Текст книги "Местное время 20:10"

После кота Мурра, прославленного Гофманом, самым известным котом местного разлива является купажный Матфей Фёдорович Богатофф, живущий в Королевских воротах и имеющий чин Главного Хранителя Ключей. Но где он был до того, как мы встретили его? Чем занимался? Отчего приобрёл завидную дородность тела и живость ума, светящуюся на плутоватой физиономии? На многочисленные вопросы о биографии Матфея отвечают две версии.

Первая заключается в том, что когда скульптору Людмиле Богатовой потребовался натурщик для лепки, обещанный натурщик не пришёл, и она уговорила позировать Виктора Стрюка, замдиректора музея Мирового океана. Кто видел Стрюка, сразу убедится в категорическом сходстве характеров и комплекций с нашим Матфеем. Единственно возникает вопрос о том, кто кому был причиной и порождающим началом?

Вторая версия более протяжённа. Она повествует о том, как прусский котофей Митце-Митце жил себе в особнячке на главной улице Амалинау, пока после войны особнячок не превратился в коммунальную квартиру. А в неё, как это бывает в русских народных преданиях, поселились не пьяницы и алкаши, а вполне себе обычные русские семьи. И вместо одной бюргерши его теперь кормили четыре русские мамки. От таких щедрот он, конечно же, сравнительно раздобрел. И в духе топонимических новаций сменил имя на более созвучное русскому уху – Матвей. До таких масштабов раздобрел, что паспортистка из ЖЭКа в сумерках приняла его за постояльца и прописала на жилплощади, указав место проживания – старая немецкая печь – и поставив метраж в 1,5 кв. м.

Приобретя легитимность, Матвей окончательно укрепился в уважении обитателей коммунальной квартиры. Муж одной из хозяек, моряк, с этих пор привозил из рейса не только плюшевые коврики с оленями и кримплен, но и бочонок рыбки «для нашего Матфея». От здорового питания Матвей возмужал ещё больше. Настолько, что не помещался на изразцовой печи в углу. Он стал подумывать о ближайшем будущем. Он искал следующую ступень роста. Что может быть шире и лучше, чем тёплая печь в тёплом доме? И четыре хлебосольных хозяюшки под боком?

Только море.

И камбуз.

Использовав прописку, Матвей устроился на сейнер, отправлявшийся в сельдяную экспедицию. Из рейса Матфей Фёдорович вернулся бывалым морским волком, перешедшим в другую тоннажную категорию. А моряки, народ внимательный и ушлый, приметили за ним мА-а-аленькую особенность: на каком судне он в море выходил, тому рыбы больше всех в сети попадало. И с тех пор Матвей стал у рыбаков желанным гостем!.. Именно на морских просторах Матвей просолился до такой степени, что приобрёл редкое для кошачьей породы долгожительство, респектабельную «ф» и неизменное с той поры отчество.

С тех пор он десятилетиями бороздил океаны и моря, заходил в порты, и везде были ему рады люди и кошки разных стран. А когда с началом нынешних времён списался Матфей Фёдорович на берег, никто на Балтийском море не мог тягаться с ним по части добродушия характера и телесного совершенства. Ему даже предлагали участвовать в соревнованиях по японской борьбе сумо, и он уже провёл пару тренировок, удивив тренера талантами, – но в Стране восходящего солнца прописка на 2,5 кв. метрах как паспортный документ не произвела необходимого впечатления.

– Другая категория. По Брему и Карлу Линнею, – сказали ему, кланяясь.

Кляня международную бюрократию, Матфей отказался от спортивной карьеры. За время странствий и всеобщей любви Матфей Фёдорович опять-таки прибавил в уме и респекте. И когда Королевские ворота стали искать привратного кота, полагаемого традицией при всяких городских воротах, его безоговорочная победа стала очевидна, как только он протиснулся в дверь и хриплым голосом сказал:

– Мяхомото5252
  В обязанность Главного Хранителя Ключей от Ворот, как значился титул в официальных бумагах, входит открывать ворота всякий раз, когда кому-то понадобится попасть из Калининградав Кёнигсберг и обратно. Непыльная работка.


[Закрыть]!

Бывшая при сём скульптор Людмила Богатова уговорила котофея немного попозировать.

– У меня в голове родился шедевр! Не согласитесь ли придать ему черты Вашего прекрасного лица? – так или примерно так сказала она ему.

И теперь Матфей Фёдорович, отлучаясь от службы на свои прогулки, оставляет в Королевских воротах вместо себя бронзовую копию, выполненную в натуральную величину…

Он отыскивается следующим образом. Идёшь в гости к бабе Кате на Северную гору и на кухне, где травы пучками свисают с притолоки, долго пьёшь с нею и с её котом чай с вареньем и с разговорами. А когда стемнеет, на прощание она скажет:

– Может, тебе орехов дать? Грецких? Ну, или какие там у меня нападали…

– А то! – восклицаешь ты. – Конечно! Кто ж от ваших орехов откажется!

Забираешь пакетик с орехами и на следующий день устраиваешь бой5353
  Ну ладно, ладно! в кфрайнем случае можно купить на рынке килограмма два или три. Но тогда кракатук-шанс снижается.


[Закрыть]. Колешь их зубами, тисками, орехоколкой. Взламываешь пилочкой для ногтей. Колешь друг об друга. Лупишь об немецкий пол из гранитной крошки, ломаешь дверью, разбиваешь молотком, вытаскивая отбитыми пальцами сплюснутые ядра. Желательно применить все способы, которые изобрело человечество для колки орехов. То есть – с изощрениями, но без гидравлического пресса. В общем, устраиваешь бойню!

Избегайте его взгляда!

И вот, когда все полегли, треснули, лопнули и раскололись, остаётся один, который никому и ничему не поддаётся. Он самый твёрдый, а вид у него наглый и неуступчивый. В его лице нам попалось что-то большее, чем просто орех. Пусть и грецкий, пусть и тётикатинский. Затесался он в простецкую ореховую компанию случайно, и откуда он прикатился под ореховое дерево – неведомо.

Это – Кракатук. К нам в руки попался Тот Самый Кракатук. Настоящий, неподдельный. А на что он годен, если не бьётся и не колется? Ждать, пока «мышка бежала, хвостиком махнула…»? Непонятно, на что годен Кракатук. Большинство откладывает его в сторону и забывает: пусть с ним! Отложенный, он телепается по кухне, пока куда-то не пропадает, закатываясь в щель меж временами и пространствами. Там давно лежит наш первый зуб, брошенный мышке за печку, и куча других важных мелочей.

И вот теперь приходит черёд тех, кто знает, на что годен Кракатук. Если вызволить его из пространственной щели и положить под чёрного петуха, то из ореха вылупится василиск. Маленький. Необученный.

Симпатичный.

Ненароком поджигающий взглядом обивку дивана или обои на кухне и очень, очень любящий сидеть у печки и смотреть на огонь… Огонь время от времени будет вспыхивать без видимых причин, без дров и розжига. А ты будешь говорить строго:

– Базилевс! А ну, не балуй!

…Но, к сожалению, это всё сказки. Потому что василиска приручить невозможно. Во всяком случае, того, который родом с Северной горы.

 
Посреди реки
 

Однажды вечером, когда дождь закидывает глянцевую воду оспяными точками, я беру лодку и дожидаюсь тьмы. В дождь я выгребаю на середину главной реки, протекающей через мой город. Нечто подобное делает Мессир в том месте, где он живёт. Названия его города я не знаю. Мы встречаемся на середине реки-без-названия, соединяем борта лодок абордажными крючьями малой мощности и раскладываем каждый свои аргументы.

Сначала говорит он, а я спорю. Я ни слова не понимаю из того языка, на котором он говорит, а он, я полагаю, ни слова не знает по-русски. Тем не менее, мы спорим. Когда взаимно не знаешь языка, спорить гораздо легче, чем соглашаться, развивать чужую мысль или искажать её. Что чаще.

Но вот, он замолкает, наступает моя очередь.

– … Есть историки, а есть источниковеды, – начинаю я. – Последние комментируют и пересказывают имеющиеся тексты, а первые вычленяют закономерности, поднимаясь над частностями и охватывая взглядом общую картину. Но они действуют и описывают законы без своего присутствия. И поэтому параллельно им есть ещё извлекатели…

– …?

– Законов! Законов Времени, Законов Тайны… Настоящий Закон и есть сама тайна, ибо единичное знание говорит об одном, а закон – о многих.

– …

– Им нет никакой необходимости создавать тайный орден, чтобы оберегать знания от простого люда. Очевидность молчаливей, чем иллюзия тайны. Именно в эту иллюзию бежит рыщущая слепота. Несокрываемая тайна – самая загадочная из тайн, она на виду и потому незнаема. Нет нужды в хранителях и орденском кодексе; нет нужды в условных знаках. Гарантом её покровов является структура нашего зрения. История слепоты не написана и написана не будет, потому что слепота всегда массовидна, а прозрение – индивидуально. Зрение вообще вещь индивидуальная.

– …

– А ты и не верь. Просто имей в виду. Ты случайно наткнулся, а затем дальше пойдёшь своими путями.

– …!

Разговор растворяется в обычной немоте общения, если не считать содержанием беседы росчерки, в которые складываются морщины в уголках губ и глаз собеседника. Порыв ветра задувает обе наши лампы, из-за капюшона мне уже не видно лица по ту сторону борта лодки. Может, это уже не та река, в которую я направлял лодку в самом начале ночи? А это существо напротив – не тот, кто плыл мне навстречу?

…Абордажные крючья расцеплены, течение разносит наши челны в разные стороны, и вскоре тень моего собеседника исчезает среди других теней, из которых, собственно, и составлена ночь в фарватере реки.

 
Камень Гофмана
 

Гофмана звали Эрнст Теодор Амадей. По рождению он звался Эрнст Теодор Вильгельм, но в юности был настолько очарован Моцартом, что взял себе вместо своего третьего имени моцартовское Амадей. Будь у меня три имени – как три жизни в современных компьютерных играх – тоже бы переименовался в честь кого-нибудь любимого. Но тогда пришлось бы пожертвовать отчеством… Нет, пусть так и останусь Николаевичем.

Итак, Гофман, великий и ужасный, родился в Кёнигсберге и прожил примерно вот на этом месте5454
  Здесь надо показать на дорогу, что напротив Дворца бракосочетаний. Дворец (а на самом деле просто ЗАГС-контора) инсталлирован в типовую 10-этажку советской брежневской поры. Почему тогда – «Дворец»? Неважно, Гофман ждёт.


[Закрыть] до 20 лет. Издревле берега Нижнего озера (тогда – Замкового пруда) были покрыты зарослями бузины, и юный Эрнст прятался среди её веток, наблюдая за жизнью обывателей, которые ходят, дураки, и не видят, что за ними наблюдают!

Ещё он любил в детстве откатывать тяжёлый камень с привычного места и наблюдать, как суетятся подкаменные жители от внезапного крушения жизненных устоев. По преданию, если отвалить камень с надписью про Гофмана, под ним, оказывается, живут полупрозрачные эрнсты, теодоры, вильгельмы и николаичи. Всполошённые локальным апокалипсисом, они потешно бегают среди белёсой травы, и так и хочется написать про них что-нибудь эдакое, гофманианское…

Самый известный гофмановский персонаж, конечно, Щелкунчик. Всем известна его встреча с Мышиным Королём, генно-модифицированным продуктом городских подземелий. Всем известна история его взлёта и мужественной битвы на рождественском поприще. Но что стало с ним после? Что стало с другими героями Эрнста Теодора Вильгельма? Щелкун женился? спился? опустился на дно и стал подрабатывать в ресторанах по первоначальному профилю, лузгать орехи с тяжёлой скорлупой? Что стало с Крошкой Цахесом после его разоблачения? Переселился в Страну Бывших Героев, как многие другие, или предпочёл влачить своё существование средь отвернувшихся людей? Нет, нет и нет. Хоть мы не Гофманы, но по праву земляков через линзоскоп можем вглядеться в судьбы родственных персонажей. Составитель Словаря Сатаны оставил поприще компиляций и увлёкся гольфом как лучшим средством от ночных расстройств. Иногда он наезжает в гости в наш город под видом немецкого чудаковатого туриста (говорит, что «на побывку»), заходит в «Полпингвина», ест «испуганный холодец», оттенённый хреном и горчицей, и слушает пятничный блюз. Специально для него «Pepper Star» исполняют композицию «Много пойла и шлюх» на стихи робота Бендера.

Крошка же Цахес в начале 90-х приехал в область с твёрдым намерением примириться с племенем амбов, но не преуспел, и переключился на муниципальные администрации. С ними он любил подписать «договор о намерениях» о строительстве чего-то там на немецкие деньги. Но 90-е закончились, закончились намерения, и началась сплошная конкретика. От торжества конкретики Цахес опять сдулся в размерах, завёл себе местную пассию, но потом и она его бросила. Студент Ансельм выучился и стал профессором. Преподаёт «немецкую механику» в местном островном университете.

И лишь весенняя фея по-прежнему проскакивает над нашей территорией вне воздушных коридоров на своей летучей упряжке; её даже видят на экранах радаров наши погранцы, но никак не реагируют, почитая за рябь эфира.

 
Бархатные колокольцы
 

Если не вслушиваться в слова и не вглядываться во взгляды, в разговоре самое главное – урчание. Вот это бархатистое «хр-хр-хр», которое стоит за словами и присутствует в переливах речи. Его нет почти в пении, поэтому так важен разговор. Вот находишь такого человека, случайно, как всегда, и заводишь разговор о том, о сём, о пятом, о десятом, а потом замечаешь, что слушаешь не то, что он говорит, а это «хр-хр-хр», проскальзывающее, исчезающее и опять проскальзывающее…

Коты в этом искусстве зашли дальше всех. Путём эволюции они отбросили все слова и оставили в доверительном разговоре только самое главное. Чеширское хмурчание, лишённое языковой необходимости. Оно также случается и при встречах с городом – иногда, при сочетании влажности, атмосферы и расположения слушающих.

Лучше всего город слушать жарким летним днём, сидя на набережной Преголи напротив Кафедрального собора. Маленький прогулочный кораблик с тихими бархатными колокольцами проплывает мимо, везя счастливых людей по кругу и вдоль реки, и их счастье передаётся вам.

Хрррр-хрррр-хррррр-хррррр-хррррр…

Осенью каждый год в условленный день Михаил Илларионыч, воспользовавшись ночной безлюдностью, сходит со своего постамента и, прихрамывая на правую ногу и прищуриваясь на левый глаз, шагает пустынными улицами. Маршрут высчитан с дотошностью опытного военного. А вот и место сбора. Первым в залу, как всегда, прибыл Михаил Иванович. С появлением фельдмаршала он принимается отворять скрипящую створку главных дверей Дома Советов. Огромное гулкое здание на короткое время превращается в кубическую ушную раковину города.

– Заходите, товарищ, располагайтесь! – поблёскивает своим пенсне Михаил Иваныч. – Приглашены все, вот у меня списочек, вы номер два будете, по порядку прибытия… – Михаил Илларионыч недовольно хмурится, проходит в залу и присаживается в углу. Он вытягивает позеленевший сапог к проходу. Из сапога сочится зелёная медная жидкость.

– Благодарение Господу, что здесь голубей нет… – говорит он вполголоса. – А вот денщик точно бы не помешал. Или Отто Будник. Людвиг все уши прожужжал, как тот тачает сапоги…

Время привычно останавливается. Огромное тело Дома Советов наполнено пылью, тьмой, летучими мышами и мелкими поэтажными шорохами. В ожидании кворума Михаил Иваныч готовит «рыбу» протокола собрания. Перо громко скрипит, и всесоюзный староста бормочет: «Сим удостоверяется… прочерк… постановили… прочерк», пока письмоводительские звуки не прерываются шагами новых посетителей.

Входит Владимир Ильич. Поражённый в правах, после капремонта он совсем приуныл. Рукой не машет, кепкой не бравирует. За ним следуют Шиллер, Людвиг и Франциск, в руках у них по книге. Не прекращая дискуссию (она ведётся на латыни), они идут на «галёрку», откуда сразу же полился приглушённый бас Скорины. Третий год они ведут теологическую беседу о том, почему существует средний пол в языке и существует ли он в тварном мире. Дискуссия возобновляется при ежегодных встречах.

…Но пришла пора оглядеться поподробнее: что за зала и что за собрание в ней намечается?

Перед нами большое полутёмное пространство нижних этажей Дома Советов с необычным светом. Диковатое и странное ощущение, как будто находишься в здании, в котором по закону кинематографа вот-вот произойдёт или уже произошло преступление, и в воздухе ещё колеблются силовые линии преступного замысла… Хотя, скорее всего, это пыль от утрешней ругани грузчиков, что разгружают перед зданием арбузы.

Зала наполняется. Запоздало явился Космонавт. Он отчего-то перенял командорову привычку ходить по земной тверди грузно и неотвратимо, словно посланец Рока, а при встрече насильственно пожимать всем руку железной хваткой. Остальные его сторонились и старались обойтись отдалёнными жестами. Василевский в этот раз прибыл не моторизованным порядком, не стал тревожить танк Рокоссовского. Внял прошлогодней критике. Иммануил весёлым хитрецом сухонько прогуливался меж величественных фигур, раскланивался.

Но вот на башне Собора пробило полночь. Михаил Иванович нервно поправляет пенсне и пробирается сквозь полутёмный зал к трибуне. Затепливается свеча. Она освещает Михаила Ивановича снизу, отчего самыми высвеченными оказываются ноздри и бородка клинышком. Откашлявшись в кулачок, он начинает:

– Товарищи! Несмотря на отсутствие кворума, мы, пожалуй, начнём. Как всегда, манкирует Александр Сергеевич, пишет, что ног нет, «любовью потомков заключён в унылый пенал и потому не ходяч». – Михаил Иванович оглядел присутствующих в поиске сочувствия: – Хотя товарища Коперника, например, аналогичная ситуация не затруднила5555
  Михаил Иванович ошибся: голова Коперника выглядывала из-за спинки кресла не потому, что астроном был обезножен потомками. Просто Николай среди уличных фигур держит пальму первенства на предмет миниатюрности.


[Закрыть]!

– Также возникла пренеприятная история с Петром Алексеевичем, – продолжал Михаил Иванович. – Вынужден был ему отказать в присутствии. Он хоть и царь, но – сдеблированный, и без клейма мастера нелегитимен! Жаль, очень жаль, наших мы здесь особенно ценим… Родина-мать по-прежнему стесняется, ставим прочерк… Высоцкий оказался контрафактом, вычёркиваем… а вот свеженькие по-военному дисциплинированы, молодцы. – Михаил Иванович с одобрением глянул на Василевского. – Ну, пожалуй, начнём. Согласно регламенту и сложившейся традиции мы как настоящие хозяева города раз в год собираемся отчитаться каждый по своему направлению. Ну и для дружеского, так сказать, общения…. – тут Михаил Иванович бросил недовольный взор в сторону Шиллера, Резы и Скорины, которые никак не могли прервать разговор. За ними герцог Альбрехт, сокративший свои владения до небольшого острова, что-то сосредоточенно писал в свиток. Наверное, проэкт обустройства герцогства Кнайпхоф.

– Итак, за истекший год…

У Михаила Илларионовича из сапога безостановочно текла зелень, и он доклад слушал вполуха. Он шёпотом ругал денщиков, сопел и искал по карманам подзорную трубу: без неё он чувствовал себя не при делах. Да и председательствующий в трубу гляделся убедительнее. А Михаил Иванович говорил, говорил, голос его отражался в молчаливых коридорах, падал в тёмную залу, гас в кладовках, проникал в зияющие вентканалы и по ним отлетал вверх, к звёздному небу, ласково мигающему картою северного полушария.

– …предлагаю признать удовлетворительным. – Михаил Иванович обвёл присутствующих довольным взглядом человека, сделавшего важное и большое дело. Немного помолчав, он кашлянул в сухонький кулачок и тихо произнёс:

– А теперь прения, – и оглядел зал.

Задремавший было Космонавт встрепенулся:

– Ох… а мне открытый космос снился! – сказал он.

– Ты лучше Иммануилу расскажи, как там, в космосе, ему интересно будет! – присоветовал Василевский. – И Копернику!

Космонавт его не слушал. До него вдруг донёсся странный звук, из тех, которые слышны в космосе, когда разум спит, а тело дремлет. Что-то пращурное и архаичное, как первый возглас Адама…

– Прения! – громко повторил Михаил Иванович, взглянув поверх пенсне.

Если бы взгляд имел свойство отражаться от стен, то вся зала была бы пронизана лучами пролетарского красного цвета, наподобие лазерной защиты в фильмах про ограбление банков. Но даже особый статус живого памятника не давал М. И. Калинину власти над законами природы. Потому, метнув грозный взгляд на галёрку и не дождавшись отражённого эха, Михаил Иваныч с силой выдохнул:

– ПРЕНИЯ!

Звук метнулся к высокому потолку, пробежал через вентканалы меж этажей и выскочил выше, где-то между седьмым и десятым уровнем. Если бы звук всё-таки умел освещать собою, как молния, окружающую картину, то вспышка запечатлела бы странную мизансцену кинематографического свойства. На восьмом этаже два человека в костюмах и галстуках, разделённые поворотом коридора, прижавшись к стене, держали перед собой вытянутые вперёд руки с пистолетами. Каждый ждал, что другой выглянет из-за угла, и был готов тут же выстрелить.

– Плати! – в который раз повторил первый.

– Хрен тебе! Моя антенна, что хочу, то и делаю! – привычно отвечал другой.

Это были Комендант Дома Советов и директор одной из местных телекомпаний, в лихие 90-е поставивший на крышу монстра свою антенну. Достигнув «спора хозяйствующих субъектов» и на мгновение замерев, звук вновь ожил и пролетел несколько этажей вверх, навстречу Луне. Там, через пару этажей, он заметался в ловушке и затих, пойманный двумя бородатыми мужиками в мешок.

– Ага! Попался, голубчик! Сейчас мы тебя быстро экстрагируем на родину! – радостно возопил один из мужиков, видимо, обознавшись, потому как трудно ожидать от простого сторожа такой радости от поимки заплутавшего возгласа «Прения!», пусть даже самого Калинина. Пнув мешок, вопящий обнаружил, что тот пуст и упруг лишь силою ветра, переносящего звук в условиях художественной литературы. Это стало для него жестоким разочарованием.

– Какие же они всё-таки сволочи! – в сердцах воскликнул он.

Предмет еженедельной ловли в Доме Советов – гастарбайтеры, оккупировавшие в последние годы верхние этажи недостроя, – действительно, были неуловимы. В руки охотников попадался лишь оставленный горячий чай в пиале, да подставкой под электрический чайник. Матрацы и постели нелегальные гости наловчились при облаве уносить с собой… Ни узбеки, ни хохлы, ни белорусы, ни те неведомо кто, что мелькают время от времени в конце коридоров, – никто ещё не попался! Пустое прежде здание Дома Советов за несколько лет превратилось в густозаселённый Дом дружбы народов, мечту советской идеологической машины, но это почему-то не радовало новых хозяев.

– Надо будет дымовую шашку попробовать… – задумчиво предложил напарник первого сторожа.

– Прошлая смена пробовала. Разбежались по другим этажам, и всё. Как тараканы! – плюнув, первый развернулся и, позабыв про мешок, пошёл к лестнице с частично потерянными пролётами. Сегодняшняя облава была окончена. Их ждала прерванная партия преферанса.

Только они скрылись, как от стены отделились двое, по виду очень похожие на Джамшута и Равшана. Они осторожно подобрались к звонкому мешку, потрогали его, переговариваясь на гастарбайтском языке. Джамшут взялся развязывать узел, но тут что-то изменилось в пространстве. Потянув воздух носом, Джамшут и Равшан сделали неуловимое движение и тихо испарились. Сочный запах шкварок объявился в воздухе, в один присест заполонив собою этаж. Вослед явился и сам источник амброзии – длинный, как украинская песня, хохол. Увидев завязанный мешок, он остолбенел. Затем, осторожно оглянувшись, подкрался и ткнул мешок никотиновым пальцем. Тот отозвался: «Прения! рения…! ения!..» – отчего тощий хохол отпрыгнул. Глаза его загорелись.

– Шо ты там нашов, Мыкола? – раздался вдруг густой голос. В этом голосе чувствовался навар украинского борща, и в особенности чесночных пампушек, что к нему прилагаются.

С другой стороны коридора возник обладатель наваристого голоса. В отличие от первого, который был тощ, как плетень бабки Степанчихи, второй хохол оказался широк, как те шаровары, в которых танцуют гопака или расхаживают в рыночный день по торговым рядам.

– Шо значит – нашов? – не сводя глаз с мешка, сказал Мыкола, выпрямился, крякнул и подкрутил усы. – Туто положил вчорась, туто и беру. А тебе што, Петро, до моей торбы?

– Сдаётся мне, она така же твоя, как и моя! – Петро подошёл ближе и, хищно прищурившись, энергично ткнул мешок.

Неминуемо разразилась бы в коридорах Дома дружбы народов сеча, если б от тычка мешок сам собой не развязался. Возглас Михаила Ивановича вырвался на свободу, громыхнул мимо оторопевших хохлов, отскочил мячиком от стен и взмыл по лестничному проёму вверх. Преодолев последние этажи, он вырвался, наконец, наружу и столбом взвился к полной луне, что таращилась с неба, освещая раскинувшийся на берегах Преголи город. Своим стремительным движением возглас образовал физико-динамическую инновацию, лунно-звуковой луч – очень редкое природное явление, примерно как зелёный луч на море, про который знают все бывалые моряки. Луч осветил калининградского монстра снизу доверху, свернулся в точку и пропал.

Всё живое, что не спало в поместных пределах, замерло от удивления. Если бы в это время проезжал городской заседатель на обывательском «Лексусе», в розовой рубашке по последней моде и с неместной мобилой, по которой он имеет обыкновение беспрерывно говорить с важными людьми, то он наверняка приметил бы лунно-звуковой луч, потому что от городского заседателя ни одна странность на свете не ускользнёт. Он знает наперечёт, какой у каждого предпринимателя в прошлом месяце был доход, и сколько в сейфах лежит закладных, и что именно из своего хозяйства заложит добрый человек в ближайший понедельник в банке. Но городской заседатель не проезжал, зато средь замершего царства возник Комендант Дома Советов, поднявшийся на крышу монстра на комендантском лифте. Он вышел из лифтовой, прислонился к ограждению и уставился вдаль, на юго-восток. Ненужный более пистолет оттягивал ему карман пиджака. Закончившийся ничем поединок с владельцем телеканала забылся, и даже замешанная на протокольном возгласе метафизическая субстанция не отвлекла его внимания. Человек он был тёртый, не такое видал и слыхал. Его сейчас больше привлекало происходящее на острове Ломзе.

Там происходило что-то непонятное, скрытое от людских глаз и не подлежащее дневному свету. И тот звук, что шёл оттуда, – непротокольный, густой, как творог… Где-то на острове Ломзе поднимался вертикально вверх столб рыжего дыма, и оттуда же доносились короткие всепроникающие звуки.

Там, средь ломзенских топей, вокруг камышовой хижины собралось племя амбов. Здесь были и подручные, отстоявшие своё на варке и ожидающие у входа в хижину; и бывалые мастера из городских с трубками-пыхтелками в зубах; и молодые камышовые девицы с заплетёнными косами; и рыбари в своих рыбацких шляпах. И даже четверо негоциантов в дорогих одеждах развалились в парусиновых креслах. Все чего-то ждали.

Наконец мощный зевок в последний раз сотряс окрестности (именно он смутил Коменданта мгновением раньше); двери хижины распахнулись, и оттуда вышел дюжий амб с волосами цвета перца, с закопчённым лицом и седыми усами. Пройдя несколько шагов, он в изнеможении упал ничком. Раздался богатырский храп. Толпа взволновалась. Двое подручных нырнули в хижину и тут же вернулись, неся в руках по огромному дымящемуся янтарному самородку. Они держали их торжествующе над головой, и лунный свет наполнял самородки тайной и глубиной.

– Хороший в этом году камень сварили, – сказал один из негоциантов, вглядываясь в камни. – Год будет удачным.

…Здесь стоит сделать небольшое отступление, проливающее слабый свет на жизнь племени амбер-троллей (амбов) и проясняющее те следы, которые иногда видны поутру на свежевыпавшем снегу на прегольских островах.