весьма объяснима, так как ни функционального, ни планировочного смысла постройка не имеет. Как не имеет и ясной формы: огрызок незнамо чего неведомо зачем. Рецидив нарышкинского стиля. Есть только одна точка, с которой эта «недоротонда» имеет пространственный смысл. Возле старого каштана у остановки автобуса №105. Жаль, что лишь одна, а не окружающий ландшафт в целом. Как это было у старых мастеров.

…Сейчас пространственный ключ невидим неискушённому зрителю. Но ничто не мешает предположить, что одним пространственным ключом дело не ограничивается.

Сие замечание относится к Главной двери здания областного правительства, эскизы которой специально были заказаны Герману Брахерту, а сам барельеф исполнен скульптором В. Розенбергом. Такая дверь похожа на городскую картину: когда открываешь её, попадаешь в сюжет, на ней изображённый. Сделана Дверь на манер двубортного пиджака с декоративною планкою посередине, по военному бесстеснительно прикрученной к надлежащему месту ржавыми болтами. На планке мы найдём несколько замысловатых фигур скульптурного литья, спрятанных в зверино-растительных завитушках. Из них выглядывают чьи-то лица, а за ними и замысловатый сюжет, ждущий своего исследователя. Пока дешифратор не принёс с собою библиотеку древних кодов, взглянем на дверь простецким взглядом.

Вот, что мы видим. Масонские восьмиугольные звёзды числом восемь, по четыре на каждой створке. Маленькие круглые цветочки с семью лепестками, цветики-семицветики, крепят своим расположением периметр «текстовой зоны», если вообразить, что створка – это страница книги. И самый интересный и запутанный элемент – литая планка, состоящая из восьми фрагментов-барельефов со своими сюжетами, с русалками, старцами, нанотрубками и какими-то существами из племени амбов… Эх, жаль, что штангенциркуля нет! без него ничего не разобрать! Хотя, впрочем.. Перед тем как приступить к эскизу дверей, Скульптор написал письмо неизвестному лицу. Оно не дошло до потомков, но в изыскательном порыве энтузиасты, вооружившись хрусталиком линзоскопа, всё-таки различили в сгоревшей Александрийской библиотеке несколько абзацев:

«… воистину, друг мой, мысль о дверях, которые более самих себя, нашла внезапное своё продолжение в профессиональной практике. На следующий же день после памятного разговора мне прислали записку, что со мною хочет встретиться господин Л. Воспоследующий разговор почти в точности воспроизвёл нашу с Вами беседу, но завершён был заказом одного финансового ведомства. Насколько я понял господина Л., дверь должна выражать идею перехода в мир подлинной Власти, а не просто перемещение в весьма заурядное, хотя бы и крупное, финансовое учреждение. Поговорив с ним примерно до полудня, я согласился. При этом его слова, что „только я в Кёнигсберге в состоянии справиться с такой задачей“ мною воспринимаются не как комплимент, а как вполне ясное указание на знакомство с Вами. Шкатулку, которая сослужила Вам службу при составлении эскизов, и её содержимое я ещё раз внимательно осмотрел и нашёл великолепной как по теме, так и по исполнению. Всё же древние были гораздо искуснее нас во всём, что должно нести печать исключительности…»

…На этой фразе буквы расплываются, и хрусталики льда, служившие нам линзой, окончательно превращаются в воду.

Наглядна и поучительна эволюция местных заборов. Приезжающие в Светлогорск москвичи первее всего удивляются не морю и соснам, и даже не немецким домикам с черепичными крышами, а отсутствию Высоких Глухих Заборов, которыми расчерчена Рублёвка и её многочисленные подражания.

Оказывается, везде, но не в Светлогорске. И даже во многом не в Калининграде. Хотя бывают случаи, когда в старый квартал немецких особняков на улице Нефтяной втыкается азиатский дувал. По характеру забора видно, что человек приехал из Азии, и здесь он себе тоже устраивает Азию. А заодно и для нас. На наших глазах происходит битва заборов глухих и заборов прозрачных. Идёт она с переменным успехом, но те и другие вскорости сдадут позиции перед противником старым и респектабельным.

Калининград всё ещё никак не освоит одно наследие Кёнигсберга, так как в упор его не видит. Или не понимает. Или понимает, но не так. Речь идёт о живых изгородях.

Данный вид иногда присутствует в нашей жизненной практике. В некоторых микрорайонах выросли красивые зелёные заборы из бирючины, любимой рассады советских новостроек. Но сколько я ни всматривался, не находил и не нахожу доселе следов зелёных оград благородного, так сказать, пошиба. Традиционного для всех исторических городов Балтийского моря, от Стокгольма до Гамбурга и Риги: грабовой стенки. Казалось бы, кусты! Ну, во-первых, не кусты, а деревья. Во-вторых, если обратить внимание на стеночные грабы-переростки, то замечаешь, какой у них красивый чёрно-серый ствол, перекрученный вроде нарезной дуги в стволе ружья. Если превратиться в какую-нибудь мелкую, но изрядно любопытную тварь (вот я, вот я – превращаюсь в муравья!) и залезть в ствол нарезного ружья, то воочию можно увидеть, как заворачивается нарезная дуга… именно так заворачивается стволом граб.

Сажаемые кёнигсбержцами везде, где нужна аккуратная зелёная ограда или где нужно поддержать форму сквера, по прошествии пятидесяти бесприглядных лет они вымахали в полнорослые деревья. И теперь профанный глаз ни за что не угадает в этих кривоватых стволах благородные посадки. Вот они у бокового входа в 1-ю гимназию; поредевшие, но очевидные в своём замысле окружают фонтан «У Быков»; есть они в сквере на ул. Комсомольской, у Андреевской церкви… везде, где в Кёнигсберге были общественные места, и список их безбрежен. Зимой на грабе висят коричневые сухие листочки, «зимники», и в зимнем ландшафте он составляет изысканную альтернативу вечнозелёным товарищам. Но, ужель всё так плохо? Ужель для граба не сыскались и внимательный взгляд, и умелые дендроруки?

Есть. В Светлогорске. На станции «Светлогорск-2» между отелем «Раушен» и пионерлагерем приютились несколько особняков, и у них грабовая стенка-забор. Здесь она высажена заново, и нет в ней того лаокооновского переплетения стволов, которое случается у граба после 40 лет произрастания.

А кёнигсбергские грабы-переростки в Калининграде до сих пор ждут решительной и опытной руки, которая сострижёт макушки, досадит в прорехи новые деревца. Придаст форму городским сокровищам, рассыпанным повсюду и растущим в диком произволении и нестриженом попустительстве.

 
По-королевски
 

Среди весенних радостей поместной жизни есть такое специфическое явление как кёнигсбергский королевский боярышник. Все мы знаем боярышник дикорастущий, цветущий белым цветом и по осени дающий тёмно-красные плоды. Их можно есть, на них можно настаивать водку или покупать в аптеках самый популярный напиток всероссийской гильдии алкоголиков – «Настойка боярышника спиртовая». И-зу-мительный напиток, как утверждают активисты! Но существует боярышник махровый, королевский, цветущий розовым и багровым цветом. Сам он не размножается, а является продуктом старинной селекции. Старые деревья боярышника махрового, вымахавшие до второго этажа, видны весною по всему городу.

Однажды я решил посадить такой у себя в палисаднике и объездил все рассадные магазины. «Махровый? Боярышник? Вы что-то путаете» – таков был стандартный ответ, пока одна тётенька не сказала:

– Ну, если Сергей Станиславович их не прививает, то больше никто… Съездите к нему.

Я ехал долго. Сначала проехал два питомника, затем кончилась Дзержинка и начались пригородные посёлки; проехал Отважное по Багратионовской дороге. Затем ещё один питомник с магазином, и в каждом из них слышал одни и те же слова: «Королевский? Нет, не бывает. Разве что Сергей Станиславович… Езжайте дальше». И вот, почти отчаявшись, я доехал до маленького указателя «Саженцы», прибитого к стволу придорожного дерева. Самого хозяина не было на месте. Зато, каких только растительных чудес я в этом питомнике не обнаружил! И средь них – махровый королевский боярышник, который будто бы специально для меня привил от немецкого старого дерева неведомый мне Сергей Станиславович.

На следующий день я посадил деревце в палисаднике. Теперь жду мая.

 
Сложение и вычитание
 

Как там было в Кёнигсберге – не ведаю, а в Калининграде до недавнего времени было три розовых каштана. «Было», потому что сплыло. Первый каштан рос на ул. Кутузова, и его срубил новый хозяин особнячка, во дворе которого он рос. Второй пал перед неодолимой силой устроения парковки во дворе особняка, приобретённого – вот совпадение! – новым владельцем. И остался в городе один каштан, цветущий по весне розовым цветом: в Ботаническом саду.

– От этих новых времён сплошной убыток! – говорил я, гуляя майскими вечерами и всматриваясь в цветущий город. Пока однажды Тоня-фаус-патрон не позвонила мне и не посоветовала СЕЙЧАС ЖЕ сходить на Фестивальную аллею.

– Пешочком сходи, – сказала она загадочно, – иначе всё пропустишь.

Всё пропускать я не люблю, поэтому пошёл на рекогносцировку. И у пересечения с улицей Леонова обнаружил, что чья-то заботливая рука на аллее вместо «ушедшего дерева» высадила молоденький каштан за №231, который держал на ветвях розовые свечки цветов! Дерево-подсвечник!

– Наконец-то! – думал я, идя по Фестивальной аллее. – Наконец-то начался прибыток! Может, в консерватории что-то подправилось?

Я привык, что энтропия человеческой активности, заменяющей подлинность на «фанеру» и темпоральное тление естества побеждает город. Из него столько вычитали: и война, и разруха, и незнание с неумением, а в новейшие времена – безоглядная жадность и опять же невежество и неумение. Все они столько вычитали из города, что удивительно, как в нём ещё остаётся своё, настоящее, не подделанное.

– Прибыток, однако! – думал я, радуясь и вспоминая находку Тони-фаус-патрон. Пока не забрёл случайно на улицу Горького. Там меня ждал сюрприз. На отрезке улицы между Озерова и Азовской я обнаружил шестнадцать свежепосаженных молоденьких каштанов с розовыми свечками, торчащими, как шмуцтитулы и шпицрутены! А перед ними – почти столько же пирамидальных дубков! Ещё маленьких, но уже чрезвычайно пирамидальных! И теперь хожу и волнуюсь: доживут ли они до следующего мая? а потом до десятилетия? а потом до столетия?

Вопрос не праздный. Когда я родился, мой отец во дворе дома, где мы жили, посадил дерево. Ясень. Не так посадил, как втыкали саженцы на субботниках советского времени, без науки и разбору, отчего те погибали через пару лет. С умом посадил: и ясень никому не мешал и ему никто.

Когда подрос он, подрос и я. По мере сил он участвовал в дворовой жизни: в его тени поставили скамейку для мамок с колясками, а нижнюю ветку пацаны приспособили под качельный сук. Он вырос гораздо выше меня, и я люблю смотреть и думать: вот – моё дерево! Мы с ним разной крови, но тем не менее родственники, одна семья…

И потому деревья в городе я люблю. Особенно если посажены они с умом: когда они никому не мешают и им никто. Ведь город – это соседство. Травы, земли, людей, домов, асфальта, голубей, трамваев… нас, смотрящих вниз и идущих вдоль. А без соседства сплошная война без правил получается.

По средневековым канонам в городе должны быть: ратуша с площадью, рынок, суд, тюрьма, церковь и кладбище. Минимальный набор, так сказать. С тех пор список пополнился роддомом, пожарной частью, парикмахерской, школой и милицией. Но при всех изменениях не бывает города (деревни, мегаполиса и пр.) без кладбища. Скажу более: всякий город, имеющий в активе более 200 лет, на четверть стоит на кладбищах.

Кладбища – вещь в Калининграде деликатная. Говорить о них, не преодолев тонкую грань меж деликатным и неприличным, почти невозможно. Хотя бы потому, что кто-нибудь из наследников обязательно окажется обиженным. Начнёшь говорить – и немцы промолчат, но обиженно. Или начнёшь излагать, и наши, российские, возопят, и также обиженно. И, что? Раз так, то и не говорить?

Самый старый кладбищенский контингент города – это кёнигсбержцы. При каждой кирхе – кладбище, при каждом пригородном посёлочке – другое. Если суммировать в землю легших, то почти четверть земель в пределах второго вального кольца города – кладбища. Обычное дело.

Но, вот пришли новые хозяева этой земли и в неустроенности своей стали где подхоранивать к немецким усопшим своих (старое кладбище на пр. Мира, где свежеусопшие вытеснили староусопших), а где просто игнорировать старые захоронения, не зная, что с ними делать. Они превращались в «фигуры умолчания», разорялись гробокопателями в 60—80-е, дичали и так превратились в «лесопарк» среди жилой застройки…

Обвинять новых хозяев в намеренном озлоблении супротив мертвецов язык не поворачивается. Во-первых, если формально, по советским законам кладбище считается таковым в течение 50 лет после последнего захоронения (по немецким законам – 30 лет). Так что, юридически – лесополоса. Во-вторых, если посмотреть, как новые хозяева обустраивают свой отход в мир иной, то никаких слов не хватит ни в языке русском, ни в языке немецком, не говоря уж о польском или литовском… Скорбная эта тема не выработала нейтрального языка, и только одно роднит и первых, и вторых, и строки эти читающих: никто не избегнет участи сей. Все там будем.

Тихое посмертное примирение немцев и русских случилось на мемориальном кладбище на улице Невского. Оно втиснуто между больницей скорой помощи, католическим собором Адальберта Пражского и психодиспансером. Вход на него практически незаметен, незнающий пройдёт мимо и не поймёт, какие настроения скрываются за двумя заборами-пропилеями. Старый парк в советское время был территорией психодиспансера, и не было человека, который не побывал бы в нём, получая справку о нестоянии на учёте. Без неё в советское время брали на работу только сторожем. В одно из таких вынужденных посещений я погулял по парку, бывшему когда-то немецким кладбищем. Сырость, запах прелой листвы посредине лета и прозрачные светлые фигуры в больничных пижамах, изредка встречающиеся на парковых дорожках… территория запустения, защищённая от внешнего мира безумием.

С тех пор минуло много лет. И вот в начале нулевых произошло чудесное превращение. Немцы, которые где только ни появлялись с инициативой обустройства заброшенных кладбищ, встретили на своём пути заинтересованных людей, и в их числе православного священника. Совместными усилиями они преодолели воз препон, и здесь появилось вдруг необычайно тихое и простое место. Парк, белые приземистые кресты меж стволов, как грибы-боровики, и центральная поляна с гранитными плитами, на которых выбиты имена. С одной стороны поляны – по-немецки, с другой – по-русски. И большой простой крест над холме. И небо над ним.