Текст книги "Наследник императора"

Часть III
Голова и десница Децебала

Глава I
Падение Сармизегетузы

Лето 859 года от основания Рима

Горы Орештие

Машины Филона поливали стены струями огня. Смесь, состав которой был известен только самому греку, вспыхивала, еще не долетая до стены. Для страховки вдогонку две баллисты швыряли горящие головни – на случай, если бы смесь не воспламенилась самим механизмом машины. Стена горела, будто была сложена из отлично высушенных дров, а не из камня. На расстоянии собралась изрядная толпа легионеров и обслуги – поглядеть, как пылает камень. Прикрываясь щитами, фабры приволокли к основанию стены охапки хвороста и стали кидать его в пламя. Осажденные ничего не могли поделать с огнем – им оставалось надеяться лишь на то, что, когда устроенный римлянами костер прогорит, стена не рухнет сама собою. Но костер и не думал затухать – напротив, поднимался все выше и выше. Когда не в силах выдерживать жар фабры отступали, их сменяли другие с новыми охапками хвороста. Столб огня поднялся так высоко, что согнал даков со стены. Так что фабрам приходилось защищаться только от устроенного самими же костра – теперь к огню приближались в кожаных плащах, облитых водой.

– Молодец, Филон! – кричал Адриан и, хохоча, хлопал грека по накинутому поверх туники военному плащу, также щедро облитому водой. – Никто нам не нужен в помощь! Мы сами эту крепость возьмем! Глянь, как знатно горит!

– Крыши у них драночные, – заметил Филон.

– И что?

– Город может загореться от нашего огня. Тогда беда будет: деревянных строений много, башня, к примеру, сторожевая. Все сгорит, ничего не останется. Вся добыча исчезнет.

– А нам и не надо! – с хохотом отвечал ауксиларий, волокущий вязанку хвороста. Он подбросил охапку в костер, отскочил, любуясь пламенем. – Всем известно: разведчики нашли целую гору золота, римлянам больше не надо ни работать, ни воевать! Смотри игры в амфитеатре да получай масло и хлеб на раздачах. Золотой век начинается! Золотой воистину!

Новая струя огня из машины Филона ударила в стену, распаляя и без того беснующийся костер.

– Еще немного, и стену можно будет разбить одним камнем! – сказал Филон, морщась.

Внезапно налетевший ветер стал срывать пламя, обнажая каменную кладку. Камни так раскалились, что начали светиться зловещим красноватым светом.

– И мы сразу пойдем на штурм? – спросил мечтавший о дармовой жратве ауксиларий.

– Если хочешь, чтоб мы твою зажаренную тушку вытаскивали крючьями, то давай, иди! – хмыкнул Адриан. – Я предпочитаю подождать, пока эти камни остынут.

– А я вот что думаю… – начал было Филон.

– Тихо! – одернул его Адриан.

Легат прислушался. За треском ветвей в костре, за гулом и воем рвущегося к небу огня, послышался ему заунывный многоголосый вой, и от этого воя мороз подирал по коже возле жарко дышащего костра – так воют звери перед смертью.

* * *

– Гасите огонь! Где вода! – кричал Децебал, глядя на фонтан пламени, что поднимался за южной стеной.

Защитники, из тех, кто уцелел, в большинстве своем обожженные, отбежали подальше и теперь наблюдали, как за стеной крепости встает, колеблясь, оранжевая стена огня. Искры вовсю летели внутрь на крыши, уже в нескольких местах занялся пожар.

– Воды нет! Вчера римский лазутчик поднялся в сакральную зону и сломал водопровод, что подавал нам в крепость воду. Мерзавца убили, но воды нет! – Бицилис, говоря это царю, задыхался от праведного гнева.

И хотя задыхался он очень правдоподобно, на самом деле трубу, подающую воду из сакральной зоны, сломал сам Бицилис. «Лазутчика» изобразил один из римлян-дезертиров, его голову, обезображенную до неузнаваемости, насадили на кол в назидание римлянам (так думали почти все в крепости). На самом деле так Бицилис подавал знак: приказание Траяна выполнено.

Несмотря на большие потери в городе все еще оставалось много народу. Правда, после убийственного сражения в долине, в основном это были женщины и дети. Воду для питья теперь таскали от источника ведрами – и все равно всем не хватало – людям, и в особенности животным: цистерна для воды была пуста: уже три дня как не было ни одного дождя, и только роса по утрам давала немного влаги. О том, чтобы гасить пламя, не могло быть и речи.

Стоял страшный шум – крики людей, стоны раненых, ржание лошадей, лай собак. Теперь еще и женщины выли на все голоса, плакали дети. Разве что мужчины стояли молча, наблюдая, как бесится пожирающее каменную стену пламя, как пожар охватывает деревянные дома.

– Не иначе гнев богов, – сказал Бицилис.

Достаточно громко сказал, так, что не только Децебал, но и столпившиеся неподалеку коматы услышали.

– Гнев богов… – зашелестел шепот, растекаясь в толпе не хуже болотного пожара, что уходит в глубину, а потом, вырываясь наружу, обрушивает внутрь огненного котла и деревья, и людей.

Внезапно заклубились тучи, наползли на крепость, закрывая ее от штурмующих. Синие гневные завитки кипели по краям, а в глубине вспыхивали одна за другой ослепительные зарницы. Гроза обещала вот-вот пролиться дождем.

– Это Гебелейзис-Замолксис подает нам знак, – Децебал поднял голову к небу, расправил плечи. Порыв сильного ветра взметнул его плащ и выбившиеся из-под шапки кудри, разметал по груди седую бороду.

Лучники, собравшись возле царского дворца, тут же принялись слать стрелу за стрелой в тучи – напоминать богу о своем обещании хранить дакийский народ и помогать против чужеземцев.

И дождь хлынул – вот только шел он западнее крепости – струи лились на римлян, вода стекала по склону, а огонь продолжал пылать. Гроза, что должна была принести избавление Сармизегетузе, отступала, будто испугалась римского императора, и теперь спешно отдавала свою силу римлянам.

– Замолксис, дай мне знак! – закричал Децебал, поднимая руки к небу.

В ответ сверкнула молния, огненное ее копье ударило в сторожевую башню и подожгло. Мгновенно охваченная огнем, деревянная башня превратилась в огромный факел. Даки стояли, изумленные, пораженные творящимся на их глазах: боги отвернулись от них, причем отвернулись столь демонстративно!

– Замолксис! – закричал Везина.

Небо в ответ лишь ветвилось молниями, гром громыхал, будто невидимый великан колотил кулачищами в медный щит, полотнище дождя колебалось, приближаясь к крепости, но гроза все медлила, как будто не в силах была добраться до Сармизегетузы, как будто неведомая сила ей мешала.

«Дух мщения…» – вспомнил Везина распростертое на андезитовом круге изуродованное тело римского солдата.

Децебал вдруг пошатнулся и упал. В первый момент Везине показалось, что царя поразило молнией. Телохранители подняли владыку, подхватили под руки и повели к дворцу. Народ молча расступился. Лишь слышались плач и непрерывный кашель – крепость заволокло дымом, и даже порывы сильного ветра не могли его разогнать – они лишь гнали огонь от дома к дому.

Растерянность охватила всех, кто увидел этот очевидный и презрительный ответ Гебелейзиса. Прежде боги были снисходительны к их народу, ныне они не желали победы Децебалу и не собирались спасать его столицу. Царь двигался как во сне, с трудом переставляя ноги и опираясь на плечо одного из телохранителей, но, казалось, ничего не слышал и не видел. Следом за ним шли двое – Бицилис и Везина.

– Диег! – позвал вдруг Децебал, позабыв, что брат его, верный во всем помощник, пал в недавней битве, как и любимый старший сын Скориллон. Внуки, мальчишки, сыновья дочери, бежали вслед за телохранителями, сжимая в руках сики, – их детские руки еще не в силах были орудовать фальксами, но с кривым кинжалом обращались мастерски.

Однако Везина не пустил в покои Децебала ни мальчишек, ни телохранителей, лично довел царя до кровати и усадил – ложиться тот отказался. Последний свой совет в столице Децебал держал лишь с двумя пилеатами.

– Если начнется штурм и станет ясно, что крепость не отстоять, уйдем к нашим храмам, – предложил Везина. – По северному склону спустимся вниз и побежим на север. Там нас примут вожди свободных даков.

– Многие воины хотят драться до конца, – возразил Бицилис. – Их в будущем ждет прекрасная и новая жизнь, как обещал Замолксис.

– Боги отвернулись от нас! – закричал Везина. – Или ты не видел? Уходи, великий царь! Это не люди – боги нас гонят отсюда.

Внезапно дождь наконец прорвался в столицу, струи воды обрушивались, гася пламя, бревна и раскаленные камни шипели, будто змеи, удушливый дым заползал в окна. Город все еще не хотел умирать. Децебал повернулся к окну и стал смотреть на рушащийся с неба поток. В глазах его была смертная тоска, как будто он, умирая, искал, за что зацепиться, чтобы спастись, но не находил.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Сабиней. Простой комат по-прежнему числился в сотрапезниках царя, хотя Децебал порой гневался и гнал Сабинея от себя. Сейчас комат был весь в копоти, и от него воняло дымом – с южной стены он ушел последним.

– Надо бежать, великий царь, – сказал он. – На север или на восток. Крепость нам не отстоять, южная стена вот-вот рухнет. Уйдем, пока дорога еще не перерезана римлянами.

– Да, мы уйдем на север – в Пятра Крави, – внезапно не то взвыл, не то закричал Везина. – Там, на севере, встретим римлян, утопим их в водах Мариса, не позволим им пройти! Зимой вернемся, обернемся волками и загрызем их…

Децебал глянул на Везину налитыми кровью глазами. О, если бы сила его ненависти равнялась силе физической – он бы голыми руками передушил всех захватчиков, всех до одного.

– Столицу не отстоять, – поддержал Сабиней Везину, хотя прежде они смотрели друг на друга волками. – По северной тропе можно спуститься небольшими отрядами.

Все ждали ответа Децебала, но тот сидел недвижно, будто окаменел, и молчал. Взгляд его по-прежнему безжизненно скользил по лицам окруживших его друзей, будто не видя.

– Встретимся в Капилне, – предложил Везина, так и не получив от царя ответа.

– Я останусь, – заявил Бицилис. – Буду защищать крепость до конца.

– Я уйду… – произнес внезапно Децебал. И после долгой паузы добавил: – Но потом вернусь и сокрушу Траяна.

* * *

Гроза наконец ушла, погасив пожар, но над крепостью в небо поднимались столбы густого дыма. Римляне обстреляли стену камнями из баллист, и она рассыпалась жаркой, мечущей искры грудой. Однако сразу же лезть в пролом штурмующие не могли – по раскаленным камням невозможно было ступать даже в калигах.

Ночью защитники крепости строили новую стену позади разрушенной – клали камень, скрепляли деревянными штифтами. Работать было светло: костры за стеною давали достаточно света. Младший сын Децебала, еще совсем мальчишка, не ушел с царем – остался с защитниками.

– Замолксис примет тебя с радостью! – Бицилис положил ему руку на плечо.

Если парню и было страшно, то он не подал виду.

– Сабиней говорил как-то, что умеет оборачиваться волком. А я смогу? – спросил мальчишка.

– Сможешь, – пообещал Бицилис.

Те, кто оставался, как будто не замечали, как просачиваются к восточным воротам один за другим телохранители из царской свиты. Если им надобно уйти в сакральную зону – значит, так повелел им царь и верховный жрец. Бицилис видел, как скользит к восточным воротам, закутавшись в плащ, Везина, и отвернулся. Каждый теперь шел своим путем. И не только сам шел, но и других толкал – каждый в свою сторону.

* * *

Сабиней тащил на плечах здоровенный кожаный мешок с вещами – припасами, одеждой и тем нехитрым скарбом, что должен пригодиться семье в дороге. Флорис следовала за ним, держа спящего сына на руках. Малыша назвали Торном, но Сабиней знал, что тайком жена кличет малыша Луцием, и не запрещал ей этого делать.

Флорис никогда не бывала прежде в сакральной зоне. С замирающим сердцем миновала она восточные ворота. Сразу за воротами шла мощенная известняковыми плитами дорога. Возле самой стены находились деревянные бараки и склады, а дальше можно было разглядеть массивные столбы, стоявшие в ряд, будто солдаты, построенные в центурию. Правда, их здесь было пятнадцать в ряду – и рядов четыре. Шестьдесят – вспомнила школьный урок математики Флорис, меньше центурии, точно… Она сделала несколько шагов и увидела второе святилище – все те же деревянные столбы на каменных основаниях, только числом куда меньше. Справа от святилищ тянулась стена, сложенная из блоков известняка, с несколькими сторожевыми башнями. Слева, насколько могла разглядеть Флорис в красноватом свете пожарища, что по-прежнему подсвечивало небо, – невысокая стена укрепляла склон террасы. Еще дальше над столбами святилища поднимался темный массив плавильной мастерской – прежде в мастерской день и ночь пылал огонь, теперь дакам было не до выплавки металла, и печь погасили.

Сабиней, идущий впереди, свернул с мощеной дороги, оставив слева андезитовый круг. Флорис невольно обернулась. Воображение тут же заполнило стыки камней запекшейся кровью. Сабиней прошел между двумя круглыми святилищами – столбы разной высоты образовывали подобие лабиринта. Наружный двойной круг был выложен блоками андезита вплотную друг к другу.

– Наш календарь, – прошептал Сабиней.

Сейчас в красноватом свете пожарища и холодном свете неполной луны место это выглядело особенно зловещим. Флорис обмирала от страха, глядя на древние каменные плиты, на покосившиеся деревянные колонны. Римляне всегда опасались чужих богов, тех, кого им еще не удалось умилостивить. На чьей сейчас стороне Замолксис, Флорис не ведала. Но ей показалось, что беглянке и жене беглеца лучше пред их божественные очи не попадаться.

Беглецы миновали узкие ворота в наружной стене сакральной зоны. На внешней террасе поднималась еще одна деревянная наблюдательная башня. Трудно было сказать – дежурят ли там сейчас караульные. Флорис показалось, что на башне никого уже нет.

Дальше начинался спуск по крутому склону, поросшему густым лесом. До самого основания холма римских постов здесь не было, но сам спуск, да еще ночью, был чрезвычайно опасен. Мирно спящий малютка Луций-Торн мог в любой момент проснуться и разораться от страха. На всякий случай Сабиней соорудил из ткани петлю и накинул ее на Флорис и малыша, связывая их вместе. Кусок прочной веревки он привязал к своему поясу и соединил с поясом жены.

– Луций, детка, ты только спи, – умоляюще шептала Флорис нараспев, на манер колыбельной песни.

Беглецы сделали не более сотни шагов по склону, когда Флорис оглянулась. Сармизегетузы уже было не различить. За спиной беглецов вставал лес. И лишь небо, проглядывая меж деревьями, светилось зловещим красным заревом, будто сами небеса горели, подожженные не людьми, но богами.

* * *

Тиресий растолкал Приска ночью:

– Вставай.

– В чем дело? – Центурион с трудом разлепил глаза. – Даки устроили вылазку?

– Надо как можно быстрее идти на штурм. Скорее! – не пожелал ничего объяснять Тиресий.

– Но еще не было даже побудки. И вообще…

– Неважно. Вставай! – Тиресий повернулся и выскользнул из палатки.

Приск выбрался наружу. Стояла непроглядная ночь. Чистое небо, звезды, что твой жемчуг, разложенный на продажу на черной шерстяной ткани.

– Сколько же сейчас? – изумился Приск, морщась. И на всякий раз поглядел на руки – вдруг какая-то шутка. Типа любимой Оклацием – с натягиванием калиг на руки.

– Третья стража началась! – отозвался Тиресий.

Он вновь появился – уже с зажженным факелом.

– Иди, буди Адриана. Скажи: надо как можно скорее штурмовать крепость.

– В третью ночную стражу? Да ты с ума сошел!

– Пока дойдем до стен, пока подтянем таран и лестницы, уже рассветет. А времени почти не осталось.

– Адриан не может приказать штурмовать Сармизегетузу – только император, – возразил Приск.

– Почему бы солдатам не собраться и не заорать: на штурм! Неужели Траян не уступит своим бравым воякам? – В голосе Тиресия слышалась странная издевка. И еще – боль. – Торопись!

* * *

Вояки, разумеется, идти на штурм не хотели. Но Первый легион Минервы, поднятый по тревоге, воспламененный зажигательной речью Адриана и ошалевший от недосыпа, усталости и окриков центурионов, вдруг в самом деле завопил: «На штурм! На штурм!»

Постренные в боевые порядки когорты двинулись к осажденному городу, выкрикивая: «Да здравствует Траян!» и «На штурм!»

Адриан явился к императору с известием: он не может сдержать рвущихся в бой легионеров.

Траян улыбнулся – ему понравился этот дерзкий порыв.

– Как видишь, никаких уловок, никаких предательств, чистая и святая служба Марсу и Беллоне, – сказал Траян.

– Именно так, император! – отвечал Адриан, про себя отмечая, что с каждым годом Траян все менее объективен в оценке реальности, все чаще оказывается в плену своих заблуждений и желаний, а также хитроумных интриг приближенных.

Так что Тиресий оказался прав: на рассвете римляне пошли на приступ.

Однако, приблизившись к крепости с юга, осаждавшие обнаружили, что сооружена новая, пусть и шаткая, временная, но стена. Адриан самолично вел легионеров, но все равно пришлось отступить – мечами в стену бить было бесполезно. Опять же завал из обрушенных камней и обгорелых бревен – не самая удобная дорога.

Легионеры установили защиту из плетней и начали разбирать завалы из еще горячих камней.

– Скорее! – торопил легионеров Адриан. – Помните. В город войдете: всех, кто с оружием, – убивать. Собак убивать. Всех.

– О, вот она, эта римская жестокость, еще Полибий писал… – сокрушенно вздохнул топтавшийся рядом Филон.

– Собак убивать – потому что никому не нужны перекушенные лодыжки! – огрызнулся Адриан. – Пес если и отскочил в сторону – все равно может потом напасть сзади. Собак я люблю. Но псов в Сармизегетузе – резать. Всех.

Тиресий нервно кусал губы, чуял неладное: над стеной в светлое утреннее небо по-прежнему поднимались столбы дыма. Но на западной стене не разглядеть было ни одного человека.

Фабры, не слишком торопясь, подтащили таран – один из самых легких – чтобы опрокинуть новую стену. К счастью, склон подле западных ворот был самым пологим, хотя весь холм, на котором стояла крепость, поднимался над остальной горой на добрые триста футов. Но все равно у Малыша глаза вылезали из орбит, пока он толкал упрямого «барана» сквозь завал старой стены. Защитные плетни вскоре побросали – никто не собирался обстреливать осаждавших. На стенах Сармизегетузы по-прежнему никто не появлялся. Еще один таран стали подкатывать к воротам.

В этот момент они отворились. Сами. Створки с пронзительным скрипом разошлись, и наружу вышел один-единственный человек в суконной шапке пилеата.

Он хрипло выкрикнул:

– Аве, император!

Сармизегетуза сдавалась.

Легионеры вступили в крепость.

* * *

Приск не помнил, как вошел в Сармизегетузу. Помнил, как открывались ворота, как скрипели бронзовые крюки, как он коснулся ладонью дубовых досок, сделал шаг и…

Потом он понял, что стоит на площади, озираясь. Происходящее сделалось мучительным кошмаром – когда один кусок сна внезапно сменяется другим, ты перемещаешься из одного места к другому, совершенно не помня, как тебе это удалось.

Город снова горел, столбы дыма уходили в светлое утреннее небо. Из окон царского дворца, где Приск не так давно трапезничал вместе с покойным Лонгином в плену у Децебала, теперь вырывались оранжевые языки пламени. Судя по всему, даки сами подожгли дворец, до того как Бицилис открыл римлянам ворота. Огонь из дворца перекинулся на близлежащие постройки. Город умирал. Он уже никогда не будет больше столицей Дакии, гордой Сармизегетузой Регией. Бицилис и несколько уцелевших даков стояли, окруженные ауксилариями, и с каменными лицами созерцали агонию крепости.

То и дело непостоянный горный ветер менял направление и швырял римлянам в лицо клочья удушливого дыма. Приск поначалу отворачивался и кашлял, потом замотал шарфом нос и рот. Где-то здесь должен быть дом, в котором жила Флорис. Он обещал Кориолле, клятвенно обещал спасти свояченицу. Приск переступал через лежащих на земле мертвецов. Почему так много убитых? Откуда они… Сгорели? Задохнулись в дыму?

– Они что, заболели? – спросил идущий следом Кука.

– Вряд ли, – пробормотал Приск. – Думаю – это яд.

Умершие лежали повсюду, в основном женщины и дети. Детей было почему-то очень много. На почерневших углях возле царского дворца все еще стоял громадный медный котел с остатками густого варева на дне. Видимо, в нем даки развели отраву. Тут же валялся серебряный ковшик, отмерявший смертную меру каждому – взрослому, старику и ребенку. Никто из легионеров не посмел его поднять.

Неужели и Флорис тоже? И ее ребенок… сын или дочь… вдруг ее заставили?

Приск с трудом добрался до нужного дома (огонь пока его миновал) и распахнул дверь. Внутри только тела. Неподвижные. Центурион протиснулся вперед, вглядываясь в полумрак, но при этом держа меч наготове. На кровати вытянулся старик – белая борода его, казалось, светилась в темноте. На полу распростерлось тело женщины: она, верно, выпила меньше положенного, надеясь остаться в живых, и долго билась в агонии – вокруг были раскиданы битые глиняные чаши, опрокинута скамья. Умершая была дакийкой – высокая, светловолосая, платок, которым прежде была повязана ее голова, валялся на полу.

Быстродействующего яда не знали даже даки. Чтобы умереть к полудню, они должны были выпить яд как минимум ночью.

Приск вышел из дома, и тут как будто невидимая рука толкнула его к распростертому среди прочих телу. Он мгновенно узнал умершую. Его царевна лежала среди других женщин – почти такая же, какой он запомнил ее во время своего первого похода в горы, – темные косы, с которых соскользнул платок, были уложены вокруг головы венцом. Положив голову ей на плечо, лежал мертвый ребенок – мальчик с темными волосами и очень белой кожей. Казалось, он спал на плече у матери. Приск, наклонившись, коснулся его щеки, ощутил прохладу неживого тела. Его сын не ощутил этого прикосновения отца. Приск затрясся, ноги подогнулись, и он грохнулся на колени подле умерших, вздрагивая от бесслезных рыданий и воя.

Когда он поднялся, то, казалось, миновала вечность – хотя на самом деле не более четверти часа. Приск побрел, глядя прямо перед собой.

Пораженные увиденным солдаты больше никого не убивали – лишь сгоняли немногих уцелевших на площадку близ мощеной дороги.

Несколько даков-мужчин были еще живы. То ли яд не подействовал на них, то ли они его не пили, равнодушные уже ко всему, даже к смерти. Один из уцелевших, пилеат лет сорока, сидел на земле, и мертвое тело юноши-сына покоилось у него на коленях. Мужчина плакал и вытирал туникой сына непрерывно бегущие слезы.

Приск сам не помнил, как достал из сумки таблички и несколькими штрихами стиля набросал фигуру этого нестарого еще человека в суконной шапке и мертвого юношу у него на коленях. Он и сам не замечал, что тоже плачет. Теперь наконец плачет.

– Я думал, что смогу их спасти… этих детей и женщин. Что им незачем умирать, – бормотал Тиресий, стоя за спиной Приска.

Само собой вышло, что весь «славный контуберний» собрался вокруг центуриона.

– Зачем они это сделали? – спросил Кука, озираясь.

– Они верят в вечность, – отозвался Тиресий.

Теперь он был уверен, что сон его не был пророческим: во сне он видел то, что в этот момент происходило за стенами. Видел, как при свете факелов Бицилис собрал всех, кто находился в крепости. Возле царского дворца уже стоял огромный медный котел с клеймом «Децебал, сын Скориллона», наполненный кипящей водой, и старик в белой рубахе с длинной белой бородой бросал листья в кипяток и вливал из темного горшка черную густую жижу в воду.

«Женщины и дети должны уйти первыми, – сказал Бицилис. – Смерть в тысячу раз лучше римского рабства. Наши прекрасные женщины не станут ублажать солдат Траяна, наши дети не станут им рабами на потеху. Потом уйдут воины. Кто захочет. Другие останутся сражаться, дабы убивать римлян».

Но желание драться уже покинуло защитников крепости: боги явили им свою немилость, Децебал ушел и оставил несчастных одних. Покинутые богами и царем, они стремились уйти к Замолксису – сменить старую горестную жизнь на новую, счастливую. Все пили яд с охотой, без страха, и только маленькие дети плакали, не желая глотать горькую жидкость. Тогда им силой открывали рот и вливали меж молочных зубов черную жидкость.

* * *

Дворец не сгорел дотла – обрушилась крыша да пострадал верхний этаж. Нижний, каменный, загасили легионеры. На развалинах нашли обращенные в уродливые слитки драгоценные золотые кубки греческой работы, битую керамику, горелые тряпки, обугленную мебель. Тел внутри не было: слуги Децебала и его телохранители ушли вместе с царской семьей.

Наскоро расчистив от горелых бревен площадку, солдаты принялись сносить найденные вещи, пощаженное огнем добро: кое-какую посуду, украшения (снимали в основном с умерших), большие бронзовые кувшины, многие с зерном. Зерно велено было высыпать на землю или прямо в огонь – никто не ведал, не отравили ли даки напоследок еще и зерно. Потом его попросту перестали извлекать из хранилищ – так и оставили лежать в зерновых ямах.

Адриан наблюдал за происходящим в оцепенении. Он видел лежащих друг подле друга умерших женщин и детей, отворачивался и снова видел – других мертвых женщин и детей. Несколько человек из похоронной команды пытались снести тела в кучу, но это произвело еще более ледянящее впечатление – переплетенные крошечные ручки и ножки, светловолосые головенки, прижатые друг к другу. Малыши, будто легшие спать в одной кровати, чтобы никогда больше не проснуться. Адриан закрывал глаза, но тогда начинал отчетливо чувствовать сквозь дым смрад разлагающейся плоти.

– Это победа! – Траян положил ему руку на плечо.

Адриан вздрогнул и открыл глаза.

– Да, победа.

Траян снял с руки алмазный перстень, доставшийся императору от Нервы, и надел на палец племяннику. Это было не просто признание его заслуг, это было почти как объявление его наследником.

Адриан заметил, как перекосилось лицо Сервиана, что стоял за спиной императора.

«Я победил», – подумал легат легиона Минервы.

И даже попытался улыбнуться.

* * *

Тиресий, бродивший как потерянный по разрушенной крепости, услышал вдруг тихий скулеж. Скулили прямо у него под ногами, на том месте, где он стоял. Он раскидал обломки балок, потом снял деревянную крышку, и перед ним открылось довольно просторное хранилище, устроенное в земле. Здесь все еще стояли большие конические сосуды с зерном, и подле одного из них сидели два мальчика лет шести и семи. Один из них держал на руках щенка.

– Прямо идиллия, – хмыкнул подошедший Кука. Он держал в руках флягу с вином. Выпил уже половину, но легче не стало.

– Что с ними делать? – спросил Тиресий.

– Как что? Вытаскивать. Внизу на террасе есть несколько клеток, одна – с детьми. Туда тащи.

Тиресий наклонился, пытаясь ухватить одного из мальчишек за шкирку. И тут же отдернул руку: пацаненок впился ему в кисть зубами. Недолго думая, Тиресий запрыгнул вниз, ухватил парнишку за ворот рубахи и выбросил наверх. Потом точно так же поступил со вторым.

– Будешь кусаться, щенка задушу, – пригрозил Тиресий.

– Ты – дурак, – заметил Кука.

Он протянул флягу пареньку со щенком:

– Пей…

Тот схватил флягу, принялся пить жадно, проливая на рубаху. Щенок, повизгивая, слизывал капли. Второй мальчишка глядел мрачно, поначалу отвернулся, но вскоре жажда взяла свое, и вдвоем (или, вернее, втроем) они опорожнили флягу Куки до дна. Мальчишки почти сразу осоловели и заснули, пока легионеры тащили их, как мешки, вниз на террасу, где собирали пленных.

– Что с ними будет? – спросил Тиресий.

– С этими? Продадут на рынке – что же еще. Щенка забери, – посоветовал Кука Тиресию. – Все равно по дороге придушат. А нам собака пригодится – палатку сторожить.

* * *

Когда похоронная команда стала выносить тела даков из крепости, чтобы сжечь их на одной из близлежащих террас, Бицилис вдруг подошел к Адриану.

– Дети… – проговорил он хриплым, срывающимся голосом. – Они не должны умереть.

– Но они уже мертвы, – не понял легат.

Ветер гнал дым с разгоравшегося за стеной Сармизегетузы костра в их сторону, Бицилис отворачивался и кашлял.

– Тела младенцев и маленьких детей нельзя сжигать, тех, кто еще не побывал в волчьих пещерах… – Бицилис с трудом подбирал слова и постоянно отирал бегущие из глаз слезы: видимо, дым нестерпимо ел глаза. – Детей надо похоронить, не сжигая.

Бицилис вдруг согнулся в три погибели, схватил руку Адриана и приложил к губам. Так они и стояли несколько мгновений.

– Малыш! – окликнул легат здоровяка-легионера, который в одиночку тащил бревно.

Тот, так и волоча бревно за собою, подошел к Адриану.

– Вели похоронной команде детей отдельно от взрослых складывать. Потом всех забрать и где-нибудь… Или вот что, Малыш… Лучше отыщи Приска и скажи, чтоб он нашел для детской могилы подходящее место. Пусть их там похоронят, не сжигая.

– Лучше всего – в скале, – уточнил Бицилис.

* * *

– Здесь, – сказал Приск, указывая на развороченное чрево скалы на дне реки.

Золото из тайника уже все вывезли, но русло так и не вернули на прежнее место – по-прежнему бежала река Саргеция со склона мимо запруды.

Несколько ауксилариев, выпросив день отпуска, рылись в камнях в поисках оброненных невзначай сокровищ. Один, кажется, отыскал золотую монету и спрятал ее в кожаный кошелек на поясе.

Приск спрыгнул с лошади.

Солдаты из похоронной команды стали снимать с мулов обернутые в лен и кожу свертки и укладывать их на землю десятками. Приск отвернулся, чтобы не видеть этих несоразмерно мелких вытянутых одинаковых свертков. Среди них был и его сын.

– У вас что там, копченая рыба? – крикнул один из ауксилариев.

Чтобы тела не портились в тепле, их обсыпали солью (соли в столице даков было запасено вдосталь), и шутка получилась мерзкой вдвойне.

– Брысь отсюда! – процедил, не глядя на мародеров, Приск. – Или так огрею….

Он не договорил, пригрозил демонстративно палкой из лозы, которой редко пользовался, но сейчас взял с собою.

– Ладно, мы и так собирались уходить, – буркнул ауксиларий, выползая из ямы.

Его место тут же занял Малыш и, не чураясь столь низкой работы, стал укладывать свертки на дно каменной ямы. Тел было много, но всю яму они заполнить никак не могли. Сюда же Приск положил сверток с найденными в Сармизегетузе игрушками – деревянными куколками да лошадками.

– Зачем все это? – спросил Тиресий.

– Не знаю. Так попросил Бицилис, – отозвался Малыш.

– Может быть, они должны прожить еще одну жизнь на земле? А для этого их тела не должны успеть разложиться? – предположил Приск.

Кука пожал плечами: никто из них толком ничего не знал о верованиях даков.

Уже сверху задвинули плиты, как вдруг Малыш всполошился и одну из них стал вновь поднимать.

– В чем дело-то? – окликнул его Приск. – Забыл чего? – Ему хотелось как можно быстрее все закончить и уйти.