Текст книги "Как Сталин Гитлера под «Монастырь» подвел"

«Вирус нацизма». Что таили души нацистов?

Двадцатого ноября 1945 года во Дворце юстиции города Нюрнберг перед Международным военным трибуналом предстали нацистские бонзы. Так начался знаменитый международный военный Нюрнбергский трибунал.

Уверен, что к его документам всегда будет обращаться человечество. Причем не только историки, политики, юристы и публицисты. Кто были эти люди, которые пытались поставить мир на колени, превратить другие нации в рабов? На этот вопрос пытались ответить во время судебного разбирательства прокуроры и судьи, а также психологи и священники.

Может быть, они были душевнобольными – невозможно же представить себе, что нормальный человек способен на такие зверства? Кто пробовал заглянуть в потемки чужой души или того, что было у нацистов вместо нее? Что они там увидели, и чем кончилось это дело? На эти вопросы мне сейчас хочется ответить.

Мне доводилось встречаться с участниками Нюрнбергского процесса, слушать их рассказы.

И, конечно, вопрос: «Что чувствовали эти люди, погрузившие чуть ли не полмира в кровавый ужас», не мог меня не волновать. Я беседовал на эту тему, в частности, с американским прокурором Бенджамином Ференцем – он был обвинителем на так называемых «малых» Нюрнбергских процессах над нацистами. Первая наша встреча состоялась в Нюрнберге. Бенджамину Ференцу тогда исполнилось 90 лет. И вот что он мне сказал: «Во время процесса меня поразило отсутствие у подсудимых и намека на раскаяние, на сострадание к миллионам убитых и замученных людей… Этого я не забуду никогда».

Однако юрист, каким бы проницательным он ни был, наверное, не в состоянии проникнуть в потайные глубины души преступника. Это дело тех, в ком сочетается призвание и профессиональное умение, – психологов, психиатров и, конечно же, священников.

Бездуховное бездушие

В 2008 году в городе Сент-Луисе, штат Миссури, журналист отдела религии местной газеты Тим Таунсенд готовил материал для статьи о капелланах, которые помогали обрести себя в мирной жизни солдатам, вернувшимся из горячих точек домой. На небольшой выставке в лютеранской семинарии, посвященной истории военных капелланов США, он обратил внимание на странное письмо. Его подписали все руководители Третьего рейха! Геринг, Франк, Кальтенбруннер, Шпеер, Кейтель, Риббентроп…

Письмо было адресовано обычной американской домохозяйке Алме Гереке, жене пастора Генри Гереке, который был отправлен в Нюрнберг для участия в работе Международного военного трибунала, чтобы попытаться вернуть обвиняемых в лоно Церкви…

Когда за несколько лет до этого капеллан Гереке отправился добровольцем на войну, ему было за пятьдесят. Его сыновья Хэнк и Корки уже были на фронте. Вплоть до победы он работал в госпитале в Великобритании, помогая врачам и медсестрам больницы, а также раненым, прибывающим с европейского фронта на лечение. К концу войны его больничное отделение было переведено из Великобритании во Францию, а затем – в Германию, в Мюнхен – в разбитую снарядами больницу.

О Гереке услышал полковник, занимавшийся кадровыми вопросами для Международного военного трибунала. Он тут же пригласил его в Нюрнберг. Гереке – лютеранин, как и почти все заключенные. Имеет опыт служения в тюрьмах – работал с заключенными в Сент-Луисе. К тому же хорошо знает немецкий – его родители, оба родом из Германии, свободно изъяснялись по-немецки и разговаривали на этом языке дома.

Гереке предложили стать духовником нацистских преступников. Он имел право отказаться – к тому моменту он уже два года не видел семью. Он долго и усердно молился, прежде чем принять окончательное решение.

С одной стороны, он понимал, что это невероятная возможность служения, с другой – был сильно напуган перспективой встречи с этими людьми.

Да и люди ли они? Разве можно говорить о вере и Боге с чудовищами?

Разве могут рассчитывать на Спасение те, кто погубил миллионы душ?

Гереке хорошо помнил о том, как летом 1945 года посетил концентрационный лагерь Дахау… Он ездил в Дахау – просто чтобы побывать там, увидеть своими глазами, что произошло. Иногда говорил, что, когда дотронулся до стены в Дахау, на его руках появились пятна крови… Наверное, это скорее иносказательный образ, но он характерен для понимания настроения Гереке.

Но он все-таки принял свое назначение. Перед отъездом в Нюрнберг Гереке написал сыну: «Боюсь, меня будет тошнить от одного вида их лиц и их дыхания».

Ему предстояло встретиться с теми, кто был повинен в величайшей трагедии всего мира.

Как он может отпустить им столь чудовищные грехи? И тогда в чем все-таки заключается его миссия? Можно ли смотреть на этих чудовищ с божественной снисходительностью? Можно ли пытаться вернуть их в лоно Церкви?..

Таунсенд начал собственное расследование о миссии Гереке. Потом по его материалам написал интересную книгу, в которой под совершенно новым углом постарался показать внутренний мир оказавшихся под судом нацистских бонз. Он попытался заглянуть в их души. В 2016 году, во время съемок документального фильма о процессе, который мы снимали для российского телевидения, удалось с ним пообщаться. И под камеру он тогда рассказал много любопытного. В частности, оказалось, что в июне 1946-го года среди обвиняемых прошел слух, что жена вызывает Генри домой, ведь она не видела его почти три года… И они написали ей письмо, в котором просили Алму Гереке позволить ему остаться в Нюрнберге до вынесения приговора.

Пастор Генри Гереке, вернувшись домой, никогда публично не рассказывал о своей миссии в Нюрнберге. После казни преступников он и его ассистент, католический священник Сикстус О’Коннер, дали слово хранить молчание о событиях тех дней. И все же кое-что стало известно.

Гереке приехал в Нюрнберг за три недели до начала Трибунала. Заключенные могли вести лишь индивидуальные беседы со священником, т. е. встречались со священником по одному.

Первый шаг дался Гереке непросто.

Довольно долго он стоял перед камерой Рудольфа Гесса, ближайшего соратника Гитлера, его заместителя по партии и фактического соавтора «Майн кампф».

Он очень нервничал, переступая порог камеры. Гесс был его первой попыткой, его первым нацистом. Он пытался склонить Гесса к посещению церкви, но тот сказал, что не хочет этого и вообще не нуждается в искуплении.

Вторым был «наци № 2», рейхсмаршал Герман Геринг. Он был неожиданно вежлив и даже услужлив, например, предложил Гереке свою помощь уговорить Гесса прийти в церковь.

Фриц Заукель, бывший министр труда и уполномоченный по мобилизации подневольной рабочей силы, обливался слезами и обещал посещать все церковные службы…

Фельдмаршал Вильгельм Кейтель и вовсе оказался очень религиозным. Зато другие, в их числе Юлиус Штрейхер, открыто презирали все, что было связано с религией.

Все мысли о религии Штрейхера сводились к одному «каверзному», с его точки зрения, вопросу: «Если Бог создал мир, то кто тогда создал Бога?»

Испытывали заключенные чувство вины? Раскаивались ли они в чем-нибудь? Пастору только предстояло это понять.

Больше других религиозное рвение проявлял в тюрьме бывший личный адвокат Гитлера, генерал-губернатор Польши Ганс Франк. Он даже обратился в веру заново – утверждал, что ему в камере было якобы видение Христа…

Правда, вера «Польского мясника» – таково было прозвище Франка – оказалась весьма неустойчивой. Франк то высказывал раскаяние, то брал свои слова обратно. Иногда казалось, что он все-таки испытывает чувство вины за то, что натворил в Польше. Но на следующий день он уже не хотел быть «предателем» по отношению к своим подельникам. Как-то он заявил, что Германии понадобится около тысячи лет, чтобы снять с себя бремя вины. Но в своем заключительном заявлении Франк сделал шаг назад, сказал: «Это не я, это режим, это Гитлер».

Американский психолог Густав Гилберг, наблюдавший за заключенными, полагал, что у Франка была разновидность шизофрении. С одной стороны – эрудит, тонкий ценитель музыки и литературы… Знал наизусть «Фауста».

С другой стороны Франк – полновластный хозяин территории, где находились самые страшные концлагеря Второй мировой войны, где совершались ужаснейшие преступления.

Сын Ганса Франка Никлас во время нашей встречи высказал мнение, что его отец не был болен, все гораздо прозаичнее. «Я не верю ни одному его слову. Я бы даже сказал, что всю свою жизнь, каждый раз, когда он открывал рот, он лгал. Он всегда лгал, чтобы выставить себя в более выгодном свете…»

Истинные намерения и чувства другого узника – бывшего архитектора Третьего рейха, а потом министра по вооружениям и военному производству Альберта Шпеера – тоже были понятны пастору Гереке не до конца.

Он был одним из тех заключенных-лютеран, которые, как казалось Гереке, вернулись в лоно Церкви. Мы опять же не знаем, раскаивался ли Шпеер в христианском смысле слова. В двух своих книгах, написанных уже на свободе, Шпеер вообще не упоминает Гереке и его призывы покаяться. Что позволяет думать, что вопросы вины, веры, покаяния не слишком волновали Шпеера. Его больше заботили мысли о том, как сохранить жизнь. И его «раскаяние» имело тактический характер. В начале процесса Шпеер утверждал, что не знал, в каких условиях находятся заключенные концлагерей, которые работали на военные заводы. Однако хроника показала, что сам Шпеер не раз посещал концлагеря, а значит, был прекрасно осведомлен обо всем, что там творилось. Признавая частично свою вину, Шпеер рассчитывал произвести эффект на обвинение и судей. И ему это удалось.

Конечно, показания в суде и беседы со священником – это разные вещи. Речи и мысли заключенных могли сильно отличаться. Что говорилось без камер, без судей, без публики? Увы, оба священника унесли в могилу тайны исповеди преступников.

Сын Гереке Хэнк уже в 2016 году рассказывал съемочной группе, как однажды, много лет спустя, они с отцом сидели на крыльце своего дома в Иллинойсе. И Хэнк спросил: «Что эти парни тебе сказали? Они поняли, что сделали нечто ужасное? Готовы ли были принять искупление?» Вокруг не было ни души. Никто их не слышал. Однако Генри Гереке ответил сыну: «Хэнк, ты знаешь, я не могу говорить об этом. Этого я никому никогда не скажу».

Для заключенных проводились католические и лютеранские службы. Каждый из нацистов так или иначе их посещал. Священники до последнего не оставляли надежды. Они считали, что зло – лишь временное состояние души.

Что душу можно вернуть к свету. И именно в этом состоит их задача.

Проводя время за беседами, Гереке и Геринг часто обсуждали проблемы теологии. Геринг задавал много вопросов о христианстве. И все же к христианству он всегда относился крайне скептически, порой даже высмеивал его доктрины. Этот интерес Геринга к религии давал капеллану надежду на успех, но, безусловно, его смущало такое отношение.

Геринг говорил: «Я не верю, что отправлюсь в ад или рай после смерти. Я не верю в Библию и во все то, о чем думают религиозные люди».

Однажды Геринг заявил Гереке: «Я не могу попросить прощения у Господа. Я не могу сказать – Иисус, спаси меня! Для меня он просто еще один умный еврей».

Тем страннее прозвучала для пастора просьба Геринга причастить его накануне казни.

Гереке и О’Коннор знали, что эта ночь – последняя перед исполнением приговора, о чем не было известно нацистам, осужденным на смерть. Капелланы обходили заключенных, беседовали с ними. И когда Геринг попросил Гереке причастить его, тот отказался, ибо не считал, что Геринг уверовал.

В своей заключительной речи Главный обвинитель от США Роберт Джексон сказал:

«Если верить подсудимым, ни один из них не видел зла, ничего не говорил, и ничего не было сказано в их присутствии. Если мы объединим повествования подсудимых первой скамьи, то получится такая нелепая картина правительства Гитлера.

Оно состояло из Человека номер два в стране, который никогда не подозревал о программе уничтожения евреев, хотя он лично подписал десятки декретов, касающихся преследования этого народа.

Из Человека номер три, который был просто посредником – передавал приказы Гитлера, не читая их, подобно почтальону или посыльному.

Из министра иностранных дел, который мало что знал о международных делах и ничего не знал о внешней политике.

Из фельдмаршала, который издавал приказы для вооруженных сил, но не имел представления о результатах их воплощения в жизнь.

Из главы управления безопасности, который считал, что полицейские функции возглавляемых им гестапо и СД были одного порядка с чем-то вроде регулировки дорожного движения.

Из партийного философа, не имеющего представления о насилии, которое порождала его философия в XX веке.

Из генерал-губернатора Польши, который царствовал, но не управлял.

Из гауляйтера Франконии, чьим занятием было клепать грязные статейки о евреях, но который не имел представления, что их кто-нибудь будет читать.

Признать этих людей невиновными, значит с тем же основанием сказать, что не было войны, не было убийств, не было преступлений».

А вот что сказал Главный обвинитель от СССР Роман Руденко:

«Мы спрашиваем, подтвердилось ли на суде предъявленное подсудимым обвинение? Доказана ли их вина? На этот вопрос можно дать только один ответ. Эти преступления доказаны. Их опровергнуть не могли ни показания подсудимых, ни доводы защиты. Их опровергнуть и нельзя, потому что нельзя опровергнуть истину, а именно истина является прочным результатом настоящего процесса, надежным итогом наших длительных и упорных усилий».

Капелланы организовали прощальные встречи осужденных с семьями. Это была одна из последних услуг, которую священники могли оказать приговоренным к смерти.

В течение всего процесса священники присматривали за родственниками нацистов, следили, чтобы у них была крыша над головой и еда, чтобы не впадали в отчаяние и не опускали руки.

Пожалуй, по ходу процесса оба капеллана – Гереке и О’Коннор – стали испытывать на себе действие стокгольмского синдрома. Ведь с этими людьми они проводили очень много времени. Особенно с семьями.

Капелланы считали, что никто из родных не должен быть наказан за это – особенно дети. Гереке пытался думать о том, что даже они когда-то были невинными младенцами – это помогало относиться к ним по-христиански.

Пастор Гереке одним из первых оказался на месте смерти Геринга. Одна из предсмертных записок предназначалась ему.

Она гласила: «Пожалуйста, скажите моей жене, что это не было обычное самоубийство».

Капелланы проводили каждого приговоренного из камеры в спортзал, в котором состоялись казни, и вверх по тринадцати ступеням на эшафот, а также присутствовали при повешении.

После казни капелланы пришли помолиться над телами повешенных. Увиденное там настолько потрясло их, что они дали друг другу слово никогда и никому об этом не рассказывать.

Вернувшись в Соединенные Штаты, пастор Гереке покинул армию и поступил на службу в маленькую церквушку при огромной тюрьме в Иллинойсе. Там он работал капелланом до конца жизни, пытаясь пролить свет в души заключенных, приговоренных к смертной казни…

В конце Нюрнбергского процесса британский обвинитель Максвелл-Файф произнес речь, которую закончил цитатой из своего любимого поэта Руперта Брука. Он обращался к судьям и прокурорам – ко всем, кто помог разоблачить и наказать нацистское зло.

«Есть вещи действительно всеобщего масштаба: терпимость, приличие, доброта. И им предоставлена возможность произрасти в земле, расчищенной вами, а это уже большой шаг. Это будет шаг к всеобщему осознанию того, что неотъемлемым достоянием всего человечества являются „образы и звуки, и мечты о счастье, и смех друзей, и доброта в сердцах“…»

«Вирус нацизма»

Первого января 1958 года в Северном Беркли (Калифорния, США) в доме доктора Дугласа Келли собралась вся семья – жена, трое детей и отец, Дуглас-старший…

Доктор с женой готовили вместе праздничный обед, о чем-то повздорили, он выбежал из кухни, поднялся в кабинет. Через какое-то время вышел из кабинета и произнес: «Я больше не могу. Мне это больше не по силам», проглотил что-то, схватился за горло, упал и скатился вниз по лестнице…

В руке он сжимал флакон с остатками белого порошка. Это был цианистый калий. Такой же принял пациент Келли в Нюрнберге рейхсмаршал Герман Геринг накануне казни.

Была ли связь между двумя этими самоубийствами? Ведь после Нюрнбергского процесса прошло 12 лет…

Еще в ходе Второй мировой войны людям пришлось задуматься: кто во всем этом повинен? Может, с немцами что-то не так? Не могут же нормальные люди творить такое?

Вот почему до начала процесса в Нюрнберге нужно было выяснить: являются ли обвиняемые психически здоровыми лицами? Могут ли они понимать предъявляемые им обвинения и представлять свою защиту? Могли ли они осознавать характер и социальное значение тех действий, которые они совершали?

К оценке их состояния были привлечены известные психиатры, и главным среди них был доктор Дуглас Келли. Он был высококвалифицированным врачом-психиатром. Его работа на процессе заключалась в поддержании здоровья обвиняемых, чтобы их психическое здоровье было в норме и никто бы затем не мог выступить с заявлением, что это был нечестный судебный процесс.

Келли был допущен к заключенным в любое время дня и ночи, следил за их состоянием, измерял пульс и сердцебиение. Для специалиста его уровня это было довольно простой задачей, но Келли задумался о том, чтобы ее усложнить и найти ответы на самые трудные вопросы.

Он решил самостоятельно провести более масштабное исследование этих людей, включающее различные тестирования и опросы, с целью узнать, обладали ли они какими-либо общими психическими особенностями, отклонениями или заболеваниями, по причине которых они и совершили все эти ужасные преступления. Дуглас Келли искал поразивший их всех «вирус нацизма». Он пытался понять для себя, кто были эти люди, эти 20 с лишним нацистов, обвиненных в военных преступлениях, – кто они?

Сразу после войны СМИ по обе стороны океана рисовали нацистов омерзительными чудовищами, посланцами преисподней.

Если посмотреть на то, как процесс освещался в СМИ, можно увидеть, что нацистов представляли в виде демонов или монстров. Все твердили – они являют собой воплощение зла.

Келли подозревал, что это упрощение. Но в то же время был убежден, что эти люди не могут быть нормальны. Здоровый человек на такое не способен…

Его коллега по работе в Нюрнберге психолог Густав Гилберт полагал обратное – у всех нацистов имеются некоторые психологические особенности личности. Правда, не более того.

Каждый день Келли и Гилберт проводили в разговорах с обвиняемыми.

Зачем было нацистам сотрудничать с двумя американскими специалистами, которые предлагали им психологические тесты и постоянно задавали вопросы? Им это нравилось. Им было скучно, они находились в изоляции, им хотелось выговориться. Они хотели, чтобы их поняли!

Келли заключенные доверяли больше – он относился к ним нейтрально, как к пациентам. Гилберт же позволял себе едкие замечания и оценочные суждения. Многие обвиняемые знали или подозревали, что Гилберт еврей и ненавидит их, поэтому вели себя с ним более сдержанно, но он говорил по-немецки…

Оба психиатра соберут уникальный материал, сразу после процесса напишут книги. Гилберт – «Нюрнбергский дневник», Келли – «22 камеры». Они разойдутся миллионными тиражами. Но останется много чего еще неизданного, что не вошло в книги, о чем никто никогда не говорил… Дело в том, что они увезли все свои записи с собой, так как они были сделаны в частном порядке. Это сегодня все записи психолога, наблюдающего убийцу, или какого-либо другого преступника, подшиваются к делу.

А тогда Дуглас Келли и Гилберт хранили их у себя.

Американский писатель-исследователь Джек Эль-Хаи потратил много времени на изучение отношений психиатров и нацистов. И не зря…

В 2016 году в ходе работы над фильмом о Нюрнбергском процессе нам удалось встретиться с ним и подробно побеседовать. Он в деталях частично поведал и о вышесказанном, и о своих поисках. Например, о том, как были найдены редчайшие документы, о существовании которых многие исследователи и не подозревали.

Так у старшего сына доктора, его полного тезки – Дугласа Келли-младшего нашли 12 коробок – дневники, медицинские записи, фотографии… В одной из коробок на самом верху лежала обтянутая бархатом коробочка для драгоценностей… Там лежал пузырек с надписью «Паракодеин Германа Геринга» – в нем были капсулы наркотика 65-летней давности.

Но благодаря стараниям администрации и врачей к моменту вынесения приговора Геринг был абсолютно «чист». Он превратился вдруг в очень сосредоточенного человека, в очень циничного человека, с хорошим чувством юмора, который вдруг начал оказывать серьезное сопротивление обвинению.

В коробках нашлись снимки мозга Роберта Лея, он был сильно разрушен. В то время как у других нацистов Келли подозревал сугубо психические расстройства, он был уверен, что у Лея болезнь была физической. По результатам тестов доктор заподозрил, что тот страдал каким-то заболеванием лобной доли мозга.

Он путал названия цветов, его речь была путаной и часто просто не имела никакого смысла. Похоже, это было следствием того, что глава немецкого Трудового фронта тяжко пил.

Среди бумаг доктора Келли обнаружился большой конверт, надписанный «Рентгеновские снимки черепа А. Гитлера».

В нем лежало восемь различных снимков, восемь различных ракурсов – они были сделаны при жизни Гитлера, ближе к концу войны, когда у Гитлера был синусит, и врачи решили сделать рентген, чтобы увидеть степень распространения инфекции.

Неизвестно, как именно Келли удалось их заполучить, но, вероятнее всего, ему помог личный врач фюрера Карл Брандт, который тоже содержался в Нюрнбергской тюрьме. Его судили позже, на одном из последующих процессов по делу медиков.

Во время разговоров с Брандтом у Келли, как считает Эль-Хаи, возникла гипотеза, объясняющая поведение и некоторые поступки Гитлера. Он, в частности, полагал, что у того не было психических отклонений, но он был ипохондриком и вследствие ипохондрии действовал иррационально. Например, Гитлер совершенно необоснованно полагал, что у него рак желудка. И что рак его быстро убьет, и потому он и принял это поспешное решение напасть на Россию – потому что он думал, что умирает, хотя это было не так.

Одной из главных задач экспертов в Нюрнберге было установить, вменяемы ли три обвиняемых – заместитель фюрера по партии Рудольф Гесс, финансовый магнат Густав Крупп и главный редактор «Штурмовика» Юлиус Штрейхер. Поведение последнего вызывало особенно много вопросов. Все разговоры он сводил к громкой антисемитской риторике. Нюрнбергский трибунал называл «триумфом мирового еврейства».

Во время освидетельствования Штрейхер был признан вменяемым и способным отвечать за свои действия, хотя и одержимым навязчивой идеей.

Крупп к моменту назначения экспертизы был уже давно недееспособен, нетранспортабелен. И экспертам пришлось ехать в его усадьбу в Тирольских Альпах, где он был прикован к постели. Уже в 1941 году после первого инсульта он был вынужден передать все дела и управление своими делами сыну. Эксперты констатировали синильную деменцию после трех инсультов, перенесенной автокатастрофы. И он был в результате выведен из судебного процесса.

Наиболее спорной, вызвавшей дискуссии, была экспертиза второго человека нацисткой партии Рудольфа Гесса. Позже Келли напишет: «Меня поразила его абсолютная наивность».

В Нюрнберг Гесс был доставлен из Шотландии, где находился под стражей четыре года – с момента своего непонятного перелета к британцам в мае 1941 года. Уже там он жаловался на потерю памяти, а еще на то, что его методично травили. Гесс и в Нюрнберге продолжал утверждать, что англичане давали ему «мозговой яд» для того, чтобы разрушить его память.

Порой он утверждал, что не помнит самых простых вещей: где он родился, как прошло его детство. И также, что почти ничего не помнит о тех временах, когда он был государственным и политическим деятелем…

Специалисты склонялись к тому, что Гесс симулирует, и постановили, что он в состоянии давать показания в Нюрнберге. А потом и он сам выступил с заявлением, что эта была уловка «тактического», как он выразился, характера.

То есть все подсудимые, кроме Круппа, были вменяемы и готовы предстать перед судом. Однако что-то с ними все-таки должно быть не так, считал Келли и продолжал искать «личность нациста».

Вместе с Гилбертом заключенным он предложил IQ-тест оценки коэффициента интеллекта.

Менее 65 баллов по тесту говорило о больших проблемах с интеллектом, нормальным считался показатель между 80 и 119 баллами. Сто двадцать восемь и выше баллов говорили о гениальности пациента.

К большому удивлению Келли и Гилберта, результаты всех пройденных тестов IQ были выше среднего значения. Самый низкий, но все равно в пределах среднего значения, результат был у Штрейхера.

Самый высокий – 143 балла – у главного финансиста нацистской партии Ялмара Шахта, именно он фактически создал экономику Третьего рейха. Средний показатель для 21 проверенного нациста равнялся 128 (Лей к этому времени был уже мертв). Геринг был третьим. Он попросил его протестировать еще раз – хотел быть первым.

Результаты тестов не были включены в отчеты и их долгое время не публиковали. Общественность не была готова к тому, что нацисты – одаренные люди. Людям было трудно понять, что интеллект никак не связан с нравственностью! У многих известных американских преступников были высокие показатели. Можно утверждать, что преступления людей с более высоким показателем будут более изощренными, из ряда вон!

Но Келли все еще надеялся выявить «возбудитель нацистской болезни». Заключенным был предложен тест Роршаха. Тест был разработан швейцарским психиатром Германом Роршахом, и он заключается в том, что человеку показывают чернильную кляксу и просят рассказать, что он в ней видит. Предполагается, что в интерпретацию кляксы человек вложит что-то такое, что мы о нем не знали, – это называется проекцией.

Одним из качеств, о которых Келли мог судить на основании ответов на тест Роршаха, являлось живое активное воображение. И Келли сделал заключение, что у подсудимых оно было не такое уж живое.

Выводы оказались удивительными: все нацисты не имели и намека на наличие творческого потенциала. Рудольф Гесс отказался проходить тест вовсе. Ответы остальных не блистали содержательностью. Но тест не выявил у нацистских главарей никаких психических отклонений. Психиатры ожидали неких каких-то открытий. Они думали, что они выявят каких-то врожденных преступников, каких-то чудовищ, которые, скажем так, существуют в человеческих телах. Но… Никаких суперзлодейских качеств тесты не продемонстрировали.

Келли был потрясен – все нацисты нормальны! Никто из них не выказал склонность к насилию! Даже комендант Освенцима Рудольф Хёсс, проходивший в этом процессе только свидетелем по делу своего начальника, главного тюремщика Третьего рейха Эрнста Кальтенбруннера. А ведь это действительно один из самых жутких персонажей в истории человечества. При этом он был очень исполнительным работником, отличным семьянином.

В своей обыденной жизни нацисты оставались внешне добропорядочными отцами семейства, в частности заботящимися о своих детях. Их преступная деятельность для них – совершенно другая реальность. Сознание человека способно отделять друг от друга определенные сферы жизни достаточно радикальным образом.

В этом убедился и доктор Келли, согласившись на время стать посредником между Герингом и его семьей, – передавая их письма друг другу.

Он относил письма Геринга его жене, она читала их и писала ответы. Иногда и дочка Эда тоже писала отцу. Келли был поражен тем, насколько нежным может быть Геринг со своей семьей – и в то же время совершенно бессердечным в отношении других людей. Ведь он не выражал никаких сожалений относительно отданных им во время войны приказов, в результате исполнения которых погибли миллионы людей.

Можно сказать, что были две группы нацистов. Первая – элита, осужденная в Нюрнберге, – амбициозные и одаренные люди. Вторая – рядовые сотрудники, миллионы людей, которые просто хотели подчиняться приказам и не думать. Им нравились приказы, нравилось, когда им говорят, что делать.

Вот этот вывод, что «личность нациста» не существует и все фашисты были обычными людьми, стал для Дугласа Келли страшным ударом.

Вернувшись из Нюрнберга, он ушел из психиатрии и полностью сменил сферу деятельности. Келли думал о том, что, если поведение людей вроде Геринга или Гесса невозможно объяснить средствами психиатрии, необходимо заняться той наукой, которая сможет это сделать. И в конце 1940-х годов он стал криминологом, профессором криминологии в Калифорнийском университете.

Его по-прежнему интересовала природа человеческой бездушности, особенно в таких массовых проявлениях, как во время Второй мировой. Эта же тема занимала умы и многих других ученых.

И Густав Гилберт после Нюрнберга думал о том же. Он считал, что люди, лишенные чувства сострадания, были способны стрелять в людей без всякого сострадания. Почему немецкие солдаты беспрекословно выполняли бесчеловечные приказы? Какова грань, через которую может перейти нормальный, психически здоровый человек в причинении физического вреда другому человеку?

А Дуглас Келли продолжал мучиться. Вопрос: «Чем он сам отличается от людей, которых судили в Нюрнберге?» – не давал ему покоя долгие годы. За те месяцы, что Келли провел с Герингом, он, вероятно, понял одну вещь: что они с Герингом очень похожи. Оба они были сильными, волевыми, нарциссическими личностями; и Келли начал думать о том, что он, как и Геринг, был способен на большое зло. И эта мысль всегда оставалась при нем.

Похоже, работая со страшными преступниками, продолжал рассказывать нам Эль-Хаи, доктор обнаружил «темную сторону своей души» – и не смог с этим справиться… Эта ноша была ему не по силам.

Характерна реакция Келли на самоубийство Геринга.

Келли тогда уже был в Америке. Узнал о происшествии от репортеров. Они спросили у него: «Что вы об этом думаете?» И Келли ответил, что считает это мастерским ходом. «Геринг открыто показал свое презрение к союзникам, заявив что-то вроде: „Вам не удастся меня казнить, и тем более вам не удастся казнить меня как обыкновенного преступника – повесить. Я уйду из жизни так, как сам захочу“».

Он говорил об этом с восхищением. Келли попытался выразить мысль, что самоубийство – это не просто способ уйти от боли, трудностей и бед, но также и заявление, способ поведать что-то о самом себе, таким образом показать самого себя. И это, конечно, довольно необычная мысль, но, похоже, что Келли и Геринг ее разделяли.