Текст книги "Местное время 20:10"

Единственным точным попаданием стал детский фонтан в том же Централ-парке. Это не фонтан, а сплошная детская неожиданность. Какой образ возникает у взрослого человека при слове «фон-тан»? Разные многоструйные архетипы, от Петергофа до маленького фонтана для питья в школе №14. Детский же фонтан напрочь выпадает из подобного ряда. Это спецсооружение для игры детей с водными струями в жаркую погоду, и нам, взрослым лбам, остаётся только с завистью наблюдать, как в нём с визгом плещется мелюзга всех калибров, и думать: «Эх!» – и более ничего. Потому как слов, перебивающих наши эмоции, просто не существует.

Часть 3. Окольными тропами

Наложение стихий

Жизнь без фикшн

как сакура без вишн.

Сахей-сан.

Как-то мы с Конрадом Карловичем наткнулись на явный пробел в мироздании. Дело касалось Исторических Личностей. Отовсюду мы слышим про них, и со всех экранов смотрят на нас люди, которые внесли Вклад в Историю. И встал у нас однажды во время прогулки с Конрадом Карловичем принципиальный вопрос: а чем этот Вклад можно измерить? Орденами? Государственными наградами? Упоминанием в учебнике Истории или частотой цитирования в Гугле-Яндексе?

Сложный вопрос. Чтобы как-то с ним справиться, мы уселись на набережную Преголи в виду Кафедрального Собора и принялись рассуждать логически.

– Исторические Личности бывают разных масштабов. Государственных, мировых, муниципальных, дворовых… – говорил я, разливая прегель-грог по стаканам. – и не надо их друг с другом смешивать. Вот для писателей советского времени существовала шкала прилагательных, указующая на масштаб влияния. Там был заметный писатель, видный писатель, известный писатель, именитый, маститый, Знаменитый и, наконец, Великий. Выработанная секретариатом Союза писателей СССР, она была предназначена для написания некрологов и чётко указывала на положение почившего в совписательской иерархии. Как минимум удобно. Как максимум заставляет задуматься: а какова сегодня шкала Оценки Исторического Вклада?

– Видишь ли, историография говорит… – сказал Конрад Карлович, и мы с ним за сорок минут обсудили недостатки существующих историографий. Образно обсудили. Он напирал на Хайдеггера, Броделя и Хёйзингу. Я – на опыт свой и своих знакомых.

– Был такой вице-губернатор, как его… – говорил я. – …Ну, он ещё книгу издал свою… как его там?.. Ну, один вице, в общем. Так вот, ничего он не сделал для Истории, в том числе и для области тоже ничего. Делал много, а сделал – мало. Не получилось, значит. Приносишь свой Вклад в Банк Истории, его взвешивает на весах богиня Клио и говорит: знаешь, милок, ты хоть и крупный бизнесмен, депутат облсовета, директор завода (список по усмотрению), – но вклад твой, как пела Пугачёва, «…я сказала – слишком мал!». И теперь представь себе их великое недоумение на лицах: «Как же?! Я ведь депутат! Крупный бизнесмен! Вице-губернатор!»

– Да, – отвечает богиня Клио, – конечно. Но никакого вклада твой пост не гарантирует. Он лишь условие, причём необязательное…

– Но я честно тружусь!.. плачу налоги!.. помогаю интернату!..

– Очень хорошо, дорогой мой, но это недостаточное условие… – отвечает ему богиня и отодвигает в сторону.

– В советское время судили по такому сложному критерию как Вклад в Мировой Прогресс, – продолжал я. – Но советские времена кончились, надо полагать, вместе с мировым прогрессом, и что теперь? Вот если мы от мировых масштабов опустимся на городской размер – как его измерять, Вклад в Городскую Историю?

Мы сидели с ним на берегу Преголи. Тень от каштана укрывала нас от заходящего солнца, прогулочный кораблик что-то вещал в микрофон про Вклад многих персон в историю острова Кнайпхоф, и любимая влага историографов в тёмно-зелёной бутыли медленно убывала. Было нежарко, и поэтому дискуссия двигалась вольно, с удовольствием, как городской голубь среди толпы зевак-туристов. Изредка повисала пауза, про которую до революции говорили: «тихий ангел пролетел», а нынче – что «милиционер родился». Дискуссия замирала, закатный день смотрел нам в лицо, и мы молчали, погрузившись в думы о Вкладе.

– Я знаю, как измерить Вклад Канта, – наконец сказал Конрад Карлович. – Если вычесть тиражи сувенирно-биографической продукции, то измерить можно бытовым образом: количеством цветов на его могиле и количеством её посещений. Поставить вроде интернет-счётчика, и получится пять тысяч посещений в год. И десять тысяч цветочков, например.

– А если я ещё жив? – возразил я. – Если я хочу при жизни узнать хотя бы приблизительно, есть ли у меня Вклад? И насколько он велик?

– При жизни цветы некуда носить, – ответил Конрад Карлович. – Но, допустим, мы с ребятами вспомнили тебя и сказали: какой хороший человек! Как мощно он нёс свой Вклад! И какой у него он хороший и красивый, этот Вклад! – выпили за тебя и за твоё здоровье, закусили огурцом и занюхали корочкой хлеба.

– То есть, чем больше человек хорошего сотворил, тем чаще его поминают. В том числе и огурцом, – заметил я. – Гастрономическая оценка, так сказать. При жизни – огурцами, а после – цветами… разумно. Ну, за тебя, Иммануил! Идти через речку далеко, так что мы за тебя как за живого.

– Прооозит! – отчётливо донеслось с противоположного берега, так, что мы с Конрадом Карловичем даже вздрогнули. Или это было эхо гудка прогулочного кораблика?

У каждого из нас есть побочная деятельность. Не обязательно есть основная, но побочная есть точно.

Военные советские заводы, которые делали спутники, побочно изготовляли кастрюли из космических сплавов. Литерная военная верфь4747
  Завод №820 (бывший «Шихау») располагался в третьей гавани, которая по секретным соображениям не была обозначе– на на гражданских советских картах, вместо неё было нарисовано болото.


[Закрыть], помимо эсминцев, производила вешалки для прихожих. И сзади вешалок, на приклеенной бумажке, значилось: «Завод „Янтарь“, улица Портовая, Калининград». Один мой знакомый писатель побочно фотографирует и, прости Господи, рисует на компьютере.

Я знаю многих людей, которые если и добивались чего-то в своей жизни, то побочно. Боккаччо побочно написал «Декамерон», Тургенев дополнительно к своему основному занятию – дипломатии и шпио… пардон, разведке – дополнительно к ним писал прозу. Примеры побочной продуктивности так и сыплются на нас, стоит кинуть взгляд ошуюю и одесную. Или, говоря на компьютерном языке, ← и →.

Любительницам очерков из журнала «Караван историй» жизнь Канта представляется катастрофически бедной внешними событиями. Родился, учился, преподавал, долго добивался кафедры. Был болезненными тщедушным и потому подчинил свою жизнь строгому режиму4848
  Этим, а также телесной конституцией и обликом он был схож с другим гением, но уже из русской военной истории, с Александром Суворовым.


[Закрыть], в котором не было места женщинам и видимым случайностям в обличиях страстей. Где страсти? Измены? Трагедии, наконец? Ничего этого нет. Ни-че-го. Подъём в 5 утра, занятия, завтрак, преподавание, обед, занятия, по выходным и в праздники – бокал красного вина в кругу друзей… скукота. Умри, гламур! Мы, конечно же, слышали, что главные его труды – критики практического и чистого разума, но кто их читал? Это же сплошной е=mc²!

Никаких внешних случайностей. Все случайности внутренние. Прекрасные отношения с кругом неопределённости, время от времени врывающимся в нашу жизнь на правах хозяина и называемым Судьбой. Случилось так, что одно из воплощений случайности, молния, регулярно била в шпиль Хабербергской кирхи. Кирха часто горела, и после очередного пожара, устав от напасти, прихожане обратились к Канту за советом, благо тот был приписан к кирхе вследствие места проживания. Казалось бы: ну, что может посоветовать человек не от мира сего, чьё основное занятие – профессор метафизики! Какую-нибудь метафизическую ерунду, которую ни согнуть, ни приспособить нельзя!.. Кант присоветовал им новейшее научное изобретение, какого ещё не было на территории Восточной Пруссии. Громоотвод.

…Так ещё одна случайность была вычеркнута из списка прихожан Хабербергской церкви. Они теперь знали, что побочная деятельность профессора метафизики – написание неудобочитаемых трактатов и устроение всеполезных громоотводов. Именно последним фактом он прихожанам и запомнился.

Привыкши гулять по пространственной части, мы мало забредаем в иные городские окраины, в пределы разных времён и времечек. А пора бы, пора! Иначе какая-то однобокость сквозит в шаге, Конрад Карлович! Есть время солнечное, биологическое, песочное, трофейное, навигационное, время отправления и прибытия. Резиновое, колокольное, стрелочное (стрелку забили и не пришли!), студенческое, электронное. Время разбрасывать и время собирать.

Первое, что бросается в глаза в новейшей хронометрии, – удивительный факт движения стрелок. Удивительный, если на него смотреть из середины 90-х: ПОЧТИ ВСЕ ГОРОДСКИЕ ЧАСЫ СНОВА ПОШЛИ! Все те немецкие, что остановились в советское время (в отличие от советских, вставших в постсоветские времена), – большинство из них вновь пошли чертить бесконечный круг. И даже там, где отродясь никаких уличных часов не было, они объявились, словно говоря: смотрите! Вот оно, время! внутри нас! Мы тикаем, и оно идёт вместе с нами! А мы вместе с ними.

 
Исчисление убыли
 

Подсчёт прибыли-убыли всегда интересен хронометристу в бухгалтерских нарукавниках. Откроем гроссбух (нет, Гроссбух!), поправим нарукавники, отбросим на счётах первую кость.

С часами в Калининграде наблюдается любопытная закономерность. Те их них, которые были поставлены в советское время, остались на периферии восстановления. То ли потому, что изначально были неумело инсталлированы в тело города, то ли потому, что их декоративная традиция оказалась малокровна… Ни у кого особо не болит душа по их реабилитации. Возьмём часы-флюгер «Роза ветров» у Нижнего озера, в сквере между телестудией, Могилой Слона и камнем Гофмана. Пообломалась роза, никакие из часовых поясов не тикают, флюгер заклинило. Ни памяти, ни времени – итог неважнецкого усилия мысли и дизайна… Потому и канут они в забвении, не выдержав испытания временем. Не всякая, знаете ли, городская затея достойна долгой памяти. Или это оттого, что Время слишком приземлили, свели к малой букве? к декоративному фактору общественных мест? Не выказали уважения, вот оно и мстит самонадеянным неучам?

Совсем другое дело – остановочные советские часы на столбах в людных местах. Их никак нельзя обойти вниманием! Они висели и 20, и 40 лет назад на людных городских перекрёстках. Например, на Победке и на Карла Маркса. Это другое время, квадратное, остановочное, но и его мы наблюдали и теряли ему счёт. О, как долго мы с Конрадом Карловичем страдали, что убрали такие квадратные часы на остановке у Театра кукол! Сколько свиданий было назначено под ними! Сколько букетов продали нам бабушки-цветочницы, живущие под этими часами и торгующие то грибами, то яблоками, то букетами!

Дольше всех в городе продержались они в идущем состоянии, и только на рубеже веков их убрали со столба. Осиротела «стрелка» у парка; осиротели влюблённые, бестолково назначаясь где попало. Приходя не туда и не вовремя, переминаясь с ноги на ногу и не наблюдая часов уже во всех смыслах… Покуда вдруг не восстановили часы на башне Театра кукол, бывшей мемориальной кирхе Луизы, королевы прусской. Залились часы на все октябрьские окрестности ласковой мелодией. И сбежались к ней со всех случайных точек влюблённые и возлюбленные, обретя, наконец, и время, и место.

 
Студенческое, площадное и вставшее
 

Из старинных часов первыми восстали часы на башне Органного зала филармонии. Вслед им (1976 год!) стрелки были пущены на Яналовской башне и на башне юридического института, тогда называемого Школой милиции. Шли они недолго и вскоре встали по новой. Залатанный древний механизм сдал окончательно. И началось время со вставшими часами. Повсюду в городе они ветшали, ржавели, ломались, и чинить их не хватало наличной жизни, бывшей тогда в городском теле. Не до Времени, знаете ли.

Чья рука движет стрелку наших часов?

Пока не наступили Новейшие Времена, и пока не запустили (с немецкой помощью) часы на Кафедральном соборе. После них стрелки пошли косяком. Например, студиозусы отхватили себе самые большие часы в городе, в циферблатном измещении. Огромный диск белого цвета расположился на глухом фонаре, увенчивающем конёк вальмовой крыши исторического корпуса университета на ул. Чернышевского. Циферблат на нём всего лишь один, смотрящий в сторону главного двора. Левей часовой оси явственно видна квадратная дверца. Так и кажется, что в полдень оттуда в качестве кукушки выглянет Вечный Студент в старинных одеждах; обведёт окрестности пристальным взором: нет ли на горизонте ректора? иль проректора? – достанет из-за спины древнейшую Чашу Тьмы Истин, сделает ровно 12 глотков и, спев «Гаудеамус игитур…», скроется за дверцею.

Но сколько я не ждал, сколько не сидел на бетонном оголовке дота в университетском дворе, студент всё не выглядывал. Впрочем, зачем историкам и филологам часы? (Вариант: «Зачем мужику столько ряски?») Ведь они ближе 20 лет ничего не видят! Оттого и ходят по сегодняшней жизни неверным шагом и на всё глядят через призму исторических и языковых закономерностей. Не спешат, замедляют шаг до прогулочного и говорят мне: «А на „Вагонке“, на башне клуба, под берёзкой, что растёт на самом верху – почему не восстанавливают часы»?

– А там никогда их и не было, – спокойно отвечаю я, поднимаясь с оголовка дота. – Там наверху у немцев была звонница, и часов, по замыслу архитектора Курта Фрика, быть не должно. Незачем. К 1937 году у многих были уже наручные часы, а ежедневный заводской гудок давал людям чёткую координату во времени. Так что – не было. Вместо них берёзка, вырубаемая раз в десять лет, упорно вырастает на крыше башни, являясь витальной формой отсчёта времени.

Первыми частными публичными часами стали трёхсторонние площадные часы, возникшие в юбилейную страду на башне Калининградского пассажа. С красным циферблатом на бежевом фоне, они являются памятником эпохи нулевых, в которой Воля Акционеров решала чуть ли не всё. Решила она и цвет циферблата. Сейчас эти часы смотрятся простачком, которого судьба забросила в благородное семейство и который изо всех сил старается соответствовать. И хорошо, что у него нет голоса: Воля Акционеров догадалась не спорить с перезвоном соседнего Храмам Христа Спасителя.

Ну, и напоследок, когда все уже отстрелялись, строго затикали часы на полубашне юридического института, бывшей Школе милиции (циферблат 3,38 м в диаметре, между прочим), напротив разворотного кольца на Моспроспекте. Без боя, без излишеств, как и полагается часам на здании стиля «функционал» 30-х годов, чётко и по-милицейски.

И только на двух башенках время осталось заржавевшим. На здании школы-интерната №3 (теперь кадетский корпус в переулке Желябова), в стеклянном фонаре-башенке с жёлтыми витражами поверх вальмовой крыши. Все четыре циферблата на месте, но стрелки стоят. Эти часы шли даже в советское время, но сегодня решительно не желают. Второе «замершее время» стоит в начале улицы Яналова, у ремонтного завода и кафе «Марципан», на башне из красного кирпича 30-х годов, эпохи функционализма. Башня озирается вокруг и думает: «А кому мне сообщать, который час? заводским мужикам с мозолями и марципанкой в кармане? или внуку Тони-фаус-патрон, рыцарю Паше из мансарды с улицы Димитрова, у которого и так есть на что смотреть на своей улице: на димитровские грабы-переростки, на украшения фасадов… Разве что трамвайному люду интересно моё время да студентам, которые едут в универ и с надеждой смотрят на мой циферблат: пошли или нет? а я в ответ стою, помалкиваю…».

…За сим снимаем нарукавники и пишем: ИТОГО. Вроде всё.

 
Метро-метео и резиновое время
 

Нет, не всё! Самыми-самыми наипоследними являются часы на метеобудке на набережной Верхнего пруда. Придуманная как часть благоустроения набережной, будка является цитатой давней европейской традиции ставить на главных набережных в портовых городах метео-приборы общего пользования. Выходит, например, в море моряк-рыбак, а жена, волнуясь за судьбу его, может в режиме «он-лайн» следить за предсказаниями барометра, хронометра и влажнометра.

Ангелы летают потому, что легко к себе относятся.

Г. К. Честертон.

Но вряд ли в Копенгагене или Стокгольме на часы с одним циферблатом, манометром и вечно запотевшим барометром потратили бы столько полированного гранита, от которого метеобудка похожа на надгробие Гомера Симпсона. Венчает её голопопый флюгерок-купидон (сам Симпсон с боцманской дудкою, вероятно4949
  Апдейт: заменили на скульптуру девы развевающейся.


[Закрыть]), а на главном тумбовом фасаде маленькие часики показывают московское время. Они, как гласит легенда, имеют циферблат точь-в-точь как наручные часики Людмилы Шкребневой, когда она в юности гуляла по «парку Юности» и не была ещё Путиной… И лишь маленький фирменный руль «Мерседеса» на циферблате (откуда он?) оставляет нас в тягостном разочаровании. Уж не назвать их теперь «часами Людмилы», не сочинить романтической поэмы!.. Вот так умирают легенды, не успев родиться.

Городские авгуры под водительством Конрада Карловича пророчествуют метеобудке судьбу «Розы ветров», но мы не столь категоричны. Всё-таки полированный гранит долговечнее смальты и бетона, в чём можно убедиться хотя бы на кладбищах. Но есть всё-таки один резон в её появлении: давать прогноз метеочувствительным натурам – задача насущная!

К ним явно не относится мужик в робе с катафотами, который слоняется у будки днём и ночью, в снег и в зной. Он, наверное, Смотритель Времени младшей стажёрской категории. Он смотрит за медленным ростом стенки из туй (декоративный неологизм как для советской, так и для немецкой традиции); смотрит на вереницу машин, что влачатся по меленькой брусчатке улицы Тельмана, и думает бесконечную думу. Тот, кто хоть раз в жизни стоял в армии на часах, в наряде, на посту, сразу узнает эту специфическую форму «резинового времени». Но чаще всего он взирает на часы, чтобы узнать, сколько минут осталось до конца смены. На Гомера-купидона он никогда не смотрит. Направление ветра в этой точке города никого никогда не интересовало.

 
Хранители Времени
 

Смотритель Времени – профессия редкая и почётная во все эпохи. Не всякому дано иметь дело с такой многоликой субстанцией. Которая вовсе не субстанция, а категория. И лишь хронометры, приборы для измерения размерности движения, дают человеку призрачную надежду на то, что вот – поймал время! Ухватил и примеряю: как сидит? Не жмёт ли в талии и плечах?.. Владею им! слежу и контролирую… – так думает человек. До поры до времени. Никто не станет спорить, что самые главные городские часы живут на старейшем Кафедральном соборе. Ими и закончим десятилетний обход часового строя.

На восстановленном в прежних эскизах барочном циферблате (с луной и солнцем в качестве противовеса) стрелки начали писать круги в 1995 году. Чуть позже к ним присоединился колокольный бой, и бьёт в шесть колоколов не мужик с бородою, а электроника, с одной стороны которой располагается компьютер, а с другой – резиновые молотки на пружинах. В советское время был такой классический скульптурный сюжет: «перекуём мечи на орала». В местном изводе сюжет снова стал актуален, но уже в своей логике. Время от времени какая-нибудь пружина в колокольном звоне лопается, и звон вместо мелодии начинает играть чистый разнобой. Надо принимать экстренные меры.

Мерами у нас заведует Часовой Смотритель Александр. Он смотрит за Кафедральными часами на Соборе и за Студенческими на здании корпуса университета на улице Бедных Студентов (ул. Чернышевского). Он даже ездил в Германию на специальные курсы, на которых Смотрители и Хранители Времени встречаются и обмениваются тайными многовековыми знаниями. В ситуации с пружиной знания нужны не столько тайные, сколько технологические. Покуда едет из Германии запчасть, Часовой Смотритель Александр принимает экстренные меры, основанные на русской смекалке. Он гнёт нужную пружину сам и ставит её на время. Вся загвоздка в матерьяле. Матерьял должен быть упругим и прочным, что редко сочетается в обычных материалах. Поэтому Смотритель Александр в порядке эксперимента гнёт нужную пружину из всякого подручного матерьяла.

Из трамвайной рессоры. Из какой-то легированной железяки, достатой по блату на военном заводе. Из лопасти списанного вертолёта. Если бы ему попался меч-кладенец, из него он также бы согнул пружину. Но кладенцы давно не производят, и потому Александр гнёт запчасть из всего, что хоть как-то похоже на пружинный материал.

Покуда не приезжает нужная деталь, или – в серьёзных случаях – покуда не приезжает выписанный по гарантии немец-настройщик по фамилии Гетц, Хранитель Времени, с нужной пружиной и арсеналом инструментов для настройки. В арсенале у Гетца среди молоточков, колёсиков, бойков и пружинок есть специальная маслёнка мафусаиловского возраста с волшебным эликсир-континуумом внутри.

Хранитель Гетц носит бороду, длинные волосы, широкополую шляпу и таскает с собою ящичек с трубками и табаком. Ну, вылитый пират! Без деревянной ноги… Для каждого настроения у пирата своя трубка и табак. Настройка времени – дело хитрое, и без концептуального перекура никак не обойтись, сами понимаем, не маленькие… А когда никто его не видит, во время работы Хранитель Гетц надевает, наверное, свою бинокулярную повязку на глаз. С её помощью он видит далеко вперёд и далеко назад. Исходя из увиденного, посредством континуальной маслёнки он поправляет ход Соборного Времени к нужному ритму. Затем курит, настраивает перезвон, а потом бродит по острову и окрестностям, высматривая приметы правильно настроенного времени: не спешит ли окружающий люд? не пустился ли вкривь-вкось? Речь не убыстрилась, как у мультяшек? не замедлилась ли? Оччень карашо, зер гут, теперь можно и самую любимую трубочку раскочегарить… Клубы дыма поднимаются к солнцу и растворяются в сероватой балтийской бирюзе.

На следующее утро он уезжает поездом «Калининград – Берлин».

Выждав после отъезда коллеги положенное время, Александр поднимается в главную башню. Не в комнату с компьютером, который получает сигнал со спутника, а в главную башню. Там, среди кирпичных стен и металлических балок, на которых висят четыре из шести колоколов, у него есть свой уголок. Он присаживается на протёртый стул, присобачивает стыренную на военном заводе аппаратуру к нужной клемме и сосредоточенно смотрит на шкалу, на подрагивающую красную стрелку. Затем он подмигивает левому углу башни, откуда мы на него смотрим через линзоскоп; подкручивает отвёрткой какой-то болтик и удовлетворённо закуривает пахитоску. Дым поднимается к пыльным солнечным полотнищам, насквозь прошивающим башню, и растворяется в ворковании голубей. Они привычно живут в своём голубином времени, смотрят на город сверху и меряют его росчерками крыла так же, как это делали их прапрадеды и сто, и триста, и пятьсот лет назад.

Но вот ночь опускается на город. Луна занимает законное место в городских окнах; голуби спят; спит Александр, запрятав стыренную на военном заводе аппаратуру в кладовку; спит Хранитель Гетц в вагоне «Калининград – Берлин», упаковав коробочку с табаком-трубками в самый верх дорожного кофра. И даже мы с вами, отставив линзоскоп, спим, устав путешествовать, умаявшись смотреть в бинокуляр прибора. И вот, когда все сделали всё возможное, успокоились и заснули, часы на главной башне Кафедрального собора начинают бить полночь. С предпоследним их ударом русалка на шпиле собора вдруг делает лишний оборот вокруг своей оси, который не предусмотрен никакими порывами ветра, в синхронном механизме часов что-то щёлкает, и последний удар колокола оглашает окрестности.

Теперь можно спать спокойно уж всем без исключения. Местное время починено, откорректировано, исправлено и дополнено. Спокойных снов. Завтра будет новый день, несущий в себе зерно неоспоримой полноты.