Текст книги "Местное время 20:10"

Город – это место, где человек укрывается от стихий. Для этого он строит дома, ставит стеклопакеты, прокладывает трамвайные линии и выбирает мэров. Но как бы он ни превращал город в бесстихийную территорию, полностью загнать природу в резервацию не выходит.

Да, огонь уже не уничтожает, как прежде, четверть города. В качестве противопожарного щита по всему городу стоят гидранты-файеркнехты и спят в красных машинах доблестные пожарники. Да, чума уже не выкашивает треть населения. Лишь сезонные волны гриппа напоминают нам о совокупной бренности наших тел. Но есть ещё прорехи в городских стенах, через которые врывается матушка-природа, поднимает одну из своих голов и превращается в чудище обло. Узловатое тело дракона опытному прогульщику кое-что напоминает. Что-то знакомое, мимо чего мы проходим, повернув глаза вовнутрь своей жизни и не замечая ИХ, взирающих триста лет на смену человеческих жизней. Например, не замечая платанов.

На углу Чапаева – Мира стоит главный дядька Балтимор. Вервия его корней напоминают бицепсы того странника, который вернулся через 20 лет домой и накинул тетиву на лук, который никто не мог согнуть. Лук пророс платаном, наливается древесными узлами мышц и силой, силой, силой… По городу расставлены другие исполины: тополь Вильсона, буки и дубы Луизенваля; почти во всех скверах и парках стоит вековое древьё. Корневые лаокооны разбросаны по всему городу и, выходя наружу, показывают, что под землёю не токмо кроты да подземные немцы живут… Но ниже даже подземного города расположена первотьма и праокеан подземных вод. В нём спит родственница Всемирной Черепахи чудо-юдо-рыба-Лунь. Когда она вздыхает во сне, подземные воды начинают волноваться и выходят за границы общепринятого. Тогда подземелья подтапливаются, а Ганс с Фрицем бродят по колено в воде по подземному городу и восклицают:

– О, майн Готт! Вассер! Вассер! Дас ист катастрофише!

Сколько веков дремала рыба-Лунь во глубине подземных вод, не сосчитать! Дремала-дремала и проснулась. То ли её достали автомобильные пробки, либо осенний зевок вождя племени амбов, либо другая последняя капля – кто знает ископаемых существ? Проснулась, чихнула и произвела на нашей поверхности небольшое землетрясение 2004 года. Чихнула другой раз, продрала заспанные глазки, обвела окрестности телескопическим взглядом и заснула. Даже не заметив нашей надземной суеты.

А у нас – где крыша упала, где кладка разошлась. И уж точно завелась в душе червоточина относительно устойчивости панциря Всемирной Черепахи, на котором стоит наш город… Если сама Земля-матушка трясёт нашего батюшку, то что же ждать от небес? От воды? От песка?

Регулярности ждать! – отвечу я за немотствующих. Сцепившись попарно, стихии регулярно нам подперчивают жизнь, дабы не казалась она пресною в городских стенах. Ветер плюс река в осенней комбинации дают наводнение. Река останавливается, замирает и начинает прибывать в теле. Затапливает остров Коссе к вящему возмущению его жителей; затапливает Правую набережную, затем Вагонзавод. Встав, река начинает пахнуть. Оказывается, стоит только некоторым вещам остановиться, как они пахнут! И портят воду в водопроводе!

Осознав масштаб беды, журналисты строчат статьи. Общественность – возмущается. Чиновники вступают в переписку. Все начинают пахнуть. Пока не проходит положенный срок, и ветер не меняет направление. Тогда река вновь поворачивает к морю, убывая в своём теле, освобождая Правую набережную и Вагонку. И мы вздыхаем свободно до следующей осени.

А вот ветер на пару с дождём приносит городу хлопоты иного характера. Во время Штормового Предупреждения он носится по городу угрюмым всадником в капюшоне… кто там скачет через лес? – сшибая трубы с крыш и валя кёнигсбергские липы. Отсохнув от корней, падают они навзничь.

После шторма мы стрижём липам ветки и радуемся, что не так много стихий падает на наши местные головы. И привычно не замечаем ту из них, что пробивается одуванчиком сквозь асфальт, выползает лаокооном корневищ и частью которой являемся мы сами. Она называется «неостановимость жизни». Она медленно, подспудно и постепенно перерабатывает всё и вся. Смерть в жизнь; тлен в почву; жизнь в память, в забвение и опять в жизнь. Она была главной силой укоренения послевоенных переселенцев средь «лунного пейзажа» капитулировавшего Кёнигсберга. Она – неизбежность биологического закона; суть того времени, которое лечит. А точнее, покрывает тонкой корочкой жизни бездну смерти. Стихия, одним словом.

Стих и я одним словом.

Штормовое предупреждение

Долгие дожди и ветры заставили местное население подмечать причинно-следственную связь между погодой и своею жизнью. Ведь от того, сколь успешна будет охо… ой! путь до офиса (вариант – до учёбы), зависит всё. Степень прилипания одежды к телу, просвечивание его через неё (как у девушек в белом); да много чего зависит! От наличия зонта до выражения наших серо-голубых прибалтийских глаз, на фоне которых так хорошо смотрятся остальные наши глаза: карие, изумрудные, бирюзовые, ванильные, шоколадные и брют. И посему, улыбаясь всеми нашими глазами, развернём свиток в форме зонта, на котором записан черновик наших климатических примет.

Есть почти забытое нынче хобби: наблюдение погоды и извлечение уроков. Издревле им занимались крестьяне, и уроки они извлекали свои, крестьянские. Если вы видите бабку в окошке, которая, подперев щёку, таращится на улицу, знайте: она наблюдает погоду. Как это делали её бабы и прабабы. Ну и заодно она наблюдает за тем, кто куда пошёл во дворе, кто что сказал и что ответила противная сторона… и всё это на фоне климатических размышлений.

Местные городские селяне – глубоко народная разновидность горожанина, отдающего свободное время дачному выращиванию корнеплодов. А также выращиванию яблок сорта «золотой ранет», сорта «рижский голубок» и больших, с мой детский кулак, слив «виктория». Сейчас садоводы частично замещаются палисадоведами, но последних меньше, и скованы они отсутствием кулинарной пользы.

О, забитые электрички! о переполненный в выходные дни автобус №14 и другие, вывозящие городских селян в садовые общества! Помноженные на годовой цикл, произвели вы на свет плоды крестьянского сельхозфольклора, ещё не записанного экспедициями из университетов! Разнообразны жанры, в которых находит своё воплощение новейшая фольклорная потенция. «Если на ноябрьские праздники затяжной Гундонос – к тёплой зиме» – климатическая максима. «Гром средь ясна неба в конце лета – к новому руководству» – политическая примета. «Ливняк Злоенравный – к затоплению подземных парковок» – бытовое наблюдение, для лучшего запоминания зарифмованное в белый стих. «Захар-долговей – не минуешь соплей» – диагностическое умозаключение.

Есть и фэшн-формулы. К примеру, Зиновий-суши-вёсла наступает в конце июля, и селяне-горожане про него говорят: «На Зиновия бабы ходят новыя». Не погружённый в местный контекст исследователь ни за что не догадается, что речь идёт о распродажах летних коллекций в бутиках. Не берясь обозреть весь корпус народных примет, присловий и потешек, остановимся на тех, что напрямую связаны с местными климатическими особенностями. Дождевое имяславие на калининградской почве представлено следующими климатическими персонажами: Костяк-мокроног и Костяк-с-головой, Ветродуй-седьмая-десница, Косой-безотбойный и Прямиком-за-шкирку. Эти иррегулярные войска возглавляет генералитет с именами Мокряк Мокроныч, Сляк-под-нос и Гусевский хлопотун. Почему Гусевский и отчего хлопотун – неведомо. Известно лишь, что он идёт по четвергам, и именно после него делаются все отложенные на время дела.

Более специфичен Зануда-резиновый (когда несколько дней в воздухе морось висит), а также его собратья: Резкий Хлюпик, Сопель Настигающий (похоже на название некой экзотической болезни) и Квашня Ивановна (при образовании на дорогах смеси из снега, грязи и солевого раствора). Позитивизм несвойственен местному климатическому сознанию, пословицы дают метеорологическому собранию сугубо нелестные характеристики: «На Ивана грязи до кармана»; «Герасим-носы-расквасим» (имеются в виду весенние игрища молодцев в цветущий май); «Дождевей-повороти-назад» (про западный ветер, от которого проистекает городское наводнение).

Особняком в этом ряду стоят пословицы-напоминания, в частности, «На Прокопа резина намокла». Здесь примета указывает нам на то, что до 5 декабря надо бы поставить на машину шипованную резину, а то ведь кирдык, по местным-то нечищеным дорогам ездить… Не прижились у нас и не замечены в обиходе Матвей-Суховей и Жаркой Порфирий, зато Богдана-мокроступа знает всякий, могущий одним вздохом ноздри отличить влажность воздуха 65% от 85%. Ниже второго числа у нас, как известно, не бывает.

Дождевые ветви фольклора напрямую примыкают к фольклору садово-ягодному. Здесь народный язык более прагматичен и, как ни странно, поэтичен. Нередка рифма, и уже один шаг остался до народного эпоса. Про жука-колорада, про садового татя и про явление неуловимого садового мстителя, настигающего воров с чужим урожаем в мешках…

Чтобы как-то завершить фольклорный экскурс, который не в силах исчерпать столь бесконечную тему, всем неверям и скептикам советую применить к себе одно полезное начинание. Формула его обнаружена во время летней фольклорной экспедиции в садовое общество «Вагоностроитель» и записана со слов бабушки, которую местный люд звал уважительно «старуха Кримхильда». Так вот, в Вальпургиеву ночь знающие люди собирают на склонах Вальхенберга окстись-траву. Она применяется для приведения в чувство человека, вконец заплутавшего в своём вранье. Вразумление и острастка нисходят на него ангельским даром, и он становится кроток и неуязвим в своей кротости. Очень помогает, знаете ли.

– Какая поганая погода! Скорей бы глобальное потепление ворвалось в наши края, а то ведь – ужас! Ужас! Ноги промокли, зонт вывернуло, автомобили торжествуют и обдают водою из луж. Зашёл в кафе дрябнуть коньячку для просушки ног (50 граммов высушивают ноги за 20 минут) – так и тут болтает безумолчно телевизор, по которому передают, как некто Зотов убил своего зятя… Ужас! Ужас! Тело завернул в клеёнку и закопал под грушей! с неба льёт! Снизу плещет! «Произведено… осуществлена…» – юридическая глагольная непреложность льётся из телевизора. Летнюю беседку кафешки «Висячие сады» обвили плющ и юридическая телеказуистика. А кафешные продавщицы, вместо того чтобы стоять за барной стойкой, как обычно, курят у входа. Все.

Они стоят по всему городу; по всей стране продавщицы стоят за углом своего чипка, левую руку с сигаретой держа горизонтально, а правой подпирая локоть левой. Курительный рычаг продавщиц оканчивается сигаретой, которую они при помощи рычага поднимают к накрашенным губам. Тысячу раз я видел, как вы так вот стоите, курите, пока покупатель идёт мимо вашего чипка или заходит в киоск ли, бутик ли, всё равно вы стоите сзади киоска и бутика и так вот курите «сигаретным рычагом».

Но – не в дождь. В дождь (20 минут прошло, 50 граммов коньяка прошло…) в моём кафе вы стоите (…ноги если не высохли, то душа и тело разогрелись…) на кухне и дымите (…и могут уже игнорировать погоду…) в сторону раскрытого окна (…) и то дело, идти пора, (…дымите в сторону туч в прогалинах, в сторону дождя). Да, идти пора. И ничего, кстати, вполне. Зонт я вывернул обратно – ничего, жить можно. Вполне. И мужик из телевизора, оказывается, никого не убивал и себя оговорил… Ничего, нормально. И летние мокасины на ногах на глазах становятся ощутимо суше.

Пока шёл в другое кафе, увидел гаичника. Бедный стоял в капюшоне и помахивал своей полосатой палочкой. Сразу бросилась в глаза непродуманность амуниции: надо жезл сделать раскрываемым. Чтоб одним нажатием он превращался в стильный чёрно-белый зонт. А так стоит, ловит нарушителей, а они не ловятся, гады, в дождь ведь не понарушаешь, всё живое стремится в дома… Ну и фиг с ним, с потеплением. Без него переживём. Заменим глобальное на локальное, которое наступает за 20 минут после 50 граммов.

…Ага, как же! Зашёл в одно местечко и забыл там, естественно, зонт свой. 50 граммов высушивают мокрые боты, но усиливают склонность к потерям. Друг мой Конрад Карлович в этом деле остаётся непревзойдённым мастером: однажды на день рождения ему подарили три зонта одновременно. Первый он забыл в телефонной будке в тот же вечер. Второй продержался два дня и был оставлен в трамвае на рукоятке сиденья. Третий потерялся как-то сам, незаметно для окружающих. Они, окружающие, через неделю вдруг вспомнили: Конрад, так тебе же вроде три зонта подарили, а не два. Где третий?

Следующее утро было весьма неблагоприятно для путешествия – туманное, сырое и дождливое. Газетчики промокли, и от них пахло плесенью; вода стекала со шляп торговцев апельсинами, когда они просовывали головы в окна кареты и освежали пассажиров струёй воды. Евреи, торговавшие перочинными ножами с пятьюдесятью лезвиями, в отчаянии закрыли их. Продавцы карманных записных книжек спрятали их в карманы. Цепочки от часов и вилки для поджаривания тостов продавались по пониженной цене, а на пеналы и губки спроса вовсе не было.

Чарльз Диккенс, «Записки Пиквикского клуба».

Вспомнить, как выглядел пропащий, не смог никто из участников дознания. Как выглядела Оля, помнили все. Как выглядел стол к концу второго дня, помнили я, Готфрид, Влад и именинник. Облик третьего зонта… Наверное, это был зонт для шпионов. Их там специально учат «не оставаться в памяти». Так что будем звонить в соотв. инстанцию, может, она знает про именинников зонт… …А вот следующее кафе, расположенное между началом дождя и его окончанием. И кофе здесь неплохой. Сейчас допью и пойду дальше.

Просохший и довольный. Хотя и без зонта. Может, встретится по дороге человек понятливый, знающий, что такое дождь и какие мысли бродят в мокрой голове после стольких злоключений.

Тот англичанин, который придумал «не бывает плохой погоды, бывает плохая одежда», безусловно, был калининградец. Я знаю многих калининградцев, которые, выглянув в окно и увидев там дождь, говорят: «Ну вот, наконец – хорошая погода». Эдакие человеки дождя. Я знаю многих калининградцев, которые в любой калининградской погоде чувствуют себя комфортно.

Есть, есть средь нас особы с влажными глазами, радетели погоды «цвета мокрого асфальта» и сладкой грусти, поселяемой в груди от смеси двух предвкушений: расставания и встречи. Для таких особ – что может быть милей нависших туч? Оптимистичнее удара грома? Успокоительней шороха небесной влаги о крыши, листву, зонты и запрокинутые лица возлюбленных?.. Для остальных же погода есть препятствие.

Это неправильный подход для всепогодного калининградца. Одного человека (при ближайшем рассмотрении он оказался из Нижнего Новгорода) я разоблачил по малой детали: он носил тяжёлые, подбитые мехом перчатки. Ну какой местный, скажите, носит такие перчатки? Никакой. Потому как без надобности. Наша погода – не радикальна. И жара не чрезмерная, и мороз не губителен. Без экстрима. Нечто лондонско-петербургское разлито в здешнем воздухе, только без Достоевского с Гоголем, а с Гофманом и с Гегелем. Погода похожа на нас, а мы – на неё. Трудноуловимые, переменчивые, морские, с континентальной пылью на зубах. Ветреные. В прямом смысле. Всякие. Но без радикализма.

Сумеречная, с дождём – то ли ноябрь, то ли декабрь, то ли март… полгода длится такая погодка. Надолго мы застреваем в этих куртках и хлюпающих ботах. В несостоявшейся зиме, в резиновой осени и плаксивой пред-весне; той её части, когда почти вся живая природа спит, одни мы шевелимся. Всё валится из рук, вещи не на своих местах… А! Это погода. Каждый из нас это ощущал, и каждый имел ход мыслей, расставленный по этим скользким вехам. При затяжном дожде эта дорога ведёт к унынию. Но мастера, оседлавшие дождевую волну, сформировали три главных постулата местной разновидности русского дзена.

Прописать-то прописали, а нам сюда вниз не передали. Так и стоим мы у подножия, взираем на их просветлённые местные лица… а они смотрят на небо, и почти исключительно на него. «Сидя на красивом холме»… – поют они. Нет, «стою на полустаночке в цветастом полуша-лочке…» – поют они. Нет, «кручу, кручу, кручу, педали кручу» … нет. Что-то там они поют, а что – не разобрать.

Осень окончательно наступает в середине октября, когда Сахей-сан снимает наконец-таки свои широченные шорты и переобувается в джинсы. Некоторые, впрочем, ориентируются на иные календарные источники. Как-то: падение листвы, увядание голоногих девушек и расцвет девушек в колготках; рецидивы осенних выборов и прочие характеристики климатического событийного ряда. Наши приметы более очевидны: птицы последним клином улетают на юг; Сахей-сан надевает полноценные джинсы, берёт спальник и 2—3 дня идёт с ним по Куршской косе, ночуя под кустом. Средь птиц и зверей встречает он приход морозов, ласково щурясь на луну и слагая стихиры. В городе в это время заканчивают (а местами начинают) ремонт дорог; получасовые снегопады вызывают ужас у властей и паралич движения транспорта. Всё как всегда, это – осень. Рука поэта тянется к листку написать поэму с названием «Времена года», но не дотягивается, падает, поражённая неописуемостью листопада, и это к лучшему. Надо что-то и на долю потомков оставить, не всё ж столбить осень вот так, сразу и навсегда…

Ветреность здешней погоды общеизвестна. Сначала она тихая и спокойная. Как же! Так мы ей и поверили! Уж мы-то знаем, что надо использовать каждую минутку спокойной общедоступной тишины. Потому что через минуту-час-день она может качнуться в любую крайность. Либо в дождь (что вероятно), либо в жару (что летом также вероятно), либо в неустойчивую комбинацию всех известных погодных ингредиентов.

Люди занятые погоду, как правило, не замечают. Она надобится им либо как тема светского разговора, либо как обстоятельства грядущего пикника. И если ты не страстный гулянец по городу, погоду ты не видишь, сокрытый от неё стёклами машин, домов и телевизоров. А так как люди мы все занятые – поди найди сейчас праздного гуляку! – то остаётся нам про погоду читать. Для вас и пишу, дорогие, для вас!..

…Пока писал, прошёл ливень, и опять ливнёвка закупорилась. Улицы превратились в реки, в которых автомобили теряют номера, а вездесу… вездесущие мальчишки в закатанных джинсах за 100 рублей их вытаскивают из водного плена.

В январе мы чаще всего лишены Брейгеля, снеговика, далее по списку. Хорошо, что Дед Мороз – явление календарное, а не климатическое. Именно из-за погоды я, например, не выучился ходить на лыжах. Снег хоть и бывал, но с неохотой, и при всяком удобном случае норовил слинять: либо в кашицу превратиться, либо вовсе стаять, обнажив уличный мусор.

Так что Новый год у нас снежен через раз. Плохо это или хорошо? Для лыжников – плохо. Для барышень на шпильках – хорошо. Поэтому вместо лыжников у нас такое количество барышень. Ничего зимнего, всё демисезонное. Старики рассказывают, что они помнят целых 5 снежных зим подряд. Молодые не верят – ага, спутники летают и всю зиму разогнали…

Почему-то самые замечательные зимы с нами происходят в детстве. Или во влюблённой юности. В этих зимах огромные снежинки медленно падают с тёмного неба; или только что кончилась метель и штормовое предупреждение. Город проснулся, высунулся в окно, вышел выкинуть мусор и застыл в изумлении: что это? Как это? – не в силах сделать первый шаг. И завораживающая белая целина покрывается пошаговыми междометиями:

– О!

– Ух ты!

– Ну надо же!

– Это ведь зима? Правда?

– Как замело, смотри-ка!

– А сосед-то, сосед!

– И зачем я в позапрошлый год выкинул лыжи? – санки? – коньки? – скейт на полозе? – шубу с молью? – шапку-«пидорку»?..

Потом снег притаптывается текстом городской повседневности, изумление стихает. Его сменяет специфическая деловитость. Концентрируется она в особых зимних местах, на горках да на катках. За первое сойдёт любой безлесый взгорок, за второе – любая лужа.

Я не знаю, как у вас на Шпандине, а у нас на Вагонке детские катания с горок происходили в двух наезженных местах. Ближнее – на ручье Школьном, в вагонковском народе – просто «на речке». Тогда в ней ещё водилась рыбёшка, а пойменные склоны покрывал снег. У кольца трамвая №4, где склон не слишком крут, я садился на картонку, или на санки, или на портфель и скатывался вниз, а потом опять вниз, а потом опять… Иногда я катался даже на чемодане с бельём, потому как послан был сдать его в приёмный пункт прачечной. Идя с тяжеленным чемоданом, я доходил до речки. Встречи со снежным склоном детское моё сердце не выдерживало, я усаживался на чемодан и… Русская зима! с прусским климатическим акцентом, сколько детских поп отбито на твоих заснеженных склонах! сколько синяков и ломаных санок принесла ты в прихожие, в которых нас встречали рукоплещущие мамы:

– Господи! Где это ты так?!.. Ты же весь мокрый!

– Не весь, – слабо сопротивляешься ты и слышишь руководящее бурчание папы:

– С Пахомовым больше на горку не пойдёшь. Точка!

Другой зимней горкой, общегородского значения, так сказать, был склон речки в парке Калинина5050
  Сейчас это Централ-парк, и на этом месте построили летнюю эстраду.


[Закрыть]. Широкая поляна, вмещающая в себя сколько угодно желающих, в зимнее снежное воскресенье была заполнена всеми возрастами. На санках, лыжах, картонках, друг на друге, паровозиком, просто на пятой точке, если она обёрнута болоньевым пальто до колен… Куда они девались, зимние эти забавы? О, Глобальное Потепление!

Верни мне зимние зимы и снежные горки! Сойдись в брачном танце с ледниковым периодом! Оставь нам, стоящим с чемоданами перед склоном, укатанное снежное ложе зимой и жаркую зеленоградскую сковородку летом! с каждым годом ты всё реже гостишь у нас, всякий год мы ждём тебя, чтобы покататься на горке в парке имени королевы Луизы да забрести на каток.

 
Каток
 

Среди городских явлений, служащих рамкою для массового портрета, каток, пожалуй, занимает первое место по живописности. Брейгель наверняка это знал. Где ещё застанешь кучу народу в публичном состоянии удовольствия? Днём? Трезвых? Сфокусировав линзоскоп на 30 лет назад, мы обнаружим, что в 70-е и 80-е катаются все, и с превеликим энтузиазмом. Шьют из плащёвки непромокаемые штаны с тремя полосками (лампас-Адидас); на голове – вязаные шапочки с помпончиками; и коньки «канадки» с широкими лезвиями. У барышень «снегурки» на белых ботинках.

Главный каток заливался на стадионе «Балтика». И не жалкая треть дачных шести соток заливалась, а от души, когда льдом покрывались всё левое малое поле и центральная аллея. По этой ледовой площади муравейно-слаженно двигались от 300 до 500 человек (доминировали старшеклассники и студенты) единовременно, под громогласный вопль жестяных «колокольчиков», что «…а всё хорошее – не забывается, а всё хорошее – и еееесть мечта!!!». Сколько романов, романчиков, драм и любовных одзаписано лезвиями на неверном льду! Вот, например, учила меня кататься на коньках девушка Лена… Впрочем, это другая история.

А сейчас? Практически умерев в 90-е из-за экономических аномалий, ледовое братство стало просыпаться к жизни только в юбилейную страду. Бывший танцзал на задворках Центрального парка переустроили и превратили в ледовую арену. На ней тут же завелись юные хоккеисты, а также странный вид спорта, дитя гольфа, хоккея и искусства драйки палуб, – кёрлинг. Ох, грезится мне, что пропустив Ванкувер, наши кёрлингисты ещё покажут себя на следующей Олимпиаде!

Другой микрокаток расположился справа от входа на стадион «Балтика». Подо льдом у него размещён натуральный холодильник – единственная возможность побороть прогрессом коварную неверность Балтики. Каждый час на лёд выезжает смесь утюга и моторизованной щётки и зачищает исчирканную поверхность, дабы через 20 минут запустить следующую порцию страждущих. Мамаши притащили детишек, детишки постарше посбивались в стайки и притащились сами – кататься под жестяную музыку стадионных динамиков. Посреди разноцветной толкотни, рассекая её, как ледокол «Красин» утлые лодочки и льдины, крутят фигурные канделябры два инструктора-фигуриста, с помощью которых вы можете постичь азы либо отточить наличное умение. Одного зовут Питер Брейгельсредний, другого – Свенссон Хааремаа. Им явно тесно в утлой ледовой гавани, но на асфальт не выскочишь: в середине января у нас оттепель.

Все слои социального пирога смешались на ледяной плоскости. Стайки хохотушек среднего школьного возраста. Несколько модных девиц, даже здесь что-то демонстрирующие из последних тенденций. Бывалые пацаны, изменившие с катком какому-нибудь неизвестному мне молодёжному увлечению. Средь гомона гормонов выделяется тётка в вязаной шапчонке и пальто пенсионного покроя. Судя по всему, она шла в магазин, решила сократить путь через стадион и попала под власть воспоминаний. Не выпуская из рук тряпичного пакета (раньше их называли кошёлками), она автоматически нарезает круги, погрузившись в невидимый нам мир. Первачок-второклассник на кривящихся лезвиях бредёт вдоль борта, пыхтя и оскальзываясь. Рядом мечется папаша:

– Петя! Петя! Отталкивайся, как я тебя учил! Повернись, повернись! – но первачок так увлечён задачей устойчивости, что ни о каком отталкивании не помышляет. Мокрый и сизый от ледяной пыли, он горд собой почище олимпийского чемпиона, лицо его сияет – поневоле позавидуешь!

Но вот объявляется технологический перерыв. Народ перемещается в прокатный стан греться у кофейного аппарата, а на лёд выползает полировочная машина. Так и ждёшь от неё привычных ворчаний: «Вот, начиркали тут, начиркали, а мне убирать!». Убери, родимая! Следующий я на очереди писать росчерки.