Текст книги "Глобус Билла. Четвёртая книга. Дракон"

– Значит, я тебе угодил. К сожалению, их Судьба, – тихо добавил он, поднимаясь, вырастая вместе с тенью, – предрешена.

Он выждал немного.

– Я имею в виду, – сказал он совсем другим тоном, явно показав, что шутит, – их дурные привычки.

– Он был курильщик?

– Сир Баст?..

– Тот космолётчик, с синими глазами, золотоволосый, с красивым подбородком? Покуривал?

Билл изобразил трепетом двух пальцев что-то возле рта, еле сдерживающего улыбку. Последовал холодный ответ впору портрету зануды-предка:

– Простительная слабость для того, кто на плечах удерживал ответственность, непосильную при любых обстоятельствах.

Билл убрал жест, подумав, но к счастью, не сказав: «Да я же ничего… я так».

Она не кивнула, но приняла его безмолвную попытку извиниться, погружённая в свои мысли.

– Очень был он хороший аннунак, почти всегда поступал правильно. Рождён благородным, по нему это видно.

Билл согласился:

– Понимаю, по мне этого не видно…

Бебиана возразила:

– Не своди разговор к себе. Он так не делал. И к тому же – он никогда не находился в центре внимания. В центре внимания находился всегда совсем другой…

Она нахмурилась.

– Тот был не так красив… хотя считалось, что столь красивого мужчины не найти на двух обитаемых планетах. Он не был таким добрым… он вообще не был добрым… но его любили… просто в рот ему глядели, стоило ему заговорить.

Похоже, Билл затронул тему, изрядно занимавшую песчаную принцессу. Надо бы запомнить, нечасто такому простаку доводится увлечь умную бабу одной лишь болтовнёй.

– Командующий признан образцом нравственной личности. К женщинам априори относился с уважением и вовсе не считал себя неотразимым.

Билл как-то неопределённо улыбнулся.

– То-то я смотрю, у вас многожёнство… как непосредственное следствие нравственности.

Бебиана внимательно посмотрела на него своими пронзительно синими глазами в тяжёлых веках ленивых и томных очертаний.

– Ты не понимаешь, аннунак. Ты не понимаешь.

Билл пожал плечами.

– Ты, попробуй, это нашей барышне скажи. И меня предупреди, я хочу за скалу спрятаться, посмотреть.

Бебиана безмятежно подбила:

– Думай, что хочешь. От нас не убудет. Только помни, когда будешь смеяться над нашим предком, что мы – совсем небольшой народ. Мы должны сохранить наши вольности, дарованные нам доблестным происхождением, и наше достоинство, которое даровала нам трудная жизнь.

– Я о другом. Совсем о другом, дочка.

И голос отца прозвучал иначе. Шутки в сторону, сказали его ясные, посеребрённые памятью о преступлениях, глаза.

Мардук ушёл по аллейке, пока говорил и его голос доносился из-за наглухо заросшего угла, единственного, куда не добиралось солнце. Значит, есть и такой. Она не знала. Внезапно он вырос прямо перед ней. Она отпрянула и удержалась, упираясь в пол ладонью.

– Многие привычки есть у многих.

Он играл стеблем, качавшимся у его лица.

– И если он…

Мардук слегка вздрогнул и поднёс руку к глазам, не доверяя осязанию.

– Острые шипы у этой озорницы. – Иннан постаралась, чтобы голос звучал сочувственно и поднялась. – Ты укололся…

Указательный палец Мардука со стекающей каплей густой медленной крови заворожил её. Мардук сжал пальцы, размазав каплю.

– Ты помни…

Она снисходительно ступала по мнущемуся полотну песка, и складки накидки пускали ростки в песке.

Голова, закутанная в покрывало, по самые глаза – яркие синие глаза, чуть больше, чем просто большие… Разрез глаз странный, не вполне человеческий… впрочем, почти такой же, как у Билла.

На прощание она избавилась от своего лилейного шлема и посмотрела над плечом, имея в виду, что это – подарок.

Билл так и понял, и с благодарностью склонил голову. Но тотчас жадно вгляделся, чтобы не потерять подарка.

Прямой нос был напоминанием о правильности мира, все выпуклости лица необычайно рельефны: высокий лоб и впадинка над верхней губой, слегка запавшие под скулами бархатно розовые щёки, и подбородок, любовно приподнятый и выдвинутый.

Но губы и глаза были, как напоминание о совсем другом мире – рисунок и краски, и, главное, спрятанный очень глубоко негромкий смех свидетельствовал о себе чем-то неуловимым в тени золотых, очень густых ресниц и в том, как дрожали световые пятнышки в светлой синеве, и на будто выпачканных в вишнёвом соке губах.

Билл вздохнул и отвлёкся. Мимо ехал, подрагивая овалом воды под колпаком, колодец. Билл сложил руки на груди и затем одну поднёс ко рту. Туарег немедленно остановился и, вскрыв колодец, снял черпачок. Билл выудил из недр своего существа пакетик с надписью, непонятной, на одном из континентальных языков.

Билл оторвал кусочек металлической бумаги и, взяв черпачок из рук туарега, влил, высовывая от усердия кончик языка, немного воды – блестящей голубой – в пакетик. Поболтал сосуд и, спохватившись, полез искать ещё один. Но туарег с тенью улыбки вежливо отказался.

Билл кивнул и, благодаря уже невнятно, отпил глоток.

– Билл…

Билл, помешивая пальцем в пакетике, вздрогнул и едва не пролил.

Энкиду увязал в бархане, несерьёзно пытающемся его затянуть. Брат выглядел задумавшимся, но ничего такого Билл не усмотрел.

– Нам предлагают здесь заночевать… маршрутку здесь поймать трудно, а завтра поутру нас отвезут к Старым заводам.

Хвостик скорпиона представился Биллу, и он подавился. Облизывая мокрый палец, Билл откликнулся:

– Хорошо… наверное.

Он запрокинул голову и вылил содержимое пакетика в открытый очень широко рот.

Потом взглянул. Энкиду показался ему бледноватым и ждал чего-то. Но тут же Билл сообразил, что это попросту солнце зашло за особенно высокий холм, из тех, что паслись в прибрежных водах.

Энкиду напомнил ему, что они собирались взглянуть на могилу солдата, о которой упоминал Хорс. Билл, ей-Богу, запамятовал, когда это он собирался взглянуть на неё, но спорить не имело смысла.

Они направились короткой дорогой по боку песков обратно к спуску. Здороваясь с иными, иным отвешивая кивок, Энкиду был тут, вроде как свой.

Билл размышлял о том, что Энкиду быстрее их всех приноровился к силе тяжести нового дома. Его походка подминала почву, она поддавалась его ступням, припадая к ногам, точно ей здесь мёдом намазано.

Ему вспомнились кем-то произнесённые слова: несёт сладострастье всё его тело. Почему-то слова эти произнеслись знакомым женским голосом…

Бебиана тоже не отлипала. Ишь… Эта женщина и плывущий над песками колодец с кругом почти неподвижной воды сопровождали его по террасам. Билл спотыкался, путь вниз напрочь отличался от подъёма.

– Копыта. – Рыкнул за плечо Энкиду.

Билл расставил руки и выровнял равновесие. Заставив себя сосредоточиться, он заметил, что могильные плиты полны знаков: мелькали лица на выпуклых, вправленных в камень, фото, а уж звёздами, кругами и треугольниками так и пестрит.

Дважды он приметил каменные фигурки и замедлил шаг. Тут же окрик Энкиду спугнул его, и, шагая по гигантским ступеням вниз, Билл спрашивал себя – не примерещились ли ему маленькие острозубые лики над навеки закаменевшими крыльями. Неужто государственный символ Нибиру так владел этими усопшими, что они и упокоиться решили под охраной драконов?

Энкиду остановился. Эта внезапность так противоречила всей его плавной повадке, что Билл едва не налетел на спокойную громаду брата.

– На крыльцо они поднялись, по двум ступенькам взошли.

Билл хотел переспросить, но сообразил, вглядевшись, что Энкиду просто прочёл надпись на прожжённой доске, прибитой к литой из металла оградке. Металлические прутья не были согнуты в виде стеблей и листьев, – излюбленный мотив всех ворот и оград на полуострове. Эта выглядела, как взбунтовавшаяся клетка – прутья, согнутые под неожиданными углами, вызывали в памяти заглавия полночных книг. Даже потёки сплава стекали, застыв навсегда, каплями крови с готических букв.

Он вспомнил, что им говорил Хорс. Похоже, они вышли к старому крылу кладбища – полю последней войны.

Он робко, не дёргая непочтительной башкой, обвёл взглядом длинные тихие аллеи. Вдалеке несколько памятников вызывали мысль о руинах. Приглядевшись, Билл понял, что не ошибся. Это были обломки зданий, в одном виднелся угол оконной рамы. По другую сторону аллеи ржавое насквозь и густо покрытое поверх ржавчины лаком самолётное крыло.

Осколок, кровавый Привал каменистый и жёлтый в скалах, – вспомнил Билл слова хрестоматийного текста на странице приложения к учебнику.

Знаки спасения – око. Рука. И верёвка…

Билл попытался вспомнить, что там дальше.

Двое схожих…

Что-то непрошенное скользнуло в глаза – свет ударил в какой-то предмет и на миг зажёг пожар в голове Билла.

Это было оставленное кем-то зеркало, залитое в камень и забранное мелкой решёткой от вандалов. Энкиду властно шёл по аллее, почти задевая плечами дома мертвецов. Билл отвернулся, когда проходили мимо зарешёченного зеркала и сам себе в том не признаваясь, пригнулся – дескать, шипов боюсь.

Энкиду встал столбом.

Здесь над обрывом в симпатичный овраг, где мелкие красные ягоды шиповника облепили колючие кусты и суетились, скоморошничая, синицы, ютился каменный ободок, плотно увитый плющом.

– Одна из семи могил. – Пояснил Энкиду и назвал Биллу имя.

Тот присвистнул и в испуге прижал губы пальцами. Синица отозвалась и выскочила из шиповника. Она была удивительно мила и забавна в своей зловещей чёрной полумаске и, перевернувшись вниз головкой, принялась разглядывать визитёров.

Билл сразу полез в карман в поисках гостинца, но извлёк только пакетик с кофе. Он просительно взглянул на Энкиду. Тот мотнул башкой.

– Не дам.

– Отчего же? Тебе хватит на твою кашу.

– Есть приметы.

– Вот вздор.

Энкиду с видом чрезвычайной неохоты вытащил пакет, набитый красноватым круглым рисом.

– Э! хваток, всё-то не вытруси.

Билл, надорвав пакет, сыпал рис горкой в ладонь. Он протянул руку, и птичка, поломавшись для прилику, быстро скользнула над рукавом Билла. Он ощутил невероятно приятное прикосновение крохотных коготков к ладони.

Из оврага неуклюже повылетали многочисленные грабители банков в кое-как натянутых чёрных чулочках. Они расселись по кустам вокруг, некоторые взволнованно бегали по стволу дерева. С ветки слетел, как птица, и медленно принялся падать к ногам Билла валет треф.

Билл высыпал рис за оградку, нагнулся и поднял листок, разглядывая. Взглянул и на дерево, осенявшее могилу, опустил взгляд. Энкиду запросто перешагнул за оградку и сел, расставив ноги. Синицы, занятые рисом, не обратили на него внимания. Жёлтые и кругленькие, они бегали по сухой земле могилы, выбирая рис из-под серых комков.

Прав у дохлого гения не больше, чем у бяки. Помер, так терпи. Жёлтые страницы тысячелетий дают права на гения, будто он проститутка, которой заплатили вперёд на миллион лет. И уж, конечно, уважения не ждите, дружище. Одна ирония, иногда до того добрая…

С телом музыканта или художника, владеющего инструментами ловчее прочих, всякий может упражняться, как со своим. Валять классика так и сяк, пока из него сок не потечёт, давить в своём горшке. Засовывать ему в рот свои жалкие слова, и раздувать лёгкие собственным смрадным дыханием. И бедолага ничего сделать не может. Его череп обязан пережёвывать любую графомань заржавевшими челюстями, покоя – пшик.

И главное, вот потеха, деньги! Валюта, фантики или кусочки металла с дыркой посредине. Он-то, как белочка крутился, выкусывал из себя блошек, бегал по мировому дереву, в поте лысеющего лба тащил в гнёздышко орешки. В то время, как тамбовские волки, цензоры и правители-гибриды его порицали, укоряли и в темницу того-сего пытались упрятать. Потом приходит час, и правительство принимается зарабатывать на его ночных фантазиях и красках, смешанных с его природными жидкостями. Какой-нибудь ящерка-бюрократ, прямой потомок той ящерки, которая грызла его панталоны, вписывает в ведомость сумму за его трындёж. За бабло, вырученное с его свободолюбивых выкриков, государство строит обезьянник на тысячу персон, и новорождённый гений нервно дёргает лодыжкой в браслете, скованном из его памфлета.

Когда Сапфир был вон там.

Вспоминал Билл, и в его расплывающемся мозгу, путаясь, как разноцветные нитки, закручивались в клубок второго, самого верного, сна все впечатления двадцати четырёх часов. Какой-то кончик ускользал – раздвоился, как тот несчастный канат, который пытаются просунуть в ушко иглы.

Даже суетливый и хитропятый мозг Билла Баста не мог управиться с той фразой, которую старик произнёс среди прочих в то утро на берегу.

Они спустились с братом и ждали обещанной машины. Туарег, чей возраст был сопоставим со степенью его власти, сопровождал их и сначала упорно молчал. Билл всё пытался егозливым глазом, не нарушая приличий, залезть спутнику в глаза. Стариков он любил ещё больше, чем актёров. Но пока, кроме дядюшки, старых обитателей Эриду ему удалось повидать раз и обчёлся.

Туарег был, как и все господа песка – высок. Самостоятельное течение лет, принятое его народом, согнуло его широкие плечи, а походка сделалась до того уверенной, что Билл, кося сбоку, споткнулся – позавидовал.

Ямки в песке, оставляемые его ступнями в полувоенных сапогах, долго и смиренно хранили себя. Прилив ещё успеет наполнить их, когда машина легко помчит ненужных гостей прочь по выстланной с помощью особого раствора временной дороге к городу.

– Когда Сапфир был вон там.

Билл услышал, как старик сказал это как бы между прочим – поместив фразу среди прочих, касающихся капризов погоды – истинный джентльмен, – превратностей дороги и особенностей прилива в бухте.

Поскольку старик обращался к Энкиду, Билл не осмелился переспросить.

Теперь во втором сне, уходя в ночь по собственной дороге, освещаемой вспышками лиловых пушистых звёзд и буржуазными фейерверками, Билл пожалел об этом.

– И в тот час, когда на Нибиру, проходившей рядом, происходило сам знаешь что, Сапфир горел – ярче не бывает.

Биллу уже снилась ось внутри его родины, сквалыжно меняющая наклон, отчего стонали горы и шагали деревья, вооружившиеся зелёными мечами. Звёзды спешили, но ни разу не спутали порядка.

Тот, кто вымерял их полёт, следил издалека или изнутри.

Тут хозяин беседы статуарно повернулся к Биллу и сказал учтиво:

– Кажется, сир, на те годы приходится час вашего рождения.

Билл кивнул.

– Я давно не перечитывал свою метрику.

Потом старик упомянул какие-то местные события, служившие меркой для времени, и Билл уловил слово.

Слово было глуповатое – «шумиха».

Ас не встретил их. Доместикус сообщил, что сир – он помялся, так и не найдя положенного титула, – с утра на пастбище.

Месяц Единорога – туареги называли его по-другому, – приплыл к полуострову глубокой ночью и вышел на берег, блестя боками и отражая одинокую луну.

Первая звезда каталась котом по зыбкому и твёрдому горизонту.

Дюны уступили степи, и трава расселялась, как большая семья после долгого пути к обетованию. Большая птица в пятнах гуляла и гулькала. Громкий вспорх, и она отозвалась с вершины дерева-стража, тревожившего Энкиду своей неестественной стройностью.

Чей-то мерный шаг предшествовал явлению большого медового тела. Леану шёл с вороватым видом.

Он был один, и всё было для него.

Из-за дюны мелькнул вызывающе красный костёр. Леану долго, и пригнув морду, смотрел. Уверенное простодушие тигра, вышедшего встретить гостя, ничуть не удивило Энкиду.

Встреча леану и тигра разыгралась, как встреча полос и пятен, мёда и перца. Та ещё болтушка.

Размахивая снопом жёстких волос, леану выдохнул облако своего дыхания, повисшее на мгновение над песком в траве. Тигр смотрел добрыми глазами. Оба большие и страшные, они замерли на поляне. Дерево, об которое каждый намеревался поточить когти, умоляюще шелестело.

Энкиду, покачав головой – в движении был укор, непонятный ему самому, – громко вздохнул и медленно выпрямился. Две головы повернулись в его сторону. Леану фыркнул и, повернувшись, исчез сразу. Тигр ещё какое-то время показывал огонь сквозь ветки, но это так – больше для успокоения собственного самолюбия.

Энкиду посмеялся и сам запропал туда же, где все трое больше не сойдутся.

В прогревающейся густоте леса он увидел затянутую зеленью и ветвями яму. Приблизился. Луна светила мимо.

Яма звала. Темнело нутро глубоко вскопанной земли и рядом – как зло – куча выбранной почвы. Решётка из ветвей была изломана. Оттуда донёсся звук. Он опустился на ладони и заглянул. Тень – сложная, из разобранных и заново кое-как сложенных деталей – ворочалась там, где луна поделила яму с ночью. Луна посветила ему. Пятнистая шкура высветилась и растворилась.

Энкиду показалось, что он слышит отзвук дыхания. Он полез вниз, чувствуя своё тело сделанным из земли, луны и темноты. Тьма не была ему враждебна, она придерживала его локти и мощные колени. Он спустился в самую душу ямы, цепляясь за мокрые, мгновенно обвивающие его пальцы, корни.

Прыгнул, и земля встретила его, как всегда – с любовью. Улитка, размышляющая о доме побольше, высунула крошечные рога. Энкиду дунул и антенны спрятались.

Тепло постороннего тела явственно обдало его. Тепло было чистым и пахло травой. Спрятанного смрада вечно виноватого хищника не ощущалось.

Шкура в пятнах лежала в углу, как снятый с постели плед. Спутанная тень больших рогов рифмовала улитку неправильным, но допустимым созвучием. Большое создание…

Очень большое создание.

Гигантское создание, сложное, как парусник, пятнистое и мускулами вздувающее Господне шитьё.

Глаз моргнул…

Сама ночь проснулась, прикорнув на минуту, и этот влажный, как виноградина, глаз был полон испуга.

Создание рванулось, когда Энкиду, грандиозный и новый, склонился над ним. Вздрагивая от внутренней боли и острой неназванной любви, Энкиду высвободил из-под навала длинные ноги.

Хрупкое сочленение колен под его пальцами трепетало. Бархатная кожа приятно грела руку.

Животное осталось лежать. Дрожа и вздыхая, оно ожидало, что будет дальше. Энкиду нежно ощупал колено зверя. Цела была кость, цела.

Но что-то надломилось в душе этого пятнистого.

Энкиду отошёл и ударами кулака пробил в осыпающейся стене ловушки несколько ступеней. Припал к густо пахнущей тёплой земляной плоти и, уцепившись ни за что, полез. Поднимаясь и всовывая ступни в приготовленные ступени, всем телом мял землю. Ударил башкой…

Спрыгнул вновь в колодец.

Энкиду выпутал пятнистого из пропахших кем-то верёвок, и, встав на колено, взвалил на плечи непосильную ни для кого из живущих на Эриду ношу.

Надулась жила на лбу. Заколотился в ней ручей крови.

Не тяжелее Билла, животина-то, – сказал себе. И повторил для пятнистого, чтобы тот оценил шутку.

Сделав шаг, пошатнулся. Уткнулся коленом в осыпь стены, и удержался. И полез вверх. Когда выбрался, замер с телом на плечах. Их встретила луна, её синие глаза слезились над лесом. Пот обтекал тело полукровки-бога. Ноги животного придерживал он большими руками.

Замер – ему почудилось движение, тут же треснула ветвь в лесу, на непокрашенной луной опушке. Пошёл крупно, озираясь и блестя глазами. У опушки опустил пятнистого. Получилось не слишком нежно.

И тогда он вместе со спутницей-луной заглянул в глаза зверя. Тот мигнул. Ресницы…

Животное дёрнулось, вскочило. Помчалось, вильнув хвостиком и издалека на бегу вывернуло шею, глянуло. Чёрный ознобный воздух принёс вопросительный звук.

Энкиду откликнулся. Откликом был смех.

Пересечённая местность от леса к ручью струилась, как усталость, которую он вдруг ощутил в полной мере. Он обошёл выступ приподнятой здесь долины и успел увидеть, что зверь подошёл к воде – и озерцо замутилось, пошло кругами.

Энкиду не успел в полной мере насладиться видением.

Ничего не услышав, он уже обернулся. Сквозь ветки мигали два блика. Два огонька приблизились, потом поплыли прочь.

Энкиду подумал, вернулся к яме и, громко застонав, спрыгнул. Подождал. Вскоре над краем засветились два огонька.

Кто-то нависал над ловушкой.

В эту минуту офицер-драконарий приподнялся в стременах и лицо его исказилось от гнева и отвращения. Перекрестил местность острым глазом – лагерь спал.

Энкиду услышал хруст ветки и ухмыльнулся. В одно усилие выпрыгнул из ямы, подброшенный землёй.

Послышался звук вторящего прыжка. Энкиду вгляделся сквозь луну, которая теперь помогала не ему. Он ощутил, как ослабели его мышцы и опустился на колено, прижав ладонь к земле.

Но землю встревожила чья-то поступь, и помощи Энкиду не получил.

– Добрый пастух. – Проговорила темнота, и ужасна была речь.

Всё в ней понятно – осмысленные знакомые слова, сложенные из звуков, рождённых мокрыми красными связками в груди под клеткой из костей. Но слова распадались, сложенные из ледышек.

Иное разумение… иной склад мыслей… течение их.

– Это ты мне пакостишь. Пастух-вор.

Темнота выпустила кого-то. Явилось создание, весьма складное. Ничуть природа не погрешила – пусть силуэт непривычен, пусть руки слишком длинны, а косо облитая луной линия затылка откровенно изобличала хищника с мощным костным гребнем там, где подобает находиться лишь скромной округлой кости. Не в этом заключался страх.

– Из рук, сволочь, таскаешь.

И руки показал. Сотканные из мускульной ткани в жёстких пучках шерсти, левая спрятана в кожаную перчатку: пара пальцев противостоит паре пальцев, смешно.

Энкиду стоял, смотрел.

Хозяин ночи оказался не чужд юмора. Он изобразил, как Энкиду нёс зверя, неожиданно проявив актёрские способности – эх, Билла тут нету.

– Унес моё мясо.

Шагнул, накреняя тело с килеобразным выступом груди, и луна покорно коснулась светлой ладошкой покрытой затейливым рисунком серой кожи.

– Отдай своё.

Энкиду, не произнося ни слова – ибо нельзя разговаривать с ними, – шагнул в зеркало, ибо он повторил движение нежити с зеркальной точностью.

Но зеркало иногда лжёт. Так быстро совершилось движение, что Энкиду понял – камень поднят, брошен – лишь в то мгновение, когда было безразлично.

В смысле, будь тут кто другой.

Свист следовал за снарядом. Отпрянувший Энкиду отделался слабой контузией. Следом за камнем тот прыгнул, разворачивая в воздухе длинные, с лишним суставом, руки.

И был схвачен в воздухе поднятыми руками Энкиду.

Вонь накрыла егеря скорбная, свирепая, как оружие, ещё одно из арсенала этой мары. Кончик носа Энкиду никогда так не вертелся.

Плечи любовника земли содрогались от тяжести существа, но расставленные и согнутые ноги были неподвижны, как столпы.

Энкиду швырнул его грудой рук и лап оземь. Снизу воззрились две абсолютно чёрные прорези.

В них появилось на миг что-то вполне нибирийское. Искреннее изумление сделало его живым, а Энкиду доступным жалости.

– Ты… сильная добыча. – Глухо выплюнула три слова груда.

Энкиду поднял камень, предназначенный убийцей для него, и молча, занёс, опустил.

– Иди… сявка.

Груда собралась и, распутав тело, прыгнула прочь на четвереньках. Распрямилась и обернулась.

Что ж… сейчас, в миг прозрения его душа не будет обречена. Сойдёт за молитву.

Энкиду легко окликнул:

– Я передумал, – сделав шаг, убил ударом кулака в примеченное слабое место над переносицей.

Сел возле убитого и долго смотрел, превозмогая затихавшую вонь. Поднял и сбросил в яму, взял в каждую руку по горсти земли и, чувствуя, как она, готовая вырастить из убийцы невинность, ползёт между пальцев, уронил в ловушку.

Так быстро закопал… так быстро.

У ворот замка его встретила молчаливая тень офицера на ездовом животном. Всадник был красив – сейчас Энкиду в полной мере осознал, как ладно испечено солнышком тело воина-драконария, увенчанное круглой головой с широким лбом, как отчётливы и лаконичны движения, каким достоинством отмечен смелый взгляд.

Животное затревожилось и затосковало, учуяв запах поверженной нечисти. Энкиду не стал приближаться, просто кивнул… офицер негромко позвал:

– Сир?

Энкиду выпрямился – огромный, навек незнакомый… гость… неведомое существо из тьмы, и вдруг, – ну, конечно, – внезапно поверженный оглушительной тоской, – сглотнул и сказал, как мог, приветливее и ласковее:

– Офицер.

Кивнул. Драконарий, совершенно точно поняв что-то, ухитрился ответным кивком объяснить всё, что не имел права произнести: что он верен… что он знает… что он благодарен…

И немедленно отвернулся и понудил животное уйти в темноту вокруг замка. Энкиду расслышал обрывок какого-то очень нежного междометия, с которым он обратился к животному.