Текст книги "Мой немой Афган"

Глава 15
Город. Водочный король

Мы называли его «водочным королем города». Так называемый ресторан «У Усмана» располагался в двухэтажном глинобитном здании, на первом этаже был магазин, на втором – помещение для еды. Здание находилось почти в центре города, на основной дороге «север-юг», по которой постоянно проходили советские военные колонны. Купить водку или менее дорогой, но противный тридцатиградусный самогон «шароп» или сдать водку на продажу оптом можно было только там. Машина останавливалась, проходила покупка или продажа спиртного после недолгого спора по цене, причем всегда в пользу «ресторатора». У него были все преимущества, а главное, запас времени, которого у «шурави» всегда было в обрез. Надо догонять колонну, иначе за городом возникали проблемы, которые уже приходилось решать нашему подразделению, приходя на помощь незадачливым продавцам, при этом порой теряя своих людей и технику.

Горе-продавцов мы ненавидели, но долг свой выполняли, они же были «наши». Более действенным способом предотвратить остановку машин у ресторана и разрыв колонны служило выставление БМП с экипажем в переулке напротив заведения. Пост из колонны не был виден до самого подхода к зданию. Машина останавливалась, но, увидев комендатуру, возвращалась в строй и продолжала движение. Представляю, какими словами награждали нашу засаду. Случалось, что старшие машин, офицеры от майора и выше или обнаглевшие прапора, не обращая внимания ни на что, старались провернуть сделку. Чаще это касалось колонн из Союза с бензином или соляркой, в цистернах которых прятали алкоголь, а таможенники не смогли или не захотели его обнаружить за мзду. Продавцы спиртного теряли рассудок, совесть и страх перед смертью. Возможность наживы затмевала все. Ящик водки – двадцать бутылок – в Союзе покупался за шестьдесят рублей. Сдавали по сто пятьдесят афгани за бутылку, эквивалентно пятнадцати чекам, и получали за ящик уже триста чеков или шестьсот рублей при обмене в Союзе один к двум, а то и к двум с половиной. С учетом затрат на покупку и таможню получалась примерно пятикратная прибыль. Недаром народная мудрость гласит: «Умный наживется, хитрый напьется, дурак навоюется». «Умными» в основном были офицеры и прапорщики подразделений и частей тылового обеспечения. Справиться с ними сержантам роты было трудно, поэтому на пост командиром боевой машины и экипажа назначался офицер или прапорщик. Торговлю под угрозой ареста прекращали, машину ставили в колонну, предупреждая охранение. Редко, но бывало, подчиняться не хотели, даже угрожая автоматом или хватая чеку «эфки». Таких бойцов разоружали, независимо от звания, и вместе с машиной доставляли в расположение роты. Дальнейшее зависело от поведения задержанных. Если угар наживы проходил и все можно было решить спокойно, то так и решали. Брали бакшиш, бутылок пять, извините за беспокойство, мы тоже не святые, и ставили в очередную колонну с охранением в этот же день. Если дело было уже к вечеру, то оставляли ночевать, а сопровождали и ставили в колонну на следующий день, если она проходила, или позднее.

Как-то майор с прапорщиком жили у нас пять дней, колонн не было. Выпили все запасы, закупленные в Союзе, помогали «каскадеры», советники ХАДа, партийные советники, в общем все, кто прознал о такой водочной оказии. «Торговцы» оказались нормальными хлебосольными русскими мужиками и потерю прибыли воспринимали со смехом. Не могу не сказать, что ездить в колоннах топливозаправщиков было далеко не мед. Душманы охотились за ними, очень часто жгли, причем платили «духам» за уничтоженный топливозаправщик как за боевую бронированную машину. С задержанными, которые вели себя по-хамски, угрожали должностями и званиями, знакомством и положением, пугали, что водка для нашего командования, поступали по уставу гарнизонной и караульной службы, докладывали командиру дивизии как начальнику гарнизона, отвечающего за комендантскую службу.

Помню два случая, когда деньги мутили разум «продавцов». Были прямые угрозы применения оружия, расправы и убийства, досылали патрон в патронник, направляли оружие. Приходилось с риском для жизни разоружать. Для таких буйных был один способ вернуть в нормальное состояние – посадить в зиндан, глубокую, метра четыре, яму, находившуюся на границе расположения и кладбища. Яма охранялась часовым круглосуточно. Днем в яме было душновато, ночью холодновато, плюс всякие насекомые, попавшие туда естественным путем. Да если честно, и страшноватое место. Со стороны кладбища стреляли. Задержанные боялись захвата «духами» в плен, и, чтобы часовой не заснул, они разговаривали с ним всю ночь. Согласен, что незаконно, жестоко, тем более со своими, но жизнь показывает, что такие крайние меры иногда необходимы для того, чтобы привести в чувство зарвавшихся дураков, пожелавших обогатиться любой ценой. Наблюдая таких людей, убеждался, что исполнение их желаний, прежде всего наживы, происходило, к сожалению, за счет здоровья и жизни других.

Остановить их можно только крайними мерами, когда на весах была их жизнь и их деньги. Знаю не понаслышке, те, кто прошел нашу «школу», водку в городе больше не сдавали и от колонны не отбивались на этом маршруте.

«Водочный король» тоже был источником информации, и довольно ценным. Он имел доступ к руководителям местных бандформирований, поставляя им спиртное. Я не ошибаюсь. Спиртное потребляли. Были, конечно, убежденные ортодоксы мусульманской веры, но, перефразируя известное изречение, можно сказать, что «на войне пьют даже язвенники и трезвенники». Информацию он сдавал, когда другого выхода не было, но состояние «не дружбы» с ним оставалось всегда.

Пост экипажа БМП у ресторана не был местом отдыха. Его периодически обстреливали из стрелкового оружия, из гранатомета противотанковыми гранатами и даже один раз «по-дружески» угостили холодной фантой, от которой в экипаже из-за адской жары отказаться никто не смог. Как оказалось, в бутылки подсыпали маковый опиум. Хорошо еще, что взводный успел сообщить по радиосвязи, что всем плохо и они теряют сознание, доза, видимо, была немалая. Успели быстро эвакуировать, а так могли потерять и людей, и оружие. Экипаж отправили в медсанбат, в дивизию, а наводчика-оператора самолетом в Кабул, он был тяжелее остальных. В Кабуле, сделав анализы в лаборатории, установили, что именно подсыпали в фанту и сколько. Для нас это явилось очередным уроком, который нам преподали. Жаль, что приходилось учиться на своих ошибках, чужих мы не знали.

Я был уверен по собственному опыту, который приобретался с каждым днем и подтверждался информацией от «каскадеров» и советников ХАДа, что это дело рук «водочного короля», которому присвоили оперативный псевдоним «алкаш» и так его называли в разговорах, а не по имени, как раньше. Что мы догадываемся о его роли, вида не показывали, но мстили тоже изощренно, периодически наведываясь на второй этаж ресторана, тем самым значительно сокращая число посетителей, а значит, и прибыли. Это было связано с большим риском, и позволить себе подобное могли только мы. «Каскадеры» один раз рискнули и еле ноги унесли.

Сам ресторан, а особенно второй этаж, пользовался очень дурной репутацией среди населения города и военнослужащих нашей армии. Как рассказывали ветераны, еще в восьмидесятом, в самом начале боевых действий, туда зашли перекусить прапорщик и два солдата из проходившей мимо колонны. Зашли, и больше их не видели и не слышали. Проводилась операция, город блокировали, прочесывали, проверяли дворы и дувалы, но никого так и не нашли. Люди пропали с концами.

Когда нужна была водка, не обязательно для себя, а привезти в полк по просьбе командиров для праздника, встретить гостей-«каскадеров» или офицеров-друзей из других полков, а также в случае, когда она заканчивалась некстати, то применялась вторая разновидность мести. Выставлялся экипаж на БМП-2 напротив ресторана в переулке, и все передвижения «алкаша» снаружи и внутри молча сопровождались движением автоматической пушки. Никто ничего не просил, не обращался, в разговор не вступал, но за двадцать-тридцать минут бюджет «алкаша», видимо, так истощался, что он сам, никому не доверяя, выносил ящик водки и молча ставил на передний броневой лист БМП. Взаимоотношения с ним были трудные, дружить с ним я не собирался, но информация поступала правдивая, так как он знал, что она перепроверяется. И последнее. На «алкаша» имел зуб местный ХАД и неоднократно хотел арестовать и «закрыть», я же был против, и его не трогали. Уверен, что он тоже знал, кому обязан свободой.

Вопрос денег, имею в виду афганскую валюту, афгани, был весьма щекотливым. Особисты всегда интересовались наличием местных денег в подразделениях, хотя прямой связи с изменой Родине в этом не было. Афгани могли появиться в случае продажи оружия, снаряжения, торговли бензином, водкой, продуктами и секретной информацией, что являлось военным преступлением. Другим вариантом могло быть участие в операциях, выходах на караван, когда имелись убитые моджахеды.

Считалось плохой приметой, определенным табу и запрещалось инструктажами снимать и забирать у убитых врагов одежду, обувь, головной убор (тюбетейку, войлочный колпак или чалму), амулеты, зашитые в кусочки кожи и находящиеся на шнурке на шее, часы, ремни, кольца и браслеты с рук. Обязательно требовалось забирать огнестрельное оружие, боеприпасы, личные и служебные документы, печати исламских оппозиционных комитетов. По негласному соглашению сторон, категорически запрещалось глумление над убитыми и предоставлялась возможность захоронения тел. Изъятие холодного оружия, лекарств, медицинского оборудования, печатной литературы, писем, предположительно не личного характера, и денег не запрещалось, но и не поощрялось по ряду причин. Много зависело от обстановки, обстоятельств боя, личности убитого, срока службы и брезгливости. Повышенное внимание особистов привлекали разведывательные и обособленные подразделения. Они чаще участвовали в непосредственных столкновениях с противником, иногда вплоть до рукопашного боя. Информация в особый отдел о таких столкновениях часто поступала преувеличенной. Бывало, пытаются найти какие-нибудь сотни тысяч афгани, приглашают на беседу командиров, часто шантажируют, делают все, чтобы разоблачить кого-нибудь, заработать галочку, а потом выясняется, что первопричиной разборок послужила чья-то неумная шутка. А «виновник» уже сознался в том, чего не делал. Иногда это было легче сделать, чтобы только отстали. Сознался, поругали, пожурили, преступления-то нет. Ну иди, служи и воюй дальше, правда, капитана или майора в срок не присвоят, а задержат за несодеянное.

Со мной тоже был случай, после которого я отмывался месяца два, пока не добыл оправдательные документы, а слухи и легенды о нем в полку рассказывали и после моей замены. Даже лет через десять после возвращения на встрече однополчан мне рассказали про этот случай, не подозревая, что он произошел со мной.

В конце лета 1981 года обстановка в городе осложнилась до предела. Банды активизировались и планировали захватить город, противостояние с ними и их главарями стали иметь персональный, личностный характер. Участились нападения на военнослужащих роты в дневное время, а ночами стали блокировать все посты боевых машин, их было восемь, и вести непрерывный обстрел, что позволяло предположить наращивание активных, боевых сил оппозиции. В нашей зоне ответственности одной из наиболее крупных и влиятельных контрреволюционных организаций была Исламская партия Афганистана (ИПА). Главарь, он же председатель партии – Гульбеддин Хекматияр. Он был сыном крупного феодала и претендовал на роль лидера всех контрреволюционных сил. Банды, входившие в ИПА, отличались особой жестокостью и бескомпромиссностью. Переговоры с их руководителями проходили очень трудно и почти всегда безрезультатно. Этот афганский полевой командир в 1993–1996 годах до взятия Кабула талибами был премьер-министром Афганистана. Его верным соратником и представителем в нашей и двух соседних провинциях был главарь нескольких объединенных крупных бандформирований полевой командир доктор Шаме. Его родовое, племенное гнездо находилось в небольшом городе, удаленном от нашего на 70 километров, а влияние распространялось на 200–300 километров, вплоть до перевала Саланг. Он был серьезным и опасным противником. К этому времени довоевались до того, что в штабах оппозиции стали составлять листовки, так называемые «пакистанские листки», в которых определялась сумма вознаграждения за ту или иную «голову» командиров Советской армии и руководителей афганской администрации в провинции. По информации и слухам, листовки готовились не в Пакистане, а в штабах полевых командиров. Фотографии брали из совместных фото на праздновании тех или иных знаменательных дат. Эти листовки не наклеивались на здания и стены, а распространялись через доверенных лиц среди населения и в государственных учреждениях. Основной целью было оказание психологического воздействия, запугивание и деморализация личности, демонстрация информированности и кажущейся силы, способной наказывать, мстить и убивать. Действительно неприятно оказаться «под колпаком», быть объектом наблюдения, преследования и мести.

Наш советник конфиденциально передал «пакистанский листок» с моей фотографией и суммой за мою голову, оцененную в три миллиона афгани. Началась охота за «головой». Сначала обнаружили растяжку гранаты Ф-1, недалеко от КПП, установленную с ночи: выходит, знали, что утром у меня в этом месте запланирована встреча с населением. Потом случился подрыв на мине БРДМ, на которой выехал на совещание к советникам, еще прицельный минометный обстрел места встречи с командирами «Каскада» и «Кобальта», попытка шантажа и вербовки афганским полковником – руководителем ХАДа, постоянные целенаправленные обстрелы легкового УАЗа, на котором ездил с охраной по городу, и, наконец, выстрел в упор из пистолета вдовы главаря банды, убитого мной.

Женщина стреляла из пистолета «Астра» из-под одежд, рука в них запуталась, это и спасло. На допросе она объяснила, что по афганским обычаям представительницам слабого пола категорически запрещено выражать отчаяние и горе по поводу гибели близких на войне, но кровная месть разрешена и мужчинам, и женщинам. Проводя допрос, старался не нарушать афганских правил общения с женщиной, не заставлял снять чадру; присутствующих было четверо, кроме нее с переводчиком, мой замполит и капитан-особист, прикрепленный к роте. Ее лица я, естественно, не видел, только глаза, которые, к моему удивлению, не выражали ни ненависти, ни агрессии, а только усталость и, наверное, обреченность. В оправдание сказала, что у нее маленькая дочь и ей, как вдове, не разрешено выходить замуж второй раз, а поступок ее от безысходности, а не от ненависти. Решение я принял еще до разговора, поэтому предложил ей пройти к машине. Особист возражал, пытался доказать, что так это оставлять нельзя, что он готов забрать ее в полк для проведения следствия. Я ответил, сажая женщину в машину, где были водитель и переводчик: «А я и не собираюсь это так просто оставлять…» Особист отпрянул: «Неужели расстреляешь?» Не ответив, положил автомат на колени и сказал водителю: «Вперед!» Выехав из расположения, поехали к губернатору. Объяснив ему все, передал женщину, рекомендовал спрятать ее или вывезти из города на случай, если наши следственные органы ею заинтересуются. Он о чем-то поговорил с нею, потом обнял меня и сказал, что ей четырнадцать лет, что она удивлена и благодарна, потому как полагала: ее расстреляют за покушение.

Она осталась у губернатора, а я ехал в комендатуру и испытывал острое, гадкое чувство, что мы влезли в чужую страну и пытаемся вершить судьбы ее граждан, не имея на это никакого права.

Глава 16
Город. Банк

Вот в такой обстановке в одну из ночей банда блокировала две боевые машины пехоты с экипажами, стоявшие у хлопкового завода и охранявшие въезд и переднюю часть периметра. Интенсивность обстрела БМП была достаточно высокая. Слышалась стрельба и виднелись всполохи взрывов в небе над городом. Очевидно, экипажам требовалась помощь. Я отдал распоряжение на выход оперативной группы. Я не знал, да и вряд ли мог догадаться, что атака на хлопковый завод была отвлекающим маневром, а основной целью был афганский государственный банк, находившийся рядом, в глубине соседней улицы. Выезжая с оперативной группой из расположения, услышал два сильных взрыва один за другим. Душа у меня ушла в пятки. Представил самое плохое, что граната попала в БМП, машина сдетонировала, а про второй взрыв и думать было страшно. Крикнул механику по внутренней связи: «Обороты!» Колонна шла на максимально высокой для ночного города скорости, башни разворачивали «елочкой» в готовности уничтожать огневые точки из пушек и пулеметов. По внешней связи выкрикнул два номера – два позывных тех БМП. Ответили оба, и сразу почувствовал непередаваемое облегчение, граничащее с радостью, как будто и не ждет впереди столкновение с противником. По связи обменявшись информацией, принял решение, распределив экипажи для боевых действий. Все было слаженно, механики знали маршруты и улицы с закрытыми глазами, наводчики, опытные и умелые, с ходу сбили «духов» с огневых позиций, и БМП, перемещаясь от укрытия к укрытию, продолжали добивать отходящие группы боевиков. За полчаса дело было закончено. Мы вернулись к заводу и банку, расположив машины для возможной обороны. Я собрал командиров для оценки обстановки и принятия решения о дальнейших действиях.

Стены банка оказались разрушены с двух сторон двумя мощными взрывами, которые услышали при выезде. В угловой комнате с развороченными решетками в куче высотой до полутора метров и диаметром метра три лежали мешки с афганскими деньгами. Со стороны подорванной стены мешки были разорваны, и деньги валялись на полу, при свете фонаря было видно, что местами они обгорелые и порванные.

Закурив, я взобрался на денежную кучу и стал отдавать распоряжения на занятие круговой обороны, где поставить на стенах пулеметы, как закрыть брешь в здании банка боевыми машинами. По рации связался с комендатурой и, не распространяясь по открытой связи о подробностях и не упоминая деньги, поставил задачу доложить в дивизию о бое и сообщить, что я с оперативной группой заночую в городе у хлопкового завода. Сделав все, чтобы мое месторасположение было легальным, так и просидел на куче мешков с деньгами до рассвета.

Ночь прошла относительно спокойно. Были обстрелы у электростанции и тюрьмы, но не настолько опасные, чтобы снимать часть машин из оперативной группы. С рассветом начали прибывать должностные лица города: губернатор с помощниками, начальник ХАДа, командующий народной милицией и все наши, кому было нужно, можно и просто интересно. Душманы из города ушли, поэтому было спокойно и сравнительно безопасно. Вызвали роту Царандоя. Они встали в оцепление по периметру вокруг банка.

Наши хохотали надо мной, сидящим на мешках. Афганское руководство радовалось, что деньги на месте. Вот тут-то и подкатили ко мне с бумагой на фарси без перевода служащие банка во главе с управляющим. Попросили расписаться о передаче денег в сумме 62 миллионов афгани. Я несколько растерялся, не зная, как поступить. К счастью, подошел директор хлопкового завода, хорошо говоривший по-русски и бывший со мной в дружеских отношениях. Вместе с афганцами, посовещавшись, поспорив, решили, что передать я ничего не могу, так как ничего не имею, а на чем сидел, то и охранял. В воздухе летали знакомые по разговорам в дуканах слова: «Чан найса?» (Сколько денег? Сколько стоит?) В конечном счете меня и моих подчиненных поблагодарили за содеянное, приняли деньги под охрану. Я дал команду «По машинам!», чтобы, выстроив колонну, возвращаться в роту. Когда прощались с нашими советниками, один из них, задержав мою руку в своей, обращаясь одновременно ко мне и своим коллегам по советническому аппарату, громко смеясь, спросил: «Мужики, компенсацию за подбитые БМП хоть успели взять? Может, и нам на плов выделите?» Шутка не удалась. Возвращаясь в комендатуру, сидя в люке на башне БМП, я осознал, что за шесть ночных часов сидения на огромных деньгах думал обо всем: о семье, родном городе, гражданских друзьях, боевых товарищах, просто о разных эпизодах жизни, о том, как пройдет наступающий день, – но только не о том, что можно взять сколько-то денег, спрятать в карманы лежащие рядом купюры или взять мешок и кинуть в люк машины. За ночь подходили офицеры, прапорщики, солдаты, докладывали, уточняли задачи, перераспределяли оставшийся боекомплект к автоматам, но никто даже в шутку не предложил своровать и разделить деньги. В мешках на полу разбитого здания лежала не валюта другого государства, а объект нашей охраны. Полагаю, в случае необходимости мы скорее могли их сжечь, чем прикарманить. Дело не только в чести и совести, сама обстановка на грани жизни и смерти не позволяла думать ни о чем, кроме как скорее закончить этот очередной опасный эпизод без потерь. Изо дня в день мы всем нашим разношерстным, но единым боевым мужским коллективом стояли друг за друга, и это не мерилось никакими деньгами и не опошлялось воровством. А вот когда все закончилось, можно было чуть-чуть отдохнуть и расслабиться. Мы, офицеры, в своем кругу под водку, солдаты в своем, но без нее, шутя, долго делили миллионы на всех, подсчитывая, сколько джинсов можно было бы купить на дембель на такие деньжищи. Получалось, по-моему, где-то около двухсот на брата.

Не смешно мне стало через день, когда вызвали в полк к замполиту, а там к нам присоединился начальник особого отдела. Меня обвинили в присвоении части тех банковских денег, сначала почему-то 140 тысяч, потом и больше. Официального обвинения не предъявили, с роты не снимали и просили об этом разговоре не распространяться. Мне показалось, не без оснований кстати, что намекали на то, что надо делиться. Беседа оказалась не последней. Примерно в течение двух месяцев каждый приезд в полк по делам заканчивался душещипательным разговором по типу Паниковского с Корейко: «Дай миллиончик, ну дай миллиончик». Пришлось даже сократить число появлений в части, чтобы не подвергаться унизительной процедуре даже не допроса, а разговора с подозрениями. Видя, что сама собой эта катавасия не закончится, решил взять у банка и афганского руководства оправдывающую меня бумагу. К сожалению, старший партийный советник, с которым были доверительные отношения и который мог отмести все подозрения одной беседой с военным руководством, уехал в Союз, а прибывший вместо него только входил в курс дел, и входил очень трудно, никак не мог закончить ежедневное пьянство. Пришлось обратиться к друзьям-советникам. Накрыл стол, пригласил и рассказал, в какую историю попал со спасенными деньгами. Был и тот шутник, который просил отстегнуть на плов, вот ему и поручили проведение двойной операции – мою реабилитацию путем предоставления оправдательных документов и, для надежности, дискредитацию привязавшегося особиста.

Операцию решили назвать «Дриш», в переводе «Стой» или «Прекратить». Моим друзьям-комитетчикам, очевидно, хотелось не только мне помочь, но и отвлечься от каждодневной работы с афганскими товарищами. «Шутник» добыл какой-то афганский документ, очень солидного вида, красиво написанный на фарси, с несколькими изящными подписями и печатью. На обратной стороне так же красиво, будто писал писарь, с завитушками, был перевод на русский язык. В русском переводе было убедительно и доказательно изложено, что в результате нападения на банк все банкноты остались на месте, исходные цифры соответствовали конечным и никаких хищений, в том числе попытки хищения денежных средств, не было. Руководство афганской администрации благодарит советское подразделение за помощь и охрану и просит командование о поощрении участвовавших в операции. Завершался текст подписью переводчика и под словами «Переводу верить» заверение несколькими печатями. Документ своим основным текстом, переводом и оформлением производил большое впечатление. Не беда, что на самом деле оригинал совершенно не соответствовал переводу, а содержал информацию о количестве собранного за месяц хлопка и других сельскохозяйственных успехах местных дехкан. Короче, и смех и грех. Было вполне резонно замечено, что перепроверять перевод никто не будет. Почему пришлось поступить именно так? Ушлые и опытные советники, постоянно работавшие с афганскими начальниками и знавшие их менталитет, рекомендовали не обращаться к афганскому руководству, объяснив, что документ они дадут, у них подозрений и претензий не было, но рассудят, что командиру, которого ни в чем не подозревают, такой документ не нужен, а если нужен, значит, и подозрения есть. Это в какой-то мере понизит мой авторитет у афганцев и подорвет веру в меня как надежного защитника города и представителя Советской армии от «высокого», как они считали, командования. К этому времени я тоже стал более-менее разбираться в тонкостях отношений и согласился рискнуть. Документ я отвез командиру дивизии. Тот вызвал начальника политотдела и сказал: «Передайте особистам, пусть заткнутся и закончат с этим делом. А для убедительности представьте капитана к афганскому ордену, например, к „Звезде“ III степени. Уверен, афганцы будут согласны». Казалось, все окончилось.

Для меня было достаточно, но советники ХАДа для верности и, думаю, из-за вечной неприязни к особистам провели небольшую операцию. Вбросили дезинформацию, доведенную до особиста, якобы одну офицерскую портупею можно выменять на джинсы. Особиста выманили в город, в дукан. Поездка не была санкционирована начальством, и в результате его застукали при попытке обмена военного снаряжения. Составили соответствующую бумагу, которая хранилась на вилле советников, пока все участники этих событий не заменились в Союз. А с майором по приезде в полк мы стали обниматься, и я привозил ему из дуканов всякую мелочь: то наборы фломастеров, то карты с картинками, то «эксклюзивные изделия» № 2.