Текст книги "Мой немой Афган"

Глава 30
Крепость Сардоба

Вначале февраля 1982 года меня вызвали в штаб дивизии и сообщили, что комдив включил меня в рекогносцировочную группу. Утром следующего дня мы двумя вертолетами вылетели в северо-западном направлении вдоль границы в сторону Хайратона и Таш-Кургана. Как оказалось, командование 40-й армии решило для увеличения объемов доставки грузов войскам открыть дополнительную переправу в районе афганской погранзаставы Айвадж. Для обеспечения безопасности переправы, новых маршрутов, по которым будут продвигаться колонны с грузами, предстояла передислокация подразделений нашей дивизии. Спустя неделю подразделение, которым я командовал, ночью подняли по тревоге. Нам была поставлена задача на 300-километровый марш в горно-пустынной местности. Маршрут проходил сначала километров 40 по «зеленке»[2]2
  Местность с деревьями и кустами.


[Закрыть], затем по предгорью и выходил на перевал Ирганак, находящийся на высоте 3 километра, затем спуск в долину и песчаная пустыня.

На пересечении дорог стояла крепость Сардоба – конечная цель нашего марша и пункт временной, на несколько месяцев, дислокации. Крепость представляла собой окруженное 6-метровой стеной пространство размером 75 на 75 метров, с находящимися внутри помещениями на первом этаже и площадками вдоль стены второго этажа. В крепости расположилась усиленная рота, а два взвода встали в 40 километрах севернее на реке Пяндж, на границе. Колонны с грузами боеприпасов, продовольствия, дизтоплива подходили со стороны Союза к нашей погранзаставе, где образовался таможенный пост. Здесь грузы проверялись, машины доставлялись по понтонной переправе на афганскую сторону, где их принимали под охрану и сопровождали бронемашинами до крепости, там колонну принимала другая бронегруппа, сопровождавшая ее к Салангу, а первая отправлялась обратно в Айвадж. Задачи нашего подразделения – взять под контроль местность, по которой проходили маршруты колонн, вести поисково-разведывательную деятельность, выявляя и уничтожая бандгруппы душманов. Как выяснилось позже, с выполнением привычных боевых задач особых проблем не возникало, а самым главным и трудным было выжить в этих бытовых условиях.

Когда только готовились к маршу, нам сказали, что в назначенном месте, в крепости Сардоба, есть все для нормальной жизни. На деле оказалось не так. Кроватей не было, размещались на полу, используя доски с разбитых грузовиков, которые встречались вдоль дорог. Но основной проблемой стала вода, как питьевая, так и техническая для охлаждения двигателей автомашин. Ближайшая вода была в 80 километрах, в районе Таш-Кургана, где располагался один из полков дивизии. Специальной водовозки у нас не было, пришлось приспособить цистерну, взятую с разбитой машины, на одну из БМП. Раз в неделю, в лучшем случае, ездили с этой цистерной за водой в сопровождении другой БМП. Основная ее часть шла в радиаторы машин, затем на полевую кухню для готовки, остатки делили поровну на всех, наливая во фляги, которые были у каждого офицера и солдата.

Одна фляга (800 грамм) на неделю на человека для питья, бритья и умывания. Воды катастрофически не хватало, но доставлять чаще не могли из-за занятости машин в сопровождении колонн и разведывательных действиях, а отправлять одну водовозку было бы безумием и грубейшим нарушением приказов. Задачи, которые мы выполняли ранее, ведя боевые действия в городе, были намного опаснее, но бытовые условия несравнимо лучше нынешних. Жизнь показала, что быт на войне, пожалуй, важнее всего. Были ночные бои, засады, потери, но мы, выйдя из боя, пусть вымотанные, порой израненные, имели возможность отдохнуть, морально отойти от испытаний, как говорится, «зализать раны», отлежаться в медсанбате, даже принять душ, смыть копоть и грязь. Здесь же не было элементарных бытовых условий, начиная с туалета, который представлял собой неглубокий ров вдоль внешней стороны одной из стен крепости, куда «ходили» днем непосредственно по рву, а ночью со второго этажа крепости. Солдаты спали на полу в казематах, а офицеры приспособили покореженный кунг, снятый с разбитой машины. На шести квадратных метрах кунга располагалось семь офицеров и прапорщиков и одна маленькая обезьянка, мартышка Зося, подаренная мне офицером из Джелалабада. Питание было организовано с использованием полевой кухни, расположенной на ЗИЛ-131, так называемой ПАК (полевая автомобильная кухня), крупами и консервами. Раз в неделю или десять дней продукты вместе с боеприпасами доставляли двумя вертолетами, один из которых барражировал, не садясь, над крепостью, а второй делал непродолжительную посадку для разгрузки. Потом вертолет забирал, если таковые имелись, погибших, раненых и больных. Боеприпасов всегда было больше, а продовольствия меньше, и на весь период до следующей доставки его не хватало, поэтому без дополнительного добывания пищи выжить было трудно.

Варианты добычи доппитания были разными и зависели от обстоятельств. Например, если боевые задачи выполнялись далеко от базы, в предгорьях, то оттуда привозили баранов, как правило двух. Два барана – это бакшиш от пастухов, больше нельзя, это уже вооруженный грабеж и пастухи могли взяться за оружие. Порядок был такой: подъезжали на БМП, открывали задние двери десантного отделения, пастухи сами грузили баранов, и все, можно ехать. Иногда доставались раненые лошади или верблюды. Чаще привозили варанов. А когда с питанием было совсем туго, ездили за ними специально. Мясо варанов к тому же довольно водянистое, и это спасало от обезвоживания организма при недостатке воды.

Еще одна проблема – это мушки-пиндинки. Они обитали в пустыне, где жили суслики. Кусала мушка как комар, а потом образовывалась открытая ранка. Кусала не всех, а выборочно, непонятно по какому признаку, в основном в ноги.

Но самое страшное – это жара, постоянная, всегда и везде, днем и ночью. Днем доходило до 56 градусов в тени. Скрыться от нее было невозможно. Ища тень, ложились под днища БМП, под кузова грузовиков. В кунге и помещениях было нестерпимо душно. Ждали хоть какого-нибудь ветерка. Время в таких условиях тянулось крайне медленно, и всем казалось, что эти жаркие мучения не закончатся никогда. Отвлекали какие-то неординарные случаи. Вспомнился один из них.

Где-то в середине мая, в самую жару и разгул разных кусающихся насекомых, на вертолете из штаба армии, из Кабула, прилетел майор. Он должен был ознакомиться с обстановкой, как говорится, на месте, оценить эффективность работы дополнительного маршрута, достоинства и недостатки нашей «крепостной» службы. На все это ему отводилось дней пять-семь, до обратного рейса. Показная самоуверенность выдавала в нем новичка Афганистана. Кроме Кабула, штаба армии, он нигде не был, а выезд к нам был у него первым. Отношения с ним сразу не заладились. На попытку его командных распоряжений мне пришлось объяснить, кто кому здесь подчиняется, кто за что отвечает и где чье место. Чувствуя себя старшим офицером и стремясь это показать, майор хотел жить и столоваться отдельно от всех. Я ознакомил его с расположением, освободив лучшее место в нашем «общежитии», выдал фляжку воды на неделю, объяснил и показал наши бытовые условия и возможности. Пока не улетел вертолет, был проведен короткий осмотр, по итогам которого выявлены четыре человека, которым требовалась госпитализация по ранениям, укусам насекомых и в связи с обезвоживанием организма.

Вертолеты улетели, оставив нам только боеприпасы и по три кило сливочного масла на каждого. Надо понимать, это был запоздалый долг Родины, затерявшийся где-то на складах и, видимо, подготовленный для хищения. Вероятно, чья-то жалоба на скудность нашего питания дошла до ЦК, и в результате разбирательства справедливость и паек частично были восстановлены. Как мы потом проклинали этого незнакомого воина, поборника справедливости и правдоруба, оставшись наедине с таким неожиданным подарком в наших условиях. Короче, эти свалившиеся с неба и совершенно ненужные здесь полтонны масла мы стали прятать в четырехметровом колодце для хранения продуктов, заранее вырытом в песке, надеясь хоть как-то сохранить нежданное масло. А к вечеру я еще раз убедился, что случайностей в жизни не бывает.

Пришли два пуштуна и привели раненного шальной пулей верблюда. Наш фельдшер, намазав мазью Вишневского карандаш, засунул его в рану. Верблюд подпрыгнул, заметно приободрился и рысцой поскакал по пустыне. Афганцы искренне благодарили нас за лечение животного, наблюдая, как он трусит по песку. Метров через сто верблюд снова подпрыгнул и упал замертво. Это был первый подарок, который благородные пуштуны оставили нам на ужин. Второй подарок тоже не заставил себя долго ждать. Меньше чем в полукилометре, то поднимаясь на барханы, то опять пропадая за грядой песков, на лошадях передвигалась вооруженная группа. По приборам наблюдения узнаем знакомую банду Сарвара, периодически совершавшую нападения на автомобили колонн. Открыли огонь по этой компании из автоматических минометов «Василек». Увидев, как упали несколько всадников с лошадьми, я отправил к ним десант на двух БМП. Вернулись они через полчаса, притащили на тросах убитых лошадей и доложили, что «духи», забрав раненых, ушли в сторону Таш-Кургана. Хочу пояснить нашу кровожадность по отношению к животным. Не считая жары, проблема с питанием стояла на втором месте после нехватки воды. И не из-за хорошего аппетита, а наоборот, организм плохо принимал пищу. Влияли на это жара, недостаток жидкости, антисанитария, пыль, качество продуктов. О личной гигиене и говорить не приходится. Руки мыли соляркой. Баню соорудили в углу крепости из подобранных на дорогах досок и ящиков из-под боеприпасов. Печка под названием «поларис» работала на дизельном топливе. Продукты доставлять нам не забывали, просто график прилета вертушек не всегда согласовывался и совпадал с графиком работы заведующего продскладом. Кроме того, имели место нераспорядительность начпрода и зама по тылу и общее мнение, иногда обоснованное, что на точках питаются лучше и без продуктов из полка. Все эти факторы и обстоятельства частенько вызывали непрекращающуюся диарею у подавляющего большинства солдат и офицеров. У многих, кто прошел Афган, проблемы с пищеварением существуют до сих пор, микрофлора желудка нарушена условиями службы, консервами, разными суррогатами, питанием чем придется. Так вот, в тот вечер на ужин были котлеты из верблюжатины с кониной, с добавлением мяса варанов для мягкости и, естественно, на сливочном масле. Понятно, что итогом шикарного ужина стали многочисленные, но отнюдь не романтические ночные встречи на втором этаже крепости. А с командированным майором вышла такая история.

По прибытии он законно потребовал, чтобы к нему обращались «товарищ майор» и при этом отдавали воинскую честь. Всю свою флягу с водой он извел на следующее утро, хорошо умывшись. А два дня провел, не слезая, на крепостной стене надо рвом, мучаясь страшной диареей. Спустившись наконец оттуда в среду, слабым голосом сообщил, что зовут его Николай Александрович, и слезно просил у всех хотя бы по глотку воды. У него шла акклиматизация и адаптация к условиям крепостного бытия. В отличие от наших высохших организмов, постоянная неутолимая жажда для него стала кошмарной пыткой. За неделю, по-моему, он правдами и неправдами выпил половину запасов всей роты. Кроме того, на четвертый день, при попытке раздавить скорпиона ногой в одном носке, он, естественно, был им ужален. Майора надо было спасать. Фельдшер высасывал яд из ноги. Мы срочно собирали драгоценную воду, зная, что при укусах требуется обильное питье. Меня он уже называл «дружок», а себя просил звать Колей или Николаем. К концу недели он лежал не вставая, матом ругал всю армию и штаб за задержку, как он считал, прибытия вертолетов, просил вернуть оружие. Развлекался майор тем, что разговаривал с мартышкой Зосей и жаловался ей на свою несчастную судьбу. На седьмые сутки вторая, не ужаленная, нога майора стала болеть, распухать и гноиться. Оказалось, он скрыл, что его что-то покусало, и расчесывал место укуса. Постаралась та самая мошка-пиндинка. Короче, проблемы с майором росли как снежный ком. Наконец на девятые сутки прилетели вертушки. Майора затаскивали на носилках, и с них он орал: «Братаны! Век не забуду это боевое время! Вы мне как братья! Спасибо за все! Держитесь! Как выздоровею, попрошусь к вам на выручку». Нам было и жалко его, как больного избалованного ребенка, и завидно, что он уезжает из чертовой крепости, и жалко себя, что мы остаемся. К тому же мы привыкли к бедолаге – каким бы майор ни был, а девять дней в заботах о нем пролетели как один. Продолжились серые будни.

В начале июня нас привлекли к участию в совместной операции в районе Маймане – Мармоль. Операция длилась неделю, прошла, как сказали, успешно, а мне было приказано прибыть в полк на возвращающейся технике для получения следующего задания, и если в дальнейшем будет все хорошо, то светит отпуск. Существуют определенные законы военного времени. Один из них гласит: по возможности передвигайся на своей машине, со своим экипажем. К сожалению, такой возможности в этот раз у меня не было. Возвращался я в полк через тот же перевал на БТР артиллерийского полка. Командир полка, знакомый по временам, когда я воевал в городе и помогал ему приобретать какие-то вещи для семьи, устроил меня старшим на бронетранспортере батареи управления артиллерийской разведки (БУАР). Проинструктировав экипаж, начали движение в колонне. Жара стояла неимоверная. Рукава закатали по локоть, кожа как обугленная, на привалах лезли в тень под машины с нагретыми днищами, больше деваться от солнца было некуда. Длинная пологая дорога шла до подъема на перевал, а потом серпантином до самой вершины. Подходя к верхней точке, где была небольшая площадка, а далее спуск, предупреждаю механика, чтобы остановился, поставил пониженную передачу и только потом начинал спуск, периодически работая ножным и ручным тормозом. Конечно, это и без моего напоминания была прописная норма для любого водителя, но наш переходит на нейтраль и пытается включить первую, но в движении, уже спускаясь по склону, она не включается, и мы летим ускоряясь вниз. Справа видна небольшая площадка и обрыв. Я кричу: «Вправо и тормоза!» Он, к счастью, быстро останавливается, зависая третью корпуса БТР над пропастью. Внизу видны только облака и туман. Я приподнимаюсь, пытаясь встать на броню, БТР начинает наклоняться в сторону пропасти. Делаю быстрый шаг назад, машина возвращается на задние колеса. Лучше не шевелиться. В общем, вскоре подогнали тягач и тросом нас сдернули назад, и мы смогли спрыгнуть. Легли рядом на камни, ноги не слушались, словно стали ватными. Отлежались немного, повесили автоматы через плечо на грудь и всем экипажем спускались вниз километра два, не желая садиться ни в какую машину.

В этот день испытания не закончились. Проходя перевал, колонна потеряла только одну грузовую машину-топливозаправщик с половиной топлива, сорвалась, водитель, к счастью, успел выпрыгнуть. Наконец, преодолев предгорье, вышли на равнину, в «зеленку». На пути располагался наш пост охранения, который контролировал мост через реку. Питьевой воды на посту было в избытке, причем очень холодной, ключевой, что большая редкость для Афганистана. Запомнилась жестяная кружка, из которой по очереди пили эту воду, каждый по три-четыре кружки залпом, жадно. Воду не чувствовал при этом, как будто по жестяной трубе что-то течет в желудок и не попадает в него. За месяцы изнурительной жары тело и все органы были раскалены и высушены. Холодную воду пить было нельзя, но посоветовать никто не мог, да и слушать никого бы не стали. Истомленный жаждой рассудок ничего не воспринимал, кроме желанной влаги. Когда это водное безумие закончилось, сели по машинам для последнего броска в пункт дислокации, оставалось километров сорок, еще чуть-чуть, и мы «дома». Но уже минут через десять начались мучения. Все тело ломало, заболели суставы, заныли мышцы. Началось воздействие холодной воды на перегретый организм. Вот и попили водички. Продолжалось это около двух суток. Ломота, судороги и температура. Болело все. Для меня этот почти пятимесячный «загар», увы, бесследно не прошел. Видимо, нарушился водяной баланс. При питье организм воду не принимал, не усваивал, а она сразу ручьями выходила по всему телу. Но началось это уже после Афгана и продолжалось, наверное, полгода. Второе напоминание о жизни в крепости преследует меня до сих пор. Я не выношу звука и вида воды, льющейся впустую, и сам расходую ее очень экономно, хотя причин для этого нет, наверно, срабатывает психологический фактор.

С середины июля у меня был спланирован отпуск по графику а за месяц до него командир полка назначил меня временно исполнять обязанности начальника разведки и командира разведроты. Один из них был в отпуске, другой в госпитале. Этот месяц перед отпуском стоил мне все шесть, а не три, как считалось на войне. Каждый вечер, как нарочно, случались происшествия, требующие выхода разведроты на ночную операцию. Причины были разные, но ночные рейды всегда опасны. Вечером получал боевую задачу, ночью и до утра на операции, возвращение, отдых и опять все снова, почти ежедневно. Действовали в зависимости от задачи и обстановки на боевых машинах и в пешем порядке, самостоятельно и во взаимодействии с разведбатом или оперативным батальоном. На БМП сидел на броне, на кожаной сидушке. От жары, ерзания, пота и страха задница была красная, как у макаки, на ночь смазывалась мной под собственные же стоны кремом для бритья, а ходил как кавалерист. Но не это было самое плохое. Страшно было то, что я чувствовал неминуемо приближающуюся смерть. Чувство было очень острым, осязаемым и усиливалось по мере участия в ночных рейдах. Я как будто день за днем делал следующий шаг навстречу гибели. Очередной подрыв на мине (а всего их у меня было шесть), смертельное ранение солдата-чеченца, закрывшего меня от пули, брошенная «духом» граната, от которой чудом спас прыжок за укрытие… А еще была ночная молчаливая рукопашная с десантниками. По ошибке командования они в то же время вошли в засаду в кишлаке и столкнулись с нами в кромешной темноте дувалов. К счастью, сравнительно быстро, благодаря русскому мату, разобрались, что дрались свои со своими. Были три попадания из РПГ в машину, три дырки в броне, но ничего, слава Богу, все живы, только десантный комбинезон в дырках от мелких осколков брони. Был предатель-наводчик от ХАДа, заведший нас в засаду, устроенную большой бандой, откуда еле вырвались, но потеряли товарищей. От безнадежья всю купленную в городе для отпуска гражданскую одежду раздал друзьям, уезжавшим в отпуск раньше меня. От жены получил телеграмму на адрес командования: «Сообщите, жив ли… супруга…» Уезжавшего в отпуск прапорщика попросил отправить из Ташкента телеграмму, но тот, подлец, загулял, забыл, и жена еще дней двадцать меня хоронила в военном городке. В один из свободных вечеров решился, взял две бутылки водки и пошел к командиру полка. Выпили, посидели, он выслушал внимательно про мои предчувствия и сказал: «Я все понял, готовься в отпуск через три дня, начальник разведки выходит из госпиталя. Сдавай должность».

Глава 31
Отпуск

Действительно, через три дня прибыл из ташкентского госпиталя начальник разведки полка. Мы с ним были одногодками, дружили. Он окончил спецфакультет Рязанского училища ВДВ. В Афганистане начинал командиром разведывательной роты. После Афгана мы встретились через двадцать лет. Просидели, вспоминая нашу войну, всю ночь, тяжело расстались под утро, словно чувствуя, что видимся в последний раз. А через год он ушел из жизни от ран и онкологии. Не думаю, что это случайные совпадения, но почти все друзья-сослуживцы по Афганистану умирали от онкологии. Я уверен, что пережитые стрессы, нервное напряжение влияют на образование раковых клеток. Моему другу навсегда останется пятьдесят четыре года.

Вспоминаю, как собирался в долгожданный отпуск. Надо ли говорить, что очень соскучился по жене и дочке, по миру и зеленой сочной траве «у дома». Сдали и приняли должность быстро, доложились командиру, а с утра начался афганец – ветер. Перед этим упало давление, воздух застыл без движения, и пыль полезла в комнаты фанерного модуля изо всех щелей. Самочувствие тягостное, пыль скрипит на зубах, жара, духота, и паршивое предчувствие наступления чего-то плохого. Так продолжалось три дня. Самолеты, естественно, не летали, и даже боевые действия не велись. Плохо было всем сторонам так называемого вооруженного конфликта.

Это тягостное время я скрашивал стиркой, ремонтом и подготовкой полевой формы к отпуску. От соли и стирки она стала почти светлой, тельник хорошо смотрелся только в разрезе воротника у шеи. Остальное, что было ниже, сзади и сбоку насчитывало двадцать шесть дырок. В какой-то степени это напоминало накладной воротничок и манжеты Паниковского из «Золотого теленка», с теми же целями скрыть недостатки и пустить пыль в глаза. На левом погоне были нарисованы карандашом четыре капитанские звездочки, а на правом просто написано «КАПИТАН». Это было следствием моей долгой отлучки «по нужде» и веселой шутки товарищей. Менять на погонах я ничего не стал, не захотел, да и не было сил вырисовывать еще четыре звезды. Кстати, на четвертый день, когда наконец прилетел самолет, командование предложило мне сфотографироваться на документ для досрочного присвоения звания майора. Я отказался, так как это было бы задержкой долгожданного вылета домой, резонно заметив начальникам, что «майор» подождет, а вот отпуск ждать не будет.

Самолет-гробовик, или «черный тюльпан», сел так неожиданно, что замполит, прослуживший два года и улетавший навсегда отсюда, успел «взять на грудь» немалую дозу, способную помешать ему покинуть Афган в этот день. Лететь мы должны были втроем: два отпускника и замполит по замене в Союз. Но когда подошли к самолету, оказалось, что командир не может взять нас на борт. Причин было три: первая – самолет перегружен гробами с телами погибших. Из-за афганца и чего-то еще борт собирал их по разным аэродромам, где стояли наши дивизии и бригады, более десяти суток. Вторая – герметизированный отсек был полностью занят сопровождающими, как правило, тоже отпускниками. В сопровождающие отправляли друзей, земляков из одной области или края, сослуживцев по прежнему месту службы, назначенных командиром, а также «надежных» людей, которые везли личные вещи и собранные деньги семье или могли не допустить нежелательного, по разным причинам, вскрытия гроба. Задача эта была очень трудная, выполнялась во взаимодействии с работниками военкомата. Родственники хотели убедиться, что это точно их сын, брат, муж, отец, так как надежда умирает последней.

Лететь в отпуск на этом самолете можно было, только расположившись на деревянных ящиках, скрывавших «цинки». На крышке каждого ящика карандашом была написана только фамилия и номер сопровождающих документов. Командир борта, как я уже говорил, был категорически против того, чтобы взять нас. Грузовой отсек не был герметизирован, а полет проходил на высоте более шести тысяч метров. Это и была третья причина. К тому же она усугублялась нашим замполитом, состояние которого было весьма отягчающим обстоятельством. Лететь без него, бросить на аэродроме мы не могли, так как по документам в части его уже не было, а в Союзе его не было еще. Я вспоминаю сейчас это особое время, нас, особых людей в особой обстановке, привыкших оценивать обстоятельства и понимающих друг друга. Майор-летчик тоже знал цену отпуска и замены. Короче, мы разместились в грузовом отсеке, снимая с себя полевые куртки, потому что рампа закрылась, взлета все не было, а температура в самолете поднялась до критической. Запах и духота добавляли пикантности к создавшейся ситуации. Наш друг замполит периодически переходил из одного состояния в другое, от эйфории, что все-таки летит, до обморока от жары, духоты и алкоголя внутри себя. И вот долгожданный взлет! Сразу пошел резкий набор высоты и движение незакрепленных деревянных ящиков с телами, холод, нарастающее изменение давления. Когда набор высоты закончился и самолет пошел по горизонтали, появился шум и «вата» в ушах.

У кого, как у меня, были слабые уши от контузии и разрыва барабанных перепонок, пошла кровь. Зрелище было, наверно, не для слабонервных: дырявые тельняшки и окровавленные лица мало и сильно пьяных воинов-интернационалистов. Полет был не длительный. Самолет пошел на посадку. Мы стали мало-помалу приходить в себя и даже надели снятые куртки, в основном желая скрыть прорехи в тельняшках. Приземлились в Ташкенте на военном аэродроме Тузель. Подъехали несколько грузовых машин, и мы вместе с экипажем и сопровождающими помогали грузить ящики с телами наших ребят. Не знаю, откуда взялась там эта женщина и что она делала у ограждения, но когда машины выезжали из ворот аэропорта, она довольно громко сказала стоящим рядом: «Вот видите, говорят, в Афганистане война, а оттуда ящики с мебелью вывозят…» Мы очень устали от перелета, разгрузки и военно-полевой жизни, поэтому прошли молча мимо. Было не до разборок, споров, обид, выяснений. Мы были на Родине. Впереди отпуск, дом, встреча с родными. Это было еще то время, когда в Союзе официально пытались всячески скрыть войну «за речкой», увеличивающиеся потери и представляли «ограниченный контингент советских войск в Афганистане» как командированных, занимающихся ремонтом тракторов и помогающих мирным дехканам с посевом хлопчатника, танцующих гопака и лезгинку с местным руководством. По Афгану среди наших военных даже ходила песня об этом. Привожу один куплет, который помню:

 
А контингент наш очень мал,
Навряд ли больше взвода,
Границу перешел и встал,
Любуясь на природу.
Дает концерты в кишлаках,
А в паузах-антрактах
Детишек носит на руках
И чинит местный трактор…
 

Воюя в чужой стране, защищая южные рубежи Родины, мы были уверены, что наша страна и народ нам помогает, поддерживает и в какой-то степени воюет вместе с нами. Очевидно, действовала вбитая с детства в головы привычка осознавать войну, ведущуюся страной, как отечественную, когда народ сплачивается ради общей победы над врагом. К удивлению и сожалению, буквально через пару часов после прилета мы поняли всю утопичность наших тогдашних представлений и мировоззрений о жизни и войне.

В Ташкенте все было создано для организации и управления официальной миграцией военнослужащих в Афганистан и обратно – по замене для службы, для лечения в госпиталях, в отпуска, на учебу, в командировки и по семейным обстоятельствам. К сожалению, эти закономерные передвижения на разных этапах сопровождались не всегда законными действиями сопровождающих их как гражданских, так и военных лиц. Попытаюсь описать путь от аэродрома Тузель до самолета в аэропорту Ташкента. Сначала проходили таможенный пост, где пришлось оставить кассеты с записями «афганских» песен, мумие, одежду, на которую не было документов о покупке в военторге. Не могу сказать, что обирала таможня очень строго, но чувство, что провозишь что-то незаконное, типа ворованное, было. Хорошо бы задуматься кому-нибудь из организовавших такую таможню, по ту или другую сторону, над тем, что сначала надо создать условия в местах службы для законного приобретения вещей, а потом применять запреты.

Скорее всего, преследовались следующие цели:

– не допускать проникновения и распространения правдивых сведений о войне путем запрета записей военных песен, сочиненных и исполняемых военными бардами;

– не допускать появления сомнений у граждан Союза в преимуществах передового советского строя при получении иностранных товаров более высокого качества;

– изъятие конфискованных, якобы контрафактных, товаров персоналом таможни для их присвоения или перепродажи;

– просто зависть административного персонала разного уровня из-за невозможности приобретения таких товаров, а значит, и стремление их отобрать, прикрываясь вроде бы законными требованиями; то есть использование служебного положения в личных целях.

После таможни и отметки о пересечении границы надо было пройти на выплатной пункт. По финансовым документам можно было получить приличную сумму, примерно 500–800 рублей, причем цена этих денег многими не осознавалась в сравнении с ценой жизни. От выплатного пункта надо добраться до аэровокзала. И на этом этапе, как правило, встречались военнослужащие любого ранга, от рядового до генерала, которые нуждались в деньгах, чтобы прожить в Ташкенте на пересылке до рейса в Кабул. Для непосвященных это было странно и дико, когда просят денег и их просто дают, а не одалживают. Обычно просили и отдавали суммы от 20 до 100 рублей. Если по каким-то причинам требовалась большая сумма, то оговаривались условия возврата. Почему такое происходило? Возвращаясь в Афганистан, военнослужащие имели небольшую сумму советских рублей. Они требовались на минимальный срок пребывания в Ташкенте до вылета за границу. Узнав дату и время рейса на Кабул, Кандагар или Герат, записавшись на него, ждали вылета. Деньги, естественно, тратились накануне полностью, а отправка рейса в указанный срок часто отменялась, в основном из-за погодных условий. Вот и оставались люди в погонах без копейки в кармане. Хорошо, если ждать надо было сутки-двое, можно и потерпеть, но бывали сроки и побольше. Вот тогда приходилось идти на аэродром к боевым друзьям и соратникам, чаще всего незнакомым. Я это рассказываю не для того, чтобы показать, как бездумно проживались последние деньги перед отправкой на войну, хотя и это имело место, а для того, чтобы еще раз подчеркнуть цену а правильнее сказать, обесценивание денег в экстремальных условиях и достойное поведение людей, их бескорыстную помощь товарищам, которых часто видели в первый и, возможно, в последний раз.

Расстояние от выплатного пункта до аэропорта составляло около десяти километров. Рейсовые автобусы там не ходили, нужно брать такси или частника. Местная автомобильная мафия установила минимальную стоимость проезда, ниже которой никто не соглашался везти. Минимальная стоимость была отнюдь не божеской. Что касается максимума требуемой оплаты, он мог быть совсем грабительским, в зависимости от наглости водилы, состояния клиента и его желания скорее купить билет и сесть в самолет. И на этом небольшом отрезке пути случались «вещевые трагедии», особенно с военнослужащими-женщинами. Машина останавливалась якобы из-за неисправности, водитель просил пассажирку или пассажирок выйти, придумывая причину, сам садился за руль и уезжал, увозя купленные в Афгане вещи. Искать вора-водителя было безнадежным делом.