Текст книги "Мой немой Афган"

Глава 17
Город. Шантаж. Ультиматум

Во время службы в Афганистане имела место еще одна афганская бумага, представление которой было намного более необходимо, чем в истории с банком. Если в первом случае под угрозой оказалась моя репутация, то здесь ставкой была жизнь и свобода.

Нашему подразделению поставили задачу в течение недели организовать поисковые и засадные действия в одном из районов с целью задержания или уничтожения группы военных инструкторов и журналистов, готовивших проведение диверсий, организацию нападения на наши военные колонны и съемку фильма информационного и учебного характера об этих действиях. По разведданным, группа формировалась в Пакистане в одном из специально созданных учебных лагерей. Для сопровождения и охраны во время следования на марше имелась спецгруппа, так называемые «черные аисты». Организация и проведение засад, блокирование и уничтожение машин и военнослужащих – все эти действия должны быть засняты. В планы и задачи группы также входило получение разведывательной информации о дислокации и передвижении наших войск, пленение советских военнослужащих, в первую очередь офицеров и прапорщиков. Подготовка таких групп рассчитана на срок от трех до шести месяцев и включает такие «предметы», как владение различными видами стрелкового и холодного оружия, подрывное дело, рукопашный бой, диверсии и т. и. Точных данных о времени и возможных направлениях деятельности группы не имели.

Поставленная задача требовала тщательной подготовки и контролировалась на самом верху. Для выполнения задания были задействованы танки и гусеничные БМП, колесные БРДМ, легковые УАЗ-469 и «таблетки», а также две «Тойоты», ранее отбитые у душманов. Президент хлопкозавода «Спинзар» выделил по моей просьбе «бурубахайку», так мы называли грузовой автомобиль, предназначенный для перевозки людей, раскрашенный и обитый разноцветной тканью. На таких машинах производились основные пассажирские перевозки в стране. Они использовались в качестве автобусов и вмещали до тридцати-сорока человек, были распространены повсеместно и не привлекали внимания. Из обмундирования приготовили хлопчатобумажную форму, разведывательные и химические маскировочные халаты и около тридцати комплектов афганской гражданской одежды: рубахи, штаны, безрукавки, войлочные колпаки. В батальоне народной милиции через советника позаимствовали пять комплектов их формы больших размеров. Разнообразие в одежде должно было помочь действовать на различной технике и в пешем порядке в зависимости от ситуации. Опыт таких действий у подразделения уже был. Задействовали все источники информации от официальных – отдела ГРУ, прикрепленного к дивизии, военной разведки дивизии и полка, «Каскада», «Кобальта», ХАДа – до афганцев-информаторов. Поиск вели и днем и ночью, отдыхали в полуденное время, когда было самое пекло и все живое замирало.

Результатов по главной задаче не было, зато попутно чего только не увидели и во что только не ввязались. Ночные стычки с мелкими бандами, уничтожение засад на военные колонны, два склада с оружием, минами и противотанковыми гранатами. Подошедший к городу небольшой караван из Пакистана с одеждой, принявший нас за банду афганцев-уголовников и неожиданно открывший огонь, который вели вооруженные дуканщики, решившие оборонять свои товары. В четвертую ночь в крепости Балахивар по недоразумению схватились с разведгруппой десантно-штурмовой бригады, решавшей такую же задачу. Ножами-бебутами они махали так же: два удара сверху – один в присесте снизу по подколенным сухожилиям. Спас их и нас родной мат и заметные даже ночью «тельники».

По нашей задаче работало несколько групп, каждая в своем квадрате. За банду обещали Героя. Фильм о разгроме советской колонны не должен быть снят. Тогда эти посулы не впечатляли, цена за жизни не та, если только посмертно. Об орденах не думалось, хотелось выжить. А сейчас я бы не отказался. Другое время, другое восприятие жизни.

Основные события произошли в одну из ночей. Мы лежали на краю арыка шириной метра четыре, больше похожего на канал. Группу людей, идущих строем один за другим, заметили поздно, очень уж темная была ночь, но сразу поняли – это они. Неприятным было их численное преимущество – насчитали тридцать человек, а нас только семнадцать. Они шли по противоположному берегу арыка, чего не ожидалось по нашим расчетам, видимо, перешли его где-то раньше. Из этого вытекало, что возможен только огневой бой, исключающий захват пленных, а они были очень нужны, и не для Героя, а для получения информации о расположении их временного лагеря, откуда они пришли налегке и, скорее всего, без кинооператоров. Огонь открыли, когда расстояние между нами стало меньше сорока метров. В результате обхода противника справа, преодолев арык, воспрепятствовали отходу всей банды. Большая часть их была уничтожена. Просочились и успели спастись лишь пять или шесть бандитов, двое захвачено в плен, один легко ранен в руку. Обыскав, как могли, в темноте, изредка включая фонари, забрали оружие. Документов, фото– и кинокамер и другой аппаратуры, кроме бинокля ночного видения, не было. Связав пленных, быстро потащили их к району сбора, куда должны подойти машины. Последствия боя, волнение, неизвестность, какие показания дадут бандиты и насколько правильными были наши действия, поспешность работы с пленными – все это привело к тому, что при посадке в машины один из них вырвался и бегом нырнул в темноту. Вдогонку прозвучала автоматная очередь, потом еще. Кинулись к месту, где он скрылся, нашли быстро, мертвого. Брать тело в машину не было смысла. На всякий случай, приподняв автомат одной рукой, дал очередь по мертвому душману.

Эта очередь для меня стала роковой. Разместились на трех машинах, пленного сунули под охрану в БРДМ и на максимально возможной скорости выехали в расположение. Торопились, так как, узнав координаты временного лагеря, можно было успеть накрыть оставшуюся часть банды. Но в этот день, вернее ночь, все шло как-то не так. Прибыв, доложил по ЗАС командиру полка и начальнику штаба дивизии о результатах. Было приказано пленного изолировать, никого, включая наших специалистов, к нему не допускать, а дожидаться приезда офицера ГРУ для допроса и вербовки. Часа через четыре, около девяти утра, прибыли знакомый офицер ГРУ с переводчиком и офицеры разведки дивизии. На место, координаты которого дал пленный, вылетел десант на вертолетах, но база была пустой. Грушник после беседы с «духом» сказал, что вербовке он не подлежит и я могу его передать другим органам или делать что угодно. До обеда объехал всех наших специалистов и советников. Все после бесед с пленным говорили, что он им не нужен. В конечном итоге, заехав в ХАД, сдал его дежурному. Сутки отдыхали, отсыпались. Я периодически по радиосвязи объяснял и уточнял обстоятельства ночного поиска разным должностным лицам полка и дивизии. Ждали вызова для подробного доклада и разбора по операции.

На другой день, утром, доложили, что на КПП приехал начальник ХАДа. Встретившись, он попросил разговора наедине. Я проводил его в переговорную комнату, обставленную мебелью, оставшейся еще от старых хозяев, и вполне подходящую для приватной беседы. Полковник сказал, что очень сожалеет, но у него неприятные новости.

Неприятные новости заключались в следующем: по данным секретного агента, внедренного в банду, во время последнего рейда они попали в засаду, организованную советским разведывательным отрядом, а после боя взятые в плен были расстреляны. Расстрелом руководил командир, офицер. Причем расстрел был заснят американским кинооператором для документального фильма о действиях советских войск, зверствах и бесчинствах в отношении местного населения. Сведения агента подтверждались и дополнялись показаниями, данными во время допроса, оставшегося в живых пленного. По данным агента, группа будет находиться на территории страны еще около пяти суток. За это время можно что-то предпринять для воспрепятствования «ухода» киносъемки за границу. От себя полковник добавил, что обязан доложить о такой информации по линии ХАДа в Кабул. У афганцев, как и у нас, она делилась на несколько категорий срочности для докладов наверх. Учитывая, что информация касалась операции, проводимой под контролем Кабула, категория срочности должна быть высшей. Однако «мой хороший друг» сказал, что, учитывая наши добрые взаимоотношения, ту работу, которую я провожу в городе, уважение афганского руководства (и перечислил еще немало достоинств), он может задержать под свою ответственность передачу информации в Кабул. Договорились, что он подумает, как можно мне помочь выйти из этой сложной ситуации, а пока до завтра, когда состоится наша новая встреча, мне тоже лучше никому ничего не сообщать и не докладывать. На том и расстались: он спокойный и деловитый, а я «охреневший» от свалившихся на мою голову новостей.

День прошел сумбурно, в разных делах и заботах, задуматься об утреннем разговоре времени не было, а вот ночью разбирал разные варианты, но тот, который был предложен на следующее утро, не мог привидеться даже в страшном сне.

На утренней встрече без прелюдий и признаний в вечной дружбе, жестко и деловито, не давая себя перебивать, полковник разложил по полочкам возможные варианты развития событий. Суть сводилась к следующему. Если я не соглашусь делиться нужной ему информацией, получаемой от моего руководства, отснятые киноматериалы уйдут за границу с дальнейшим использованием по назначению, а данные от пленного агента уйдут в Кабул с последующим докладом послу, советскому политическому и военному руководству в Афганистане. Это были шантаж и вербовка с четко поставленными условиями и приоритетами, психологически рассчитанные и профессионально проведенные. Он уехал не попрощавшись, дав время на раздумья до вечера, а я остался ошарашенным от услышанного и еще не полностью осознанного.

Во время этих событий, кроме того, имелись обстоятельства, которые значительно усугубляли мое положение. Дело в том, что после ввода советского контингента взгляды руководства страны и армии на действия войск несколько раз кардинально менялись. Вначале отдавались распоряжения о максимально дружеском и лояльном отношении к местному руководству, населению и даже к представителям оппозиции. Считаю такой подход несомненно правильным и думаю, что его можно было продолжать и дальше, ни в коем случае не вмешиваясь во внутрипартийную борьбу и принимая позицию только одной стороны. Но так не получилось.

Советское руководство пошло на поводу у «афганских товарищей», стало помогать им силовыми методами в разборках, уже называя противников не оппозицией, а моджахедами, басмачами и душманами (буквально означает «борцы за веру» и «враги»). Соответственно, наше военное командование, выполняя указания партии, ставило задачи на ужесточение военных действий, мол, некоторые командиры не видят врагов афганского народа, проявляют ненужный либерализм. Исходя из этого, надо относиться к врагам афганского народа как к своим личным и врагам СССР. Конечно, не из-за этих последовательно противоречивых указаний, но дальше пошло «око за око, зуб за зуб». Войска все больше втягивались в военный конфликт, и кто первым выстрелил, было уже не установить, да и становилось не так важно. Остановить мясорубку войны было уже невозможно. Да и как не отвечать, если находишь истерзанного пытками товарища или просто нашего солдата мертвым с обгоревшей головешкой во рту. Не буду врать, ответные действия были адекватными, порой не менее жестокими. К сожалению, бывали случаи, когда совершались преступления и против мирного населения из-за денег, по пьянке или непонятного помутнения рассудка. Такие случаи расследовались, и виновные обязательно наказывались.

Наступил третий период. По войскам разослали директивы о прекращении жестокости в отношениях, в том числе с оппозицией, необходимости налаживания контактов с руководством, населением и т. д. и т. п. За нарушения директив виновным грозили всяческие репрессии. Выплеснуть с водой и ребенка – это, мне кажется, наша национальная особенность. Замполиты, которые не оказались с войсками в районах боевых действий, и особисты начали охоту и поиски виновных в нарушениях. Доносы и кляузы были основанием для очень серьезных разбирательств, снятия с должностей, исключения из партии. Один знакомый, впоследствии генерал, по доносу, в котором не разобрались (видимо, для кого-то он стал своевременным и нужным), был снят с должности, унижен и обесчещен. Шесть лет находился на должности подполковника. Сильный был генерал, все выдержал, не сломался, дождался оправдания, что не участвовал в трафике наркотиков, в котором обвиняли. Позднее стал командиром корпуса, генерал-лейтенантом, но известие о гибели сына-офицера в Чечне и пройденные испытания подкосили его, сердце не выдержало. Этот пример несправедливости не единичный.

Вот в такой обстановке происходили эти события. Долго не думая, прыгнул в БМП, вторую машину взял в сопровождение, так как на одной машине, даже боевой, в Афгане не ездят, и через час был у комдива. Рассказал все в подробностях, доложил и свое мнение, что в разговоре с хадовцем могло быть правдой, а что блефом. Сказать, что командир дивизии был обрадован моим докладом, значит ничего не сказать, одобрения моих действий было не много. Но он вызвал начальника политотдела, комполка и поставил задачу досконально провести расследование. Оставшись наедине, сказал, что видит только один путь решения вопроса. Нужен письменный документ от местных властей, что советские войска в данном конфликте не участвовали и в расстрелах пленных тоже. Выехал обратно, соображая, как себя вести во время вечерней встречи, до которой оставалось два часа. Решил потянуть время, сказав, что срок для принятия решения недостаточный. Так и сделал. Ну, было недовольство, скрытые угрозы, но «на меня где сядешь, там я ложусь». В общем, продавить меня не получилось, а «ехать» по его условиям я не соглашался, более того, конкретных сроков для моего решения установлено не было.

Невозможно передать, что я пережил в эти дни и ночи. Причем дни были заполнены работой и разными делами, а ночи, как назло, выдались как никогда спокойными. Иногда казалось, что все, в том числе и «духи», дают мне возможность принять нужное для них решение. Следователь работал, собирал показания со всех участников событий, приезжал и уезжал, а я думал, как мне выйти из этого положения, как достать документ о моей непричастности. Сейчас, спустя почти сорок лет, когда так много изменилось, когда нет той страны, той партии и той армии, когда прошли как демократические преобразования, так и беспредел девяностых, многое видится по-другому. А тогда вполне мог попасть «под раздачу», ведь далеко не все относились ко мне так же хорошо, как комдив, были и завистники, желающие попасть в любимчики к командованию. Я почти не спал, переживал и думал о том бесчестии, которое может быть. Можно попасть в тюрьму, да еще припишут мародерство. Как потом отмываться, глядеть в глаза жены, дочери, друзей? В голове звучало, что слышал от некоторых: «дыма без огня не бывает», а были доброхоты из политотдела, которые посчитали тюремный срок – лет на двенадцать. Было так плохо, безнадежно, безвыходно и безысходно, что, думаю, именно тогда, в двадцать девять лет, случился первый микроинфаркт.

Несмотря ни на что, рук не опустил, ездил по друзьям, советовался, проигрывали разные варианты. Мои офицеры старались помочь, чем могли. В конце концов родился план, рисковый, но, вероятно, и единственно возможный. Время и обстановка подталкивали к решительным действиям. Когда следователь собрался допросить пленного, находившегося в ХАДе, тот был убит, якобы при попытке к бегству. Остались только его письменные показания на меня, и теперь опровергнуть их было уже невозможно. Со стороны «друга»-хадовца натиск прекратился, но он не упускал возможности при случае мне напоминать то о съемке, то об агенте и о письменных показаниях убитого пленного, подталкивая к тому поступку, которого он ожидал.

Операцию я назвал «Вилла». Разбил на четыре группы своих наиболее подготовленных солдат с офицерами во главе. Первая группа взяла под наблюдение виллу хадовца, где он жил и работал, подробно изучая распорядок службы часовых на трех постах – снаружи, внутри и в здании. Вторая вела такое же наблюдение за зданием и территорией ХАДа, в готовности блокировать его. Третья готовила отвлекающий маневр бронегруппы в городе на маршруте от комендатуры до центра. Четвертую группу возглавил сам.

От информаторов поступили сведения, что на меня готовится нападение во время патрулирования в городе. Действовать надо было уже без промедлений. Первая группа, снимающая часовых на вилле, была переодета в афганскую военную форму, чтобы не отличаться от силовых частей, вторая – в афганскую гражданскую одежду, чтобы их можно было принять скорее за душманов, чем за «шурави», третья, на бронегруппе, в обычной полевой форме, четвертая в маскхалатах и с зелеными масками на лицах (маски входили в комплект). В моей группе был офицер-комитетчик, работавший непосредственно с полковником и согласившийся на участие в операции, но появиться по сценарию он должен был позже, как бы не входя в группу захвата. На удивление, все задуманное прошло как по нотам. Бронегруппу обстреляли в городе, и она завязала бой с нападавшими. Первая сняла часовых, не причинив им особого вреда, обезоружив, связав и заняв посты вместо них. Вторая блокировала ХАД от возможных действий.

Я вошел в здание виллы, на второй этаж, в комнату к начальнику ХАДа. Лиц, разоруживших его, он не видел, вернее, видел их в масках. Забрав оружие, отключив телефон, они вышли из комнаты, получив команду срочно вызвать офицера-комитетчика, показывая, что он в операции участия не принимает. Полковник был испуган, однако пытался показать свое возмущение. Но у меня в руках был автомат, и настроен я был решительно, без дипломатических церемоний. Когда вошел друг-комитетчик, я коротко и, помню, резкими отрывистыми фразами объяснил, что меня, советского офицера, пытается шантажировать этот человек, который скорее агент ЦРУ, чем начальник безопасности города и провинции, и я вынужден принять особые, крайние меры. Дал две минуты на размышление, поставив условие: или он сейчас начинает писать оправдательный документ для меня с подписью и печатью, или он будет здесь же мною убит. Я добавил, что он меня достаточно знает и может не сомневаться в серьезности сказанного, к тому же он своими провокационными действиями не оставил мне выбора. Мой друг кивнул, подтверждая мои слова, и сказал, обращаясь к полковнику по имени, что не ожидал от него шантажа и скорее склоняется к тому, что тот просто решил проверить меня на преданность и надежность, но так можно проверять своих офицеров, а не советских. Полковник, похоже, все понял, умирать, естественно, не хотел, но все-таки, подлец, секунд тридцать делал вид, что размышляет, как поступить. Затем довольно неплохим почерком и почти без ошибок под мою диктовку написал нужную бумагу. Взяв ее, я предложил полковнику довести до своих трех нукеров, что это была тренировка советского спецназа по захвату здания, чтобы показать, а затем устранить ошибки в охране виллы и своего начальника. После чего вышел, оставив друга-советника, чтобы он, как договаривались, сгладил все углы, успокоил и убедил, что бесполезно, да и не нужно поднимать шум по поводу случившегося, к тому же действия по отношению к военному коменданту, попытка шантажа и запугивание оставляли больше вопросов, чем ответов. Так закончилась эта история. Бумагу я доставил командиру дивизии. Кроме того, я узнал, что расследование показало вынужденность некоторых моих действий в боевой обстановке и не нашло в них состава воинского преступления.

Время шло, я по-прежнему выполнял свои обязанности, ожидая окончания службы в Афгане, возвращения на Родину и, если удастся, поступления в военную академию. Однажды неожиданно сообщили, что вызывает недавно назначенный командир дивизии. Новый комдив тоже служил в Афгане, но в другом месте, на другой должности и был назначен сюда на повышение. Я был удивлен и немного обеспокоен, так как в этот период моя служба имела непосредственное подчинение командиру полка и вызов к комдиву был как бы «не по рангу». Когда я прибыл, комдив предложил мне присесть и достал из стола знакомую с виду бумагу Он сказал, что, принимая должность и разбирая документы, обнаружил в тумбочке стола эту записку с непонятным для него содержанием и предысторией. В бумаге фигурировала моя фамилия, и поэтому он ждет от меня объяснений. Я слышал о нем как командире и человеке много хорошего, мол, боевой офицер, «строгий, но справедливый», да и прежняя должность и место службы – Кандагар – подсказывали мне, что надо рассказать все и честно. Он выслушал, не перебивая, и потом неожиданно сказал: «Спасибо за честность и прямоту. Мне советовали вас на должность в город, я сомневался, но теперь сомнения отпали». Дал сутки на сборы, сдачу должности и поставил задачи для выполнения.

Не скажу, что назначение сильно обрадовало. Я надеялся провести остаток службы в ДРА в более спокойной обстановке, да и не всех афганских товарищей хотелось видеть вновь. Прошло чуть меньше года, и я возвращался туда, где начинался мой Афган.