Текст книги "Как Сталин Гитлера под «Монастырь» подвел"

По чести и совести

В 1828 году император Николай I, находясь в действующей армии, которая тогда вела войну с Турцией, получил из России очень тревожное послание. Этот документ подготовил и прислал из Петербурга заместитель управляющего Третьим отделением Максим Яковлевич фон Фок, и адресовал его своему шефу – грозному Александру Христофоровичу Бенкендорфу – для доклада государю. В письме сообщалось о якобы готовившемся издании антиправительственной политической газеты «Утренний листок». Фон Фок писал: «В Москве опять составилась партия для издавания газеты политической, ежедневной, под названием „Утренний листок“. Все эти издатели по многим отношениям весьма подозрительны, ибо явно проповедуют либерализм. Ныне известно, что партию составляют князь Вяземский, Пушкин, Титов, Шевырев, князь Одоевский… и еще несколько отчаянных юношей. Сия партия надеется теперь через немецких ученых Круга и Аделунга снискать узволения князя Ливена, чрез князя Вяземского и Пушкина, действовать на Блудова посредством Жуковского, а чрез своего партизана Титова, племянника статс-секретаря Дашкова, снискать доступ к государю чрез графа Нессельроде или самого Дашкова.

Издание частной газеты в Москве будет весьма вредно для общего духа и мнения, ибо, как известно из переписки сей партии, вся и цель состоит в том, чтоб действовать на дух народа распространением либе ральных правил».

К записке фон Фок приложил и номер этой газеты со своими замечаниями на полях. Бенкендорф, прежде чем доложить о записке Николаю I, передал ее «на изучение» статс-секретарю государя Дмитрию Васильевичу Дашкову. Тот внимательно ознакомился с ней и, не убоявшись гнева всесильного царедворца фон Фока, представил свои замечания и возражения, дав достойную отповедь автору послания. Почти все замечания фон Фока, сделанные им на полях газетной статьи, пестрят такими выражениями Дашкова: «Это умышленная натяжка», «неправда», «умышленно кривое толкование» и тому подобными.

В своем же собственноручном заключении Дашков писал: «Цель сей статьи есть то, чтобы побудить правительство к запрещению издания в Москве предполагаемой политической газеты…»

И здесь Дашков дает положительные отзывы о Вяземском, Пушкине, Титове, Одоевском. Он пишет, что считает долгом сказать о них свое мнение «по чести и совести».

«Я знаю Вяземского с самых молодых его лет за человека с умом, с душою, с честью. Вся его вина в эпиграммах и письмах, наполненных вредным для него умничаньем и острословием. Но он не заговорщик и не враг правительству: в этом поручатся все его знающие. О Пушкине говорить нечего: его хорошие и дурные качества известны, кажется, правительству в прямом смысле…»

В самом конце своего заключения Дашков, благожелательно отзываясь о князе Одоевском и своем племяннике Титове, пишет: «Едва ли можно верить, что сочинитель сих нелепостей ошибся от доброго сердца».

Дашков всегда был тверд в своих мнениях. Отмечая это, современники считали, что Дмитрий Васильевич к тому же был еще и очень талантливым человеком светлого ума, легко схватывающего самые сложные вопросы.

Даже занимая высокие посты, он никогда не важничал, был вежлив и любезен со всеми. Правда, с незнакомыми держался настороженно и сдержанно, и по этой причине его считали холодным и угрюмым человеком. Дашков старался избегать пышных официальных приемов и шумных, но скучных для него обществ. Зато в кругу друзей он преображался.

Дмитрий Васильевич обладал поистине «взрывной» энергией, хотя был немного ленив и любил откладывать дела до завтра. Но, если уж необходимо было сделать что-то нужное и важное, мог работать без устали день и ночь. Когда Дашков состоял в должности статс-секретаря Николая I, царь поручил ему подготовить доклад об устройстве княжеств Молдавии и Валахии. Дмитрий Васильевич принялся за работу вечером и просидел над запиской без отдыха более суток. Своим мелким почерком, почти без помарок, он подготовил великолепный двенадцатистраничный доклад, где все последовательно вытекало одно из другого. Император остался очень доволен и быстротой, и качеством подготовки документа.

О твердости Дашкова в отстаивании своего мнения свидетельствует и такой факт.

В середине 1830-х годов правительствующий сенат рассмотрел уголовное дело в отношении группы поляков, обвиненных в заговоре против императора. Николай I лично контролировал это дело. Однако сенат не оправдал надежд самодержца и «по недостаточности улик» оправдал подсудимых. Разгневанный император перенес рассмотрение дела в Государственный совет. Во время заседания совета Дашков в качестве генерал-прокурора давал заключение по делу. Он скрупулезно разобрал приговор сената и так виртуозно обосновал свои доводы о невиновности подсудимых, что большинством голосов Государственный совет высказался за утверждение оправдательного приговора сената.

Такой поворот дела, конечно же, не удовлетворил Николая I. Он возвратил журнал с мнением Совета на повторное рассмотрение, заявив:

«Сенат наш, придерживаясь буквы закона, еще мог оправдать обвиненных в заговоре людей, но Совету не пристало этим руководствоваться. Он должен следовать государственным интересам».

Однако и на повторном заседании Совета Дашков блестяще доказал законность и обоснованность приговора сената. Государственный совет вновь оставил в силе приговор и свое собственное решение.

Журнал заседания Совета, как всегда, был направлен императору на высочайшее утверждение. Николай I держал его у себя две недели, но затем все же утвердил.

Случилось так, что вскоре после этого Дашкову необходимо было сделать царю ряд докладов. Он поехал во дворец, не надеясь уже вернуться министром юстиции и генерал-прокурором. Но, вопреки ожиданию, император встретил его приветливо и только заметил:

«Ну, Дашков, мы с тобой поспорили, но я надеюсь, что это нашей дружбе не повредит».

Дмитрий Васильевич Дашков был прогрессивно мыслящим государственным деятелем.

В течение почти десятилетнего управления Министерством юстиции он проявлял, как отмечали современники, «весьма живую и разностороннюю деятельность». Дашков, в частности, вынашивал идею введения в России гласного судопроизводства, создания адвокатуры. Именно при нем было открыто первое в России училище правоведения.

Хорошо знавший Дмитрия Васильевича известный русский мемуарист Филипп Филиппович Вигель писал о нем: «Чрезвычайно вспыльчив и нетерпелив, но необычайная сила рассудка, коим его одарила природа, останавливала его в пределах умеренности».

Трудно не согласиться с Филиппом Филипповичем в оценках характера Дмитрия Васильевича Дашкова, но тем не менее «умеренности» Дашкову порой и не хватало. Об этом, в частности, свидетельствует один случай.

Арзамасский гусь

В октябре 1815 года в литературной жизни Петербурга произошло важное событие: два будущих министра юстиции и генерал-прокурора Российской империи Дмитрий Васильевич Дашков и Дмитрий Николаевич Блудов вместе с поэтом Василием Андреевичем Жуковским основали общество «Арзамасских безвестных литераторов», или просто «Арзамас». Его эмблемой стал мерзлый гусь, отчего оно называлось еще «Арзамасские гуси».

Общество вначале собиралось исправно, каждую неделю у Блудова или Уварова. Оно возникло как бы в противовес обществу «Беседы любителей русского слова», в котором верховодили знаменитый Александр Семенович Шишков – писатель и литературовед, военный и видный государственный деятель, драматург князь А. А. Шаховской и поэт С. А. Ширинский-Шихматов. В «Беседе» все являлись на собрания облаченными в мундиры, с орденами и знаками отличий, впускались по специальным билетам. Заседания проходили хотя и торжественно, но скучно.

Иным был «Арзамас». В нем все делалось с хорошей шуткой, озорно и дерзко. Каждый «арзамасец» носил кличку или прозвище, взятые из баллад Жуковского. Дашкова, например, прозвали «Чу!». Заседания открывались «похвальным словом» кому-нибудь из «староверов» шишковской «Беседы», затем начинались розыгрыши, звучали бесконечные шутки и пародии. Были разработаны даже шуточный устав и специальный обряд принятия в члены этого союза. Участники встреч критически разбирали и собственные произведения, но делали это с неиссякаемым юмором. Вечер заканчивался обычно веселым ужином, на котором обязательно подавался арзамасский гусь, а также пением гимна, сочиненного Дашковым.

* * *

В эти годы Дмитрий Васильевич активно выступал в печати с рядом острых произведений. Писал едкие памфлеты, направленные против Шаховского. Много переводил и серьезно изучал немецкую литературу и философию. Его постоянными собеседниками были Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, Н. И. Гнедич и другие известные писатели и поэты.

Театральные рецензии и критические разборы будущего министра и прокурора принесли ему славу блестящего полемиста. Убойную силу неотразимой иронии Дмитрия Васильевича пришлось испытать на себе многим авторам.

Однажды произошел такой случай.

Дашков тогда был президентом Петербургского вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Весной 1812 года в почетные члены общества предложили принять поэта графа Хвостова, слывшего в литературных кругах графоманом. Дашков голосовал «против», но другие члены общества его не поддержали.

Тогда он попросил разрешения сказать по случаю принятия Хвостова «приветственную речь», что вполне согласовывалось с правилами. Не подозревая подвоха, все любезно согласились выслушать своего президента. Что это была за речь! Похвалы в адрес нового почетного члена постоянно оборачивались иронией и сарказмом и не оставляли никаких сомнений об отсутствии у графа сколько-нибудь заметного поэтического дара.

«Ныне в первый раз восседает с нами краса и честь российского Парнаса. Всей вселенной известны его заслуги, – говорил Дашков, – это гений, единственный по быстрому своему парению и по разнообразию многочисленных своих произведений. Он вознесся выше Пиндара, унизил Горация, победил Мольера, уничтожил Расина». И далее в таком же духе.

Поэт и министр юстиции Иван Иванович Дмитриев, в подчинении которого находился тогда Дашков, несмотря на то что любил и ценил своего талантливого сотрудника, все же счел нужным его хорошенько пожурить.

На следующий после заседания день Хвостов, как ни в чем не бывало, пригласил Дашкова и других членов вольного общества к себе на обед. Дмитрий Васильевич, не ожидавший такого поворота событий, растерялся. Обескураженный, он обратился за советом к Дмитриеву.

– Что же мне делать, Иван Иванович? После того, что я наговорил вчера, мне как-то неудобно принимать приглашение.

Дмитриев решительно возразил:

– Советую ехать, Дмитрий Васильевич. Знаю, что тебе будет неловко, но ты должен заплатить этим за свою бестактность.

Во время обеда Дашков сидел молча и все думал, как бы ему лучше объясниться с Хвостовым. Однако граф сам выручил его. В стороне от других он подошел к Дашкову и сказал:

– Нехорошо, Дмитрий Васильевич, что вы подшутили над стариком, который вам ничего дурного не сделал. Впрочем, я на вас не сержусь. Останемся знакомы по-прежнему.

И граф Хвостов дружески пожал Дашкову руку. Дмитрий Васильевич ему радостно улыбнулся и облегченно вздохнул.

Вот таким был этот арзамасский гусь.

1976

Несговорчивый прокурор

Седьмого июля 1916 года Николай II подписал указ, который гласил: «Члену Государственного совета, сенатору, тайному советнику Макарову всемилостивейше повелеваем быть министром юстиции, с оставлением членом Государственного совета и сенатором».

На столь высокую должность Александр Александрович Макаров был назначен в то время, когда самодержавный трон раскачивался с удесятеренной силой и вот-вот готов был рухнуть, погребая под своими обломками всех, кто находился рядом с ним. До крушения царизма в России оставалось не многим более семи месяцев. Макаров сумел продержаться в генерал-прокурорском доме только пять.

Николай II, освобождая от должности предшественника Макарова Александра Алексеевича Хвостова, полагал, что новый генерал-прокурор будет «понятливее» и «более податлив» и что высочайшие повеления будет ставить выше закона. Но государь ошибся. «Честный нотариус», как, по свидетельству С. Ю. Витте, за глаза называли при дворе А. А. Макарова, оказывался слишком упрямым, когда дело касалось исполнения самим же императором утвержденных им законов.

Переполнила же чашу терпения Николая II несговорчивость генерал-прокурора по делу Манасевича-Мануйлова. Дело это возникло в августе 1916 года и было довольно заурядно – шантаж банка. Однако, учитывая личности обвиняемого и потерпевших, прокурор Петроградской судебной палаты Завадский поручил расследование этого преступления судебному следователю по важнейшим делам Середе.

Чем же была примечательна личность Манасевича-Мануйлова и почему его поддерживали самые влиятельные лица в государстве, не исключая и государя? Он родился в 1869 году в еврейской семье. Его отец за какое-то злоупотребление был сослан в Сибирь. Там мальчика усыновил богатый купец Мануйлов, оставивший ему по завещанию 100 тысяч рублей, которые он мог получить только по достижении им 35-летнего возраста. Прибыв в Петербург, молодой Манасевич-Мануйлов начал вести шикарный образ жизни, занимая деньги у ростовщиков под будущее наследство. Попутно он занимался журналистикой, сотрудничал в журналах, а затем стал штатным агентом полиции. Ему поручали следить за русскими революционерами за границей. На эти цели он получал огромные суммы, которые в основном прилипали к его рукам. Манасевич-Мануйлов не брезговал ничем, в том числе мошенническим путем получал крупные кредиты. Одно время он служил чиновником по особым поручениям при премьер-министре Витте, однако последний быстро «раскусил» пройдоху и уволил его со словами:

– Не имею ни малейшей нужды в этом мерзавце!

Впоследствии Манасевич-Мануйлов сумел сблизиться с Распутиным и стать личным секретарем премьер-министра Штюрмера, на которого имел большое влияние. Дело было возбуждено после того, как он путем шантажа банкиров «Соединенного банка» пытался получить 26 тысяч рублей. Один из руководителей банка И. Хвостов (племянник бывшего генерал-прокурора А. А. Хвостова) обратился с жалобой в Департамент полиции. Начальник Департамента Климович порекомендовал передать требуемую сумму вымогателю, предварительно переписав номера кредитных билетов. Хвостов так и поступил. После передачи денег Манасевича-Мануйлова арестовали. Он настолько уверовал в свою безнаказанность, что был просто потрясен, когда следователь зачитал ему постановление об аресте. Задержанный не хотел этому верить и, находясь в доме предварительного заключения, на каждом допросе у следователя то просил об освобождении, то начинал угрожать, причем не только Середе, но и прокурору палаты и даже генерал-прокурору. Так, он открыто говорил, что если его дело не будет прекращено, то Макарова отправят в отставку, а на его место сядет сенатор Добровольский (как впоследствии и получилось).

Давление в связи с этим делом шло и на министра внутренних дел, и на генерал-прокурора. Причем оно было настолько сильным, что генерал-прокурор вынужден был даже заявить, что примет меры к тому, чтобы «не относящиеся к существу обвинения Манасевича-Мануйлова факты были отброшены» и чтобы «предметом судебного разбирательства» было только его дело. Однако это не устраивало тех, кто стоял за спиной мошенника.

Освободить преступника из-под стражи все же пришлось. Его «хватил удар». Вначале думали, что он притворяется, но затем врачи подтвердили диагноз – паралич.

Меру пресечения изменили на отпущение под залог. Едва к Манасевичу-Мануйлову вернулась речь, он тут же заявил следователю, что Распутин поможет ему и «устроит прекращение дела».

Между тем дело было закончено и направлено в окружной суд. Обвиняемому вменялись в вину шантаж «Соединенного банка» и вымогательство у его руководителей 26 тысяч рублей, шантаж и запугивание немца Утемана – директора и совладельца фабрики «Треугольник», незаконное получение крупных сумм денег от Русско-французского банка и многие другие преступления.

Дело было назначено к слушанию на 15 декабря. Однако накануне вечером Манасевич-Мануйлов явился к следователю и заявил, что уже состоялось высочайшее повеление о прекращении дела, о чем ему Распутин сообщил телеграммой из Ставки. Об этом разговоре следователь сразу же поставил в известность прокурора Судебной палаты Завадского. На следующий день прокурор узнал, что действительно генерал-прокурор Макаров получил от императора следующую телеграмму: «Повелеваю прекратить дело Манасевича-Мануйлова, не доводя до суда».

Макаров не стал беспрекословно выполнять это «повеление». Он тут же подал рапорт о том, что не считает возможным прекратить дело и просит не приводить в исполнение повеление императора до его личного доклада. Ответа на свою записку генерал-прокурор так и не получил.

Единственное, на что пошли А. А. Макаров и прокурор Судебной палаты С. В. Завадский, так это на то, чтобы отложить слушание дела.

Шестнадцатого декабря Манасевич-Мануйлов имел наглость явиться за получением залога, но ему сказали, что в суде о прекращении дела по высочайшему повелению «ничего не известно», а потому залог ему вернуть не могут.

Дело Манасевича-Мануйлова слушалось в суде 13–18 февраля 1917 года. Он был лишен всех прав состояния и приговорен к полутора годам исправительных арестантских рот. Февральская революция освободила его из тюрьмы. После Октябрьской революции Манасевич-Мануйлов пытался бежать за границу, но был опознан и расстрелян.

Что касается «несговорчивого» генерал-прокурора, то он 20 декабря 1916 года был освобожден императором от занимаемой должности.

1972

Бог шельму метит

Блестяще начиналась семейная жизнь главного законника Петра I графа Павла Ивановича Ягужинского. Его избранница, девица Анна Федоровна Хитрово, одарила своего суженого огромным состоянием.

Да таким, что он сразу же выдвинулся в число богатейших людей России. Жил граф на широкую ногу, транжиря огромные средства на дома с изысканной обстановкой, многочисленных слуг, экипажи. Даже сам император прибегал к услугам Павла Ивановича, частенько одалживая у него кареты для своих выездов. Ведь они были лучшие в Петербурге! Этим неформальное общение монарха с графом не ограничивалось. Особенно любил самодержец бывать в доме Ягужинского – там гремела музыка, было много разных и интересных людей.

Гостеприимный хозяин, остроумный собеседник, душа компаний и ассамблей, Павел Иванович, как магнит, притягивал к себе буквально всех. Но особенно представительниц слабого пола. И к тому были основания. Высокий, статный красавец, галантный кавалер, с непринужденностью в движениях, что очень импонировало дамам, обворожительно действовал на них.

Тем не менее, несмотря на все эти достоинства, пленить полностью сердце своей собственной супруги, стать единственным властителем ее дум, Ягужинский так и не смог. Анна Федоровна редко выезжала в свет. Ее более забавляли блудливые утехи, которым она с превеликим удовольствием предавалась у себя дома в отсутствие мужа. Порой эти оргии продолжались неприлично долго, о чем очень скоро стало известно Павлу Ивановичу. Увещевающие разговоры ни к чему не привели. Жена продолжала открыто распутничать. И так продолжалось довольно долго. Двенадцать лет Павел Ягужинский стоически сносил все «художества» жены, хотя доходил иногда до полного отчаяния. Но терпел ради детей – их было четверо: три дочери и сын. Когда же Анна впала «в совершенную меланхолию», сопровождавшуюся самыми необузданными выходками, Ягужинский, ставший к тому времени генерал-прокурором, не выдержал и обратился в Святейший синод с прошением, в котором просил лишь «развязать» его с нею.

Он писал: «Ее поступки стали противны христианскому закону, а чинимые ею мерзости просто невыносимы. Более же всего боюсь, кабы малые мои дети от такой непотребной матери вовсе не пропали».

К своему прошению Ягужинский приложил так называемые «Изъявления», то есть объяснения священника домовой церкви Федора Антонова, дьячка и нескольких слуг. В этих «Изъявлениях» говорилось о «мерзостях» и «бесчинствах», учиненных прокуроршей в церкви во время богослужения, а также в комнатах и дворовых избах. Особенно буйствовала она дома: била стекла, кусала прислугу, каталась на слугах, обнажалась при посторонних. Часто Ягужинская не ночевала дома. Могла, например, в четыре часа утра заявиться на ночевку к своему садовнику Козлову, уходила на несколько дней к малознакомой вдове магистратского канцеляриста Ксении Тимофеевой, а то и надолго загуливала у «беспутной» княгини Щербатовой. По вполне понятным причинам Павел Ягужинский о кое-каких похождениях своей жены не счел нужным сообщать Святейшему синоду. Правда, когда дело о его разводе затянулось, он все же поведал и о них.

После этих дополнительных показаний синод направил к Анне Ягужинской ее духовника Петра Меркурьева и синодского секретаря Семенова, которые под присягой допросили около пятнадцати человек. Анна Федоровна во многом призналась и сказала, что «непотребства чинила в беспамятстве своем». Ей был запрещен выезд из дома без согласия мужа, но через некоторое время она вновь на несколько дней сбежала из дома. На этот раз к канцеляристу Волкову.

Ягужинский не стал прощать супругу и вновь обратился в Святейший синод с прошением, в котором, сообщив о последних проделках жены, писал: «Сего ради с покорностию предаю в высокое рассуждение, правильное ли имею требование от такова человека свободы, и ежели зa достойное принято быть может, покорно прошу милостивого решения».

Двадцать первого августа 1723 года Святейший синод определил: «Да будет с нынешнего времени она от мужа своего отлучена, и да пребывает она, яко святыми правилами заключено, безбрачна. А рожденным от них детям быть при оном отце их, яко при невинном лице, и о том мужу ея сей его императорского величества указ и синодальный приговор. Объявить, также и той жене об отлучении ея от мужа сказать с запискою, а о прочих ея предерзостях, за которые она подлежит наказанию, доложить особливо».

И решено было отправить блудницу на жительство в Успенский девичий монастырь в Александровской слободе. Ягужинский согласился полностью содержать свою бывшую жену, дабы «монахиням лишнего отягощения не было». Однако вскоре по указанию императрицы Екатерины Алексеевны ее все же выслали в Переяславль-Залесский в другой «крепкожительный» монастырь – Федоровский.

К удивлению многих, несмотря на все прежние супружеские страдания, недолго пробыл в холостяках Павел Иванович. Вскоре он вновь подал прошение в Святейший синод, испрашивая разрешение на вступление в брак с дочерью канцлера, графа Гаврилы Ивановича Головкина Анной. Двадцать пятого сентября 1723 года синод определил: «Ему, г. Ягужинскому, второбрачное сочетание по объявленным в выписке (сделанной по этому случаю из законов) правильному рассуждению и по царским законам дозволить, и о том ему обычный дать из Св. синода указ».

Десятого ноября 1723 года состоялась свадьба Павла Ягужинского и Анны Головкиной. На ней присутствовал император Петр I. Торжество прошло со всеми подобающими церемониями и весело.

Однако первая жена генерал-прокурора, Анна Федоровна, не оставляла в покое бывшего супруга. Она всячески порицала его, заявляя, что пострадала невинно. Чтобы оправдаться, Павел Ягужинский вынужден был 25 мая 1724 года подать в Святейший синод новое прошение, к которому приложил несколько писем, изобличавших Анну Федоровну в «страстной и нежной» привязанности к некоему Левенвальду.

Проверив представленные материалы, Синод направил их архимандриту Переяславль-Залесского монастыря и поручил ему, «собрав всех того монастыря монахинь и служителей монастырских и церковных на сбор, сказать ей на том сборе во всеуслышание всем, что порицает она, Анна, суд Святейшего синода и того генерал-прокурора напрасно, что заявление, будто она безвинно и за одну болезнь в тот монастырь на неисходное до смерти житье сослана, – чинит предерзостно, не представляя важных своих вин, что ее прелюбодейная жизнь и прежде доставления писем ее мужем была известна и если не была объявлена, то единственно по желанию ее мужа…»

Несмотря на то что после этого случая за Анной Федоровной был установлен строгий контроль, она дважды убегала из монастыря. Учитывая это, Святейший синод весной 1725 года Ягужинскую отправил в девичий монастырь близ Кирилло-Белозерского монастыря, далекое, глухое место, где она «содержалась накрепко». Здесь она и распрощалась с белым светом, прожив в монастыре еще восемь лет.

Анна Гавриловна Головкина, вторая жена Ягужинского, прожила с ним в браке более двенадцати лет. Дама была статная, высокого роста, красивая и обходительная, во всем Петербурге ей не было равных в танцах. Анна дружила с Натальей Лопухиной, известной «светской львицей», модницей и любительницей балов, загубившей немало пылких сердец. В царствование Анны Иоанновны они одновременно удостоились чести быть возведенными в статс-дамы императрицы.

После смерти мужа Анна Ягужинская вдовствовала семь лет. В 1743 году Анна Гавриловна вышла замуж за известного дипломата, бывшего русского посланника при различных иностранных дворах, обер-гофмаршала графа Михаила Петровича Бестужева-Рюмина. Его младший брат, вице-канцлер Алексей Петрович, тоже дипломат, категорически возражал против женитьбы Михаила, полагая, что этот союз не сулит ничего хорошего. И на то у него были основания. Но венчание Анны Ягужинской и Михаила Бестужева-Рюмина все же состоялось.

Как показала жизнь, Алексей Бестужев-Рюмин оказался дальновиднее своего брата. Ведь именно на свадьбе Михаила и Анны и зародилась та интрига, которая чуть было не привела к падению Бестужевых-Рюминых и чуть было не погубила саму Анну Гавриловну, а также семейство ее подруги Лопухиной.

В высшем свете тогда все знали, что и Анна Ягужинская, и Лопухины пострадали после падения императора Иоанна Антоновича и регентства Анны Леопольдовны. Удаленные от двора, они почти открыто и довольно резко осуждали императрицу Елизавету Петровну, взошедшую на российский престол путем дворцового переворота.

Присутствовавший на свадьбе Анны Ягужинской и Михаила Бестужева-Рюмина, близкий ко двору французского короля господин Дальон обратил внимание на «ядовитые звучания» о дворе Елизаветы Петровны и ее министрах, исходившие от лиц, окружавших Лопухину. Француз тут же доложил об услышанном в Париж, который тогда был очень недоволен действиями вице-канцлера Алексея Бестужева-Рюмина и его брата Михаила. Там считали, что именно эти два брата проводят в России внешнюю политику, противную интересам Франции. Впрочем, и официальные власти Пруссии придерживались аналогичного мнения.

Вот так из пустой светской болтовни очень скоро родилось дело «о важном государственном преступлении – поношении Высочайшей Особы и злоумышлении против Верховной Власти».

Но прежде, чем оно набрало обороты, развитию этой интриги способствовало еще одно обстоятельство.

В тот памятный 1743 год от Рождества Христова в июне месяце в Берлине появился маркиз Ботта, ранее дважды побывавший в России в качестве австрийского посланника и особенно тепло принятый в домах Лопухиной и Ягужинской. Он уверял прусского короля, что правительство «мягкосердечной» Елизаветы Петровны непрочно и вскоре должно смениться, что у него в России много друзей, которые только и ждут перемены власти. Французский министр в Берлине маркиз Валори тут же сообщил об этом по инстанции и переслал россказни Ботты в Петербург Дальону. Сопоставив эти сведения с ранее полученной информацией и проведя консультации с Берлином, Париж решил действовать, использовав Дальона в этой игре против братьев Бестужевых-Рюминых. Тот же, совместно с прусским посланником бароном Мардефельдом и при посредстве лейб-медика Елизаветы Петровны Иоганна Германа Лестока, и состоявшего, как утверждали современники, тайным агентом сразу трех королей: французского, прусского и английского, спровоцировали возбуждение следствия по так называемому делу Ботты – Лопухиной.

Поводом же к возбуждению дела послужил «извест», состряпанный Лестоком. По указанию лейб-медика, подпоив сына Натальи Лопухиной подполковника Ивана Степановича, некий поручик лейб-кирасирского полка Бергер и майор Фалькенберг вызвали его на откровенную беседу. Во время разговора тот не стеснялся в выражениях в отношении императрицы. Он утверждал, что она незаконнорожденная и не имеет прав на престол, часто напивается пьяной и встречается с «непотребными людьми», что перемена власти возможна через несколько месяцев. Обо всем услышанном офицеры тотчас донесли Лестоку, который, не медля ни минуты, повез их во дворец, где они в присутствии Елизаветы Петровны подтвердили свой донос.

Двадцать первого июня 1743 года императрица собственноручно написала указ начальнику Тайной канцелярии Ушакову, генерал-прокурору Трубецкому и лейб-медику Лестоку о том, чтобы они допросили Бергера и Фалькенберга, дали им подписать показания, a затем «несмотря на персону», в комиссию свою забирали бы всех причастных к делу лиц, немедленно доносили ей лично.

В Тайной канцелярии следователи быстро «развязали язык» подполковнику Ивану Лопухину и вырвали у него нужные показания. Лопухин, в частности, признался, что к его матери в Москве приезжал маркиз Ботта, который открыто заявлял, что он не успокоится, пока не поможет принцессе Анне Леопольдовне, что прусский король также намерен ей помогать и он, Ботта, станет о том стараться. Об этом Наталья Лопухина говорила ему в присутствии Анны Бестужевой-Рюминой, когда та была у них с дочерью Настасьей Ягужинской. Анна же якобы на это сказала:

– Где это Ботте сделать? – А затем, подумав немного, добавила: – А может остаться. Ох, Натальюшка! Ботта-то и страшен, а иногда и увеселит.

Лопухин также сознался, что к его матери ездил в гости и муж Анны Гавриловны Михаил Бестужев-Рюмин.

Находившаяся под домашним арестом Наталья Лопухина, будучи допрошенной по этому делу, негативное отношение к императрице объясняла тем, что у нее отобрали деревни, мужа отправили в отставку, а сына понизили по службе. Она не отрицала, что Ботта бывал у нее и вел разговоры об участи «Брауншвейгской фамилии» и своем намерении помочь принцессе вступить на российский престол.

Получив от Лестока протоколы допросов Ивана и Натальи Лопухиных, государыня тут же распорядилась арестовать Анну Бестужеву-Рюмину и ее дочь Настасью Ягужинскую, а мужу, Михаилу Петровичу, запретила выезжать со двора.