Текст книги "Местное время 20:10"

Именно в девичьих объятиях находится красное правительственное здание по адресу ДД-1; они опутывают фасад здания бывшего Северного вокзала и местной ФСБ. При перекраске фасада несколько плетей, отросших до 3-го этажа, там сохранили, и через пару лет они опять расцвели пышной зеленью.

Девчачьи чащи тут же оккупировали воробьи, организовав за окнами спецслужб колонию. В ней день катится по расписанию: с утра – краткая планёрка, затем жильцы разлетаются в поисках хлеба насущного, вечером общий сбор и гвалт, а ночью – коммунальный сон… параллельная жизнь! Хорошо, что спецслужбы потенциальных противников не взяли воробьёв на вооружение. Немобилизованные, живут они, где хотят, и Конрад Карлович при встрече мне периодически со вздохом говорит:

– А воробьёв-то в городе совсем мало осталось! – а я по-шпионски молчу в ответ. Надо знать, где искать!

Наследники. Если хочешь быть наследником Прошлого, то должен быть готов к одной, не всегда приятной, обязанности. Первое, что переходит к наследнику, первее даже шкатулки с письмами, сундучка с драгоценностями и коллекции монет; первее всего этого богатства к наследнику переходят долги. Например, долг памяти.

Знаешь ли ты, гаудеамус игитур, почему Кант – ну, который памятник возле университета, – держит вот так руку? Просто он спрашивает у студента, который сдаёт историю философии:

– Скажи-ка, милок, что такое «просвещение»?.. – и, не дождавшись ответа, делает рукою вот так: – Аа… а, – и безнадёжно ею машет1818
  Так называется одна из работ Канта: «Ответ на вопрос «Что такое Просвещение?». В ней он сформулировал собственный ответ: «Просвещение – это мужество пользоваться собственным разумом».


[Закрыть].

– Иммануил! Георг Вильгельм Фридрих! не дайте пропасть…

Жизнь с призраком. От старого города Калининграду остался обугленный остов и обширная история, являющаяся неотъемлемой частью истории Европы. Обломки Кёнигсберга плавают в теле Калининграда, иногда сросшиеся с ним, а иногда чуждые, как осколок в теле солдата. Память прежней судьбы города остаётся, словно фантомные боли ампутированной ноги. Иначе как объяснить, почему Кёнигсберг, прекративший физическое существование и пребывающий только лишь в символической форме, в памяти и возжеланиях, – почему он витает и никуда не собирается исчезать? Он остался городом-призраком, тенью отца Гамлета, чьи уста предназначены для правды, и именно в этом качестве он мил сегодняшнему дню. При этом статус призрака придаёт высказываниям Кёнигсберга особую силу «загробного правдоподобия». И мы периодически забываем, что «загробный Кёнигсберг» во многом лишь тень, лежащая на лице Калининграда, живущая только усилием вспоминания небывшего, всё больше и больше придуманного.

Рыцари и шаги. Калининграду достался лишь кусок Кёнигсберга, причём XX века издания. Более ранний канул в Лету. Не будет же никто пустырь в центре города всерьёз называть средневековым Кёнигсбергом! Так что рыцари и прочие тевтоны представляются с трудом. Но когда я в детстве проезжал на трамвае мимо старинных городских ворот с башенками, чудился в их облике призрак тех рыцарских времён. Не очень крупный призрак в компании со Снеговиком, Дедом Морозом и прочими персонажами пантеона Детства…

Зачем эти ворота, кстати? Как – зачем?! Это дверь в город. Сначала ворота надо закрыть перед путником, а потом пустить, но за деньги. В их сводчатых арках законсервированы следы миллионов шагов, проездов и прошествий. Королей, маркграфов, курфюрстов и простых смертных. А теперь они служат воротами из Калининграда в Кёнигсберг. Надо только отыскать рядом с ними привратника, стража ключей, и он позволит прибавить к списку прошествий, отпечатанных эхом на стенах, звук ваших шагов.

ФАНЕРА. Улица Коперника раньше была замощена альтштадтским булыжником. «Раньше», потому что в конце 90-х булыжник пал жертвой специфического явления, свойственного эмигрантскому Калининграду: импортированному незнанию, помноженному на власть.

Вот, положим, приезжает человек в Калининград из тех мест, где нет светской традиции частно-городского обустройства весом в 700 лет. Он приезжает из города советского покроя, в котором ни один элемент городского ландшафта, кроме некоторых церквей, мостов и редких домов, не прожил 100 лет. Он даже не подозревает, что здесь может быть что-то неочевидное, что стоит усилия по своему сбережению. Или познанию.

Приезжает такой человек, покупает, допустим, на улице Кутузова дом (у него есть бизнес и деньги) и при обустройстве палисадника спиливает дерево, что растёт на его территории. Он ничего ни у кого не спрашивает, сам с усам, и потому некому ему сказать, что теперь в городе из трёх розовых каштанов осталось только два. Розовый он только в мае, в пору цветения, а дом этот человек купил в июне…

Такие дела. Улучшая без оглядки, они ухудшают.

Конрад Карлович такие явления обзывает ФАНЕРА, «фактор немудрёного мигранта». Недуманье – самый страшный диагноз для города. Когда его горожане не утруждают себя памятью, и воцаряются безмыслие и самонадеянность1919
  Апдейт: новая версия – «кёнгклюкен», клюква кёнигсбергская, которая прикрывается «Кёнигсбергом» а на деле является пустой риторикой или декораторством.


[Закрыть].

Более изысканным образом досталось улице Коперника. В водевильное губернаторство Леонида Горбенко тот учредил при себе газету «Дмитрия Донского-1». Так, к несчастию, случилось, что вопреки своему названию редакция газеты поселилась на улице Коперника. Горбенко раз проехал на своём губернаторском «Мерседесе» по пьяной средневековой мостовой, два проехал… и по велению суверена улица была вымощена заново. Проезжая часть – мелкой шашечкой, а тротуары – садовой плиткой, которая имитирует натуральный камень (!). Причём замостили только политически необходимый кусок, остальное же закатали в асфальт. И «Мерседес» уже не бренчит колёсами при подъезде к губернаторской газете.

Симулякр всегда пытается естество заменить его подобием. Вспомним «Калининградский пассаж», который не является пассажем, и бульвар Шевцовой, который не является бульваром.

– Да вы философ, Сэм, – сказал м-р Пиквик.

– Должно быть, это у нас семейное, сэр, – ответил м-р Уэллер. – Мой отец очень теперь налегает на это занятие. Мачеха ругается на него, а он свистит. Она приходит в раж и ломает ему трубку, он выходит и приносит другую. Она визжит во всю глотку и – в истерику, а он преспокойно курит, пока она не придёт в себя. Это философия, сэр, не так ли?

Диккенс, «Записки Пиквикского клуба».

Философическая дамба. Собственно, нет никакой необходимости гулять именно улицамипереулками. Гулять можно по любым пространствам, очерченным городской чертой.

Некоторые из таких маршрутов пролегают по былым путям Философа, из-за которых одна из дамб тогдашних предместий Кёнигсберга получила название «Философская». Шла она через поля пригородов и луга загородов, её пересекали другие дамбы, по ним ездили кареты и ходили люди, и дамбами этими были изрезаны ближайшие окрестности от Биржи до Хаберберга. На нём, если всмотреться в середину XVIII века, строится и сгорает, строится и сгорает Хабербергская кирха. И вот если идти в ту сторону, то на два квартала правее Зелёного моста и Биржи шла Философская дамба.

Небольшой фрагмент её можно найти. Исчезли поля и пригород, исчезли дамбы, став улицами. Некоторые из улиц исчезли тоже, и на их месте построили хрущёвскую пятиэтажку, отдавшую первый этаж под магазинчики и торцом выходящую на Ленинский проспект. Рядом – ресторан «Атлантика». Так вот, перед другим торцом пятиэтажки есть пара квадратных метров земли, мощённых брусчаткой в незапамятные времена.

Это всё, что осталось от Философской дамбы.

Для тех, кто этим фактом не может удовлетвориться, для их размышлительных прогулок явилась в городе спасительная незастроенность: остров Канта. Там мы и встречаемся время от времени с Конрадом Карловичем, с чудными геральдическими медвежатами, с персонажами вольноопределяющегося корпуса Парка скульптур, с Русалкой, с амбер-троллями, друг с другом.

И действительно, много интересного люда концентрируется время от времени на островной земле. То профессура всех стран 22 апреля придёт шумною толпою к мемориальному саркофагу. Одно удовольствие потолкаться средь них, послушать разговоры! То Эммануэль Кунт пробежит резвой ланью средь профессуры, чур нас, чур! не заметила?.. хорошо! То пара нестроевых собутыльников зацепятся языками за «Критику чистого разума» и пойдут сыпать мудрёными словами – поучаствуем и мы в этом споре, для широты дискуссии. Так что, новые мысли, которые иногда приходят в нашу голову, вопервых, не всегда новые и, во-вторых, не факт, что наши. Чтобы в этом убедиться, иногда достаточно бывает прогуляться по тропинкам острова Канта.

Вид из окна. Калининград в силу исторических причин восстанавливался и строился как город советский, со всеми родовыми травмами подобного города. СССР имел большой опыт строительства городов «в степи». Единственная разница, что в Калининграде-Кёнигсберге спровоцирован редкий для СССР случай, когда «антистепь» стала сопротивляться новоделу. Историчность «бывшего» города стала сопротивляться уравниловке советского градостроения.

Есть редкий случай соединения двух начал, советского и немецкого, в породистом фрагменте проспекта Мира на участке от драмтеатра до парка. И самый породистый здесь – дом-стена. В теле его располагались раньше милые нашей памяти заведения: «Дары моря», «Сайгон», кинотеатры «Заря» и «Новости дня» (последний переделали в дискотеку и ночной клуб). Сзади он имеет двор-колодец, знакомый нам по произведениям Федора Михайловича.

Милая нашему сердцу эклектика, сдержанная и стильная на фоне эклектического безумства современности!.. Мы не раз ещё пройдём твоим маршрутом, взглянем на тебя и позавидуем тем, кто живёт в твоих стенах. А кто именно там живёт? Да много кто, и все они в вечерние часы, выпив чаю или стакан прегель-грога, глядят из окон на жанровые сценки, разворачиваемые бесстеснительным городом пред любопытным взором.

…вот группа курсантов в составе 4-х человек пытается склонить публичную барышню; та мнётся (курсанты ей нравятся), а курсанты говорят, что «всё равно у нас больше денег нет, и других шансов в полчетвёртого ночи ни у тебя, ни у нас не предвидится»…

…вот некий остроумец «забыл» посреди проезжей части на брусчатке кошелёк. Всю майскую ночь окрестные жители слышали одну и ту же сюиту. Сначала – грохот шин по брусчатке, затем резкое торможение, усиленная сдача назад, подбирание кошелька, инспекция, короткий злобный вскрик, бросание кошелька на прежнее место и скрытие с места несостоявшейся удачи. Через минуту сюита повторяется в точности до либретто матерного вскрика – и ведь все после этого обязательно бросают кошелёк обратно! Себе в облегчение и другим в урок…

Так продолжается до вторых петухов. С ними на уличную службу выходит дворничиха, хрестоматийная баба в одежде времён Очакова. Приметив после третьего взмаха кошель, она воровато его тяпает (нас она не видит, мы же наверху!) и забегает с добычей за угол «Парфюмерии». Повторив матерное либретто, она бросает кошель в мешок с мусором, положив конец нашей добродушной коллекции сцен одной вешней ночи.

…а вот старый Фридрих, архитектор, которого ещё помнят первые переселенцы, – высокий, с длинными седыми волосами, безумный, ходит по ночным разрушенным улицам города и ищет среди новой власти того, кому он может рассказать и передать простые и немудрёные правила. Те небольшие профессиональные правила, по которым веками складывался этот город и которые неплохо бы знать всем, кто собирается в нём жить. Но не находит и бродит по городу с огромной чёрной папкой под мышкой, в пальто с развевающимися полями, похожий на большую чёрную птицу. Вот сейчас он завернёт за угол, скроется из наших глаз, взмахнёт крыльями и улетит на ту сторону города, куда нам с вами можно пройти только окольными тропами да путём случайных грёз…

Часть 2. Маршруты и портреты

Конспект маршрутов ушедшей эпохи

«От времени до времени учитель водил своего ученика на прогулку. Гаргантюа заходил в мастерские, где плавят металл и льют пушки, в лаборатории алхимиков, на монетный двор, на ткацкие фабрики, где ткут шёлковые материи и бархат, и всюду наблюдал и знакомился с работой. Ходил он также смотреть на акробатов и фокусников, а иногда, в ясный, погожий день, отправлялся за город и там проводил весь день.

Ф. Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль».

Маршрут сквозь десятилетие начнём с важной ретроспекции. Как там было, в ТО время? В середине смутных 90-х? Чем жили, чем питались? Что думали?

Тогда страна и город жили грёзами и свободой, которой было столько, что она замещала собой законы. Алхимическая ведьма Клио, побросав нас в котёл перемен, варила похлёбку не по рецепту, а наугад. То пробуя на вкус, то забывая помешивать, отчего похлёбка периодически убегала туда, где сидело сбежавшее молоко. Но чего точно не было, так это остывания – градус кипел. Но не всегда можно было есть эту похлёбку без риска для жизни. А потом ещё и дефолт накрыл медным тазом многое и многих – все мы там были, все помним. И вот тогда же произошла смена эпох, когда на моих глазах закончились лихие 90-е и начались «стабильные нулевые». Это произошло через очень важную и очень личную для меня историю.

Был год 2000-й или около того. Времена стояли тяжкие, постдефолтовские, и когда чуть-чуть стало легчать, я купил себе мобильный телефон. Это важная деталь, потому что хочу напомнить: тогда мобильники (недешёвые) только появились, а уличные городские телефоны, можно сказать, были «в нетях». Они или стояли поломанные, или для них не было жетонов в продаже. То есть позвонить с улицы – невозможно. Ни в милицию, ни в «Скорую».

И вот, летним поздним вечером иду я мимо бомбоубежки, что расположена рядом с моим домом, и вижу – валит из подземной щели сизый дым. И я делаю бесполезное действие. То есть я знаю, что оно бесполезно: пожарные да «скорые» тогда не ко всем страждущим приезжали. А если приезжали, то не всегда срочным образом. И не всегда у них были нужные лекарства… в общем, ощущая полную напрасность, я набираю телефон дежурного МЧС и говорю:

– Бомбоубежка горит, адрес такой-то.

– Ну и пусть себе горит, – отвечает дежурный.

– Да там бомжи живут, развели костёр, наверное, уснули и сгорят сейчас…

– Так то ж бомжи! И не факт, что они там есть…

– Но ведь тоже человеки, жалко их… – отвечаю я, и становится мне совсем худо. Дежурный помолчал-помолчал и говорит:

– Хорошо, записываю адрес…

А какой адрес может быть у бомбоубежки? Еле-еле я объяснил ему, где и как. Через десять минут, когда я возвращался из киоска, у бомбоубежки стояли пожарная машина и «Скорая помощь». На дороге гаичник на неурочном месте делал вид, что ловит нарушителей, а сам косил взглядом на людей, что у входа в подземную щель делали свою работу. И тут, впервые за много лет, я ощутил гордость за свою страну. Страна начала выздоравливать.

Об условности многих «якорей жизни» тех времён напоминает «условная единица», финансово-валютная категория, симметричная в своей условности почти всем явлениям времени. Непонятно было, ни кто властвовал, ни кто правил, всё было очень «условно». Заработки, бизнес, деньги, государство, зачастую – дружба… далее везде.

В этой условно-кипящей среде главным агентом изменений стал «новый русский». Поначалу он – пленник клубного малинового пиджака, неумело составленной визитки с надписью «генеральный директор» или «замдиректора по развитию». Но вот инфляция денег и жизненных устоев вошла в рамки коридора допустимости, и та армия, которую мы называли «новыми русскими», распалась на ингредиенты. Общий типаж покинул общественное поприще. Даже фольклор о нём остался там же, в прошлом, сменившись анекдотами о блондинках и офисной жизни.

Вслед «новым русским» ушли их атрибуты: малиновый пиджак, спортивный «бобрик», быковатое поведение… Мы помним этих парней и их братьев, рыночно-вокзальных напёрсточников, их подставных бабуль с картонками «куплю золото», «меняю рубли/марки/$«… Вот они крутят ключ от машины на пальце. Вот они с важным видом достают из кармана чётки, пробуют на щелчок и тут же прячут… Мода прошла, и владельцы отправили чётки на зеркало заднего вида своего авто («при случае обязательно воспользуюсь, а чо!»). Случай не предоставлялся, шли годы, владелец менял машину, и при переезде на нового «коня» он отправлял циклическую медитативную систему (сиречь чётки) в окончательную отставку. Туда же постепенно уходят массивные золотые печатки и цепи; сильно потеснили свои ряды спортивные костюмы в качестве казуального платья и стрижка «бобрик».

Появились другие атрибуции, например, ВЛАДЕНИЯ. Маркеры тщеславия, социальные значки, фиксирующие положение человека на публичной Доске Почётных Собственников (ДПС). Феномен, почти неведомый в приснопамятные 90-е. Тогда публичным «нового русского» делала преимущественно молва, а не его бизнес и не специализированные журналы «про людей и про их деньги».

Сейчас атрибут-владением может стать что угодно. Кафешка, автомойка, свечной заводик. Из тех владений, про которые король спрашивает, глядя из окна кареты: «А чьи поля?» – «Маркиза Карабаса, Ваше Величество», – отвечают ему, и публичная маркировка современного бизнесмена свершилась. Атрибуция поместила владельца на социальную карту связей и доходов.

Средь всех этих владений одно занимает особенное место, потому что оно всё-таки делается для себя. Речь идёт про Особняк. Про Дом, который построил бизнес-Джек. С помощью Особняка они своею частной жизнью (а не бизнесом) также повлияли на облик города. И потому нельзя не спеть Особняку песню, или оду, ну или что там сложится при взгляде на предмет воспевания…

Много их возвелось за 15 постперестроечных лет, и по внешнему виду можно определить, когда и в каких обстоятельствах закладывался Особняк.

Вот он стоит на краю города во чистом поле. Он недостроен, огромен – помесь замка, тюрьмы и дворца, – и к нему не идут провода. К нему ничего не идёт, вплоть до дороги. Это – Первый Дом. Плод давней мечты и первой возможности, когда дом представлялся метражом и когда об инженерном обеспечении думалось с беспечностью опытного садовода: ай, что-нибудь придумаем… Заложен он в разгар перестройки, в 89 – 93 году, кирпич ворован или получен по бартеру. Плод лихорадочных перепродаж на фоне появления в лексиконе нового словечка «рэкет»…

Второй Особняк строится с большим разумом и прагматикой. Он с инженерными сетями, учитывает соседство, группируется в стайки. Он уже заметное явление на городской карте. Взглянем на него поближе, на самый его выразительный тип.

Про Демьяна Бедного, пролетарского поэта, массовому читателю известно лишь то, что был он пролетарский поэт и послужил прототипом Булгакову в создании образа Ивана Бездомного из «Мастера и Маргариты». Собственно, массовый горожанин даже этого не знает, а знает лишь, что улица Демьяна Бедного – одна из самых богатых в Калининграде и представляет собой градостроительный кунштюк. С концентрацией изумления, свойственной лишь сатире. Это как обычные или даже хорошие слова в сумме могут составить глупость, так и здесь частные дома сложились в фольклорно-сатирическое произведение, называемое «коммуналкой особняков». Невероятное объединение необъединяемых вещей в одном месте. В начале-середине 90-х земельного законодательства, по сути, не было, и всё, что мог оформить на себя человек в пределах Калининграда, это 600 кв. метров земли на себя и другие 600 – на тёщу.

Окраина Макс-Ашман-парка в конце улицы Горького (ориентир – супермаркет «Виктория») оформилась как улица в начале 90-х и является прекрасным образцом так называемой «шестисотой архитектуры». Улицей отрезали от задов парка пару гектаров, нарезали их на участки и продали Состоятельным Людям. Бизнесменам. Прожившие всю сознательную жизнь в тесных квартирках, обжёгшиеся на Первом Доме, те стали на этом клочке земли строить Второй Дом Мечты. Большой, красивый, часто красного кирпича, с башенками… хотя нет, вон сосед уже такой строит, дай-ка я что-нибудь другое, побольше… хотя нет, такое уже другой сосед строит – дай-ка я…

Дом-мечта середины 90-х выглядел примерно так.

С тех пор прошло 10 и более лет. Ныне это музей под открытым небом. Воплощённые вожделения постсоветского человека, экспозиция архитектурных фантазий, материализованных после первых глотков свободы. Был на Руси где-то в XVII веке исторический аналог, «нарышкинское барокко», главным девизом которого было бессмертное «Мы тоже не лыком шиты!».

Они, Вторые Дома, стоят во дворе друг у друга, так как 6 соток земли для домов в 500 кв. м – маловато. Они по сути уже не особняки (нет приватной обособленности большого дома), они застилают друг другу свет, и половина закопёрщиков уже перепродала эти и построила другие, поменьше и поудобнее, и в другом месте… они съехали в свой Третий Дом, простой и хороший, а коммуналка особняков осталась на карте города памятником 90-х, называемых некоторыми Эпохой УЕ.