Текст книги "Мой немой Афган"

Глава 6
«Шурави»

Про офицеров и прапорщиков уже было сказано немало. От командира роты и выше – члены КПСС, сознательность, воинская честь, партийный долг, патриотизм и готовность выполнить любую задачу, защищая южные рубежи нашей Родины. Лозунг «Защита южных рубежей нашей Родины» для Афганистана существовал где-то до 1982 года, затем его сменил другой – «Выполнение интернационального долга», который вместе с воззванием «Защитим интересы второго этапа Апрельской революции» просуществовал вплоть до 1989-го, до вывода войск. Название Демократической Республики Афганистан (ДРА) тоже менялось на Республику Афганистан (РА).

Офицеры и прапорщики действующей 40-й армии служили по два года, если к концу срока предлагали очередную должность, то служба могла продлиться до двух с половиной лет. Максимальный срок единовременного пребывания составлял около трех лет. Количество «заходов» не ограничивалось, например, генерал Громов Б.В. был в Афганистане три раза. После 1985 года второй срок даже поощрялся, особенно после окончания военной академии, так как считалось, что побывавший на войне офицер не будет повторять ошибок первого срока службы, более опытен, адаптирован к обстановке и климату, а значит, и пользы принесет больше. Во многом я с этим согласен, но это уже личный выбор каждого, думаю, что здесь на решение оказывали влияние больше личные обстоятельства, чем возможность еще раз помочь афганскому народу увидеть счастливое будущее. Когда же кадровики предлагали второй раз посетить Афган, в душе боролись два чувства. Первое: нежелание опять жить без семьи, адаптироваться к особенностям климата, в основном жаре, и болезням и, в меньшей степени, мысли о возможной гибели. Второе: желание еще раз испытать неповторимое чувство дружбы и близости между людьми в опасной и трудной обстановке, пережить характерные только для боя отношения между начальником и подчиненными, когда все проще, человечнее, без страха наказания и унижения, какое-то особое взаимопонимание.

Еще многое зависело от того, как офицер после первого пребывания в Афганистане определил себя психологически и профессионально. Я имею в виду, что каждый для себя уяснял, кто он – офицер мира или войны, что для него интереснее, легче – жить, воевать, принимать правильные решения в любой обстановке, безболезненно воспринимать погодные, полевые условия быта, переносить разлуку с семьей или все время что-то строить в мирной обстановке, бесконечно красить бордюры, наводить марафет с каждым приездом начальства, участвовать в строевых смотрах. Врать нечего, в мирной жизни спокойнее и надежнее, не без нервов, но все-таки на войне лично я чувствовал себя на своем месте.

Мое мнение: офицерские кадры ВС СССР были подготовлены училищами, академиями и повседневной воинской жизнью хорошо, плюс патриотизм, оптимизм и способность переносить любые тяготы и лишения; уверен, оценка должна быть по офицерам «очень хорошо». Оценку «хорошо» я бы поставил и основной массе прапорщиков, многие из них действительно являлись первыми помощниками офицеров, а когда было необходимо, и заменяли их в строю. Я сам прошел переход от мирной жизни к боевым действиям и видел, как это происходит с другими офицерами. Встать в боевой строй требовалось за минимальное время, и замена боевого офицера сменщиком, как правило, проходила безболезненно. Это говорит о том, что суворовский принцип «Тяжело в учении – легко в бою» и современный «Учить войска тому, что необходимо на войне, в мирное время» в войсках осуществлялись правильно. Другое дело – вопрос боевого опыта, он приходил со временем, от операции к операции, и трудно было ждать от новичка всегда обоснованных решений. На то и существовал офицерский коллектив, заместители, готовые помочь и передать боевой опыт. Все зависело от разумности командира и его психологической устойчивости, готовности выслушать чужое мнение, подавить свои амбиции и принять единственно правильное, как говорят, целесообразное решение, и задачу выполнить в полном объеме, и не допустить гибель подчиненных ему людей, да и технику беречь, что тоже не самое последнее в бою.

Командир – основа любого подразделения. От его человеческих качеств прежде всего, а затем и командирских, зависит жизнь, здоровье, психическое и нравственное благополучие его подчиненных. Я уже забыл, что дало мне какой-то толчок, но на третьем курсе военного училища в часы самоподготовки очень часто посещал читальный зал и читал журналы по психологии и педагогике. Интересовало многое, самое интересное выписывал в отдельную тетрадь: роль лидера, как стать лидером в коллективе, психологическая совместимость коллектива. Уверен до сих пор, что психологии в училищах и академиях уделялось недостаточно времени и внимания. Считаю, что многое из того, о чем я узнал из журналов, применял в жизни, помогло мне с формированием воинских коллективов. Научился составлять небольшие психологические портреты подчиненных, определять неформальных лидеров, ведущих и ведомых. Из ведущих готовил своих младших командиров, не хуже выпускаемых из учебных подразделений, но во многом и лучше.

То, что не все приходившие из учебных подразделений младшие командиры были подготовлены соответствующим образом, в армии общеизвестно. Но их недостатки касались в основном не боевой и политической подготовки, а заключались в психологической непригодности, неспособности быть лидерами в отделении, взводе, потому что они таковыми не являлись ни в школе, ни во дворе, ни в «учебке». Так как «пусто место не бывает», его занимали неформальные лидеры, и если это вовремя не замечал командир-офицер, то в подразделении распоряжались не младшие командиры, а группа, подчиняющая своим интересам солдат. Все это вело к тому, что в армии называется «неуставными взаимоотношениями».

Глава 7
Город. Водитель

Теперь о взаимоотношениях уставных и неуставных, воинских и человеческих, братских и товарищеских. Сейчас, тридцать лет спустя, помню только хорошее, понимаю, что идеализирую, а надо сказать и написать только правду Вспоминаю один очень грустный и трагический случай.

В середине лета 1981 года в подразделение прибыл водитель уазика коменданта. Военный комендант назначался из заместителей командира зенитного полка, но в это время бывший уехал по замене, а новый не прибыл. Я исполнял обязанности и командира подразделения, и военного коменданта города. Для решения различных задач приходилось выезжать и на бронетехнике, и на легковых автомобилях. Из легковых были военный УАЗ и «Тойота», подаренная комендатуре президентом хлопкового завода. Перемещение по городу на гусеничной БМП, из-за работы дизеля и лязга гусениц, давало возможность противнику успеть скрыться или, наоборот, спланировать засаду. Поэтому если официальное патрулирование города велось на штатной бронетанковой технике, то для встреч с местным афганским руководством или нашими советниками я использовал автомобили, чтобы меньше привлекать внимание местного населения. Также легковые автомобили использовались в разведывательных и специальных операциях. Количество легковых машин в разное время было от двух до четырех. Душманы после ночного «посещения» оставляли группы в различных частях города для организации нападения на советские воинские колонны или отдельных военнослужащих. При перемещении на УАЗ нас не часто, но обстреливали, поэтому я инструктировал (учил) водителя, что его главная обязанность – вывести машину из-под обстрела, не растеряться, не хвататься за автомат, а выполнять свою задачу. Ко многому привыкаешь, и если для меня такие обстрелы были ожидаемы и даже привычны, то для молодого солдата это был сильный стресс. Каждый выезд воспринимался им поначалу очень болезненно и с испугом. Несколько раз во время обстрела в городе он терялся, останавливал машину и пытался из нее выскочить. Я видел, что это происходит не из-за его природной трусости, а просто парень терялся и не знал, что делать в опасных ситуациях. Пришлось даже организовать внутри нашего расположения тренировки с ложными обстрелами машины холостыми патронами и учить его не останавливать, не глушить машину, не вилять по дороге, пытаясь скрыться за деревьями, а, увеличив скорость, уезжать из-под обстрела. Через месяц наших совместных поездок он довольно уверенно управлял машиной в сложных ситуациях и даже так разгонялся, что иногда проскакивал мимо нужного мне места встречи. Ездить и беседовать с ним было интересно. На «гражданке» он увлекался музыкой, играл на гитаре, интересовался жизнью и творчеством различных музыкальных групп, в том числе и зарубежных. Я из-за службы почти ничего об этом не знал, и мне было любопытно. Здоровьем и физическим развитием, к сожалению, он похвастаться не мог, физкультурой не увлекался: школа, дом и музыкальные интересы, которые занимали все оставшееся от учебы время. Во дворе, где жил, тоже, по-моему, он своим парнем не был.

Но человек хороший, добрый, отзывчивый. Учил играть на гитаре солдат, в свободное время, вечером, устраивал по моей просьбе и совместно с замполитом роты концерты и лекции. В однообразии боевой жизни солдатам да и офицерам эти концерты нравились, а те, кто в это время находились на боевом дежурстве в городе, просили для них повторить, пусть даже и за счет сна и отдыха. Потом УАЗ сломался, полетел задний мост, наступила для водителя полоса ремонта. Солдаты шутили, что он специально сломал машину, чтобы не ездить под пулями.

Так и чередовались поездки с ремонтами, обстрелы с относительно спокойной жизнью. А однажды вечером, после вечерней поверки, прибежал замполит и доложил, что с водителем стало плохо, потерял сознание, видимо, сердце. Когда я примчался в палатку, там уже находился командир отделения, сержант, делал ему искусственное дыхание. Я принял решение доставить афганских докторов из больницы. Везти в наш госпиталь было долго и очень опасно, я связался с губернатором, и он дал команду выделить врача и фельдшера с кислородными баллонами. Привезли двумя БМП, несколько раз машины обстреливали, так как был поздний вечер и в городе находились душманы. В общем, как ни старались – искусственное дыхание, массаж сердца, кислород, – ничего не помогло, через 50 минут доктора сказали, что бесполезно, он умер. Солдаты пытались надавить на врачей, обвиняли, что не хотят вылечить, но я и сам видел, что все кончено. Доложил наверх, предположил, после краткого расследования, что сердце молодое, неокрепшее, может, и больное, не выдержало череды смен стрессов и покоя. Я не был полностью в этом уверен, что-то меня настораживало, хотя все произошло почти на глазах замполита. Ночью, часа в три, я встал и решил осмотреть тело, которое находилось в караульном помещении. Я думал, что если были какие-то побои, то они должны оставить следы, но тело было чистое, без ссадин и синяков. На следующий день приехал следователь, проводил разбирательство, мы все попрощались с покойным как с солдатом и товарищем, погибшим в бою. Следователь забрал тело, которое потом самолетом отправили в Кабул для медицинского обследования, вскрытия и установления причин смерти. Недели через две мне сообщили, что уголовное дело закрыто: вскрытием установлено, что смерть наступила от внезапной остановки сердца, вызванной хронической сердечной болезнью с детского возраста и пережитых стрессов и нагрузок. Также было сказано, что военно-врачебная призывная комиссия не могла определить болезнь сердца без специального обследования, а жалоб от призывника не было. Казалось, на этом все и закончилось.

Прошел почти год, наступила весна 1982-го, а с ней и увольнение солдат, отслуживших два года. Ко мне, уже начальнику штаба батальона, обратился сержант, командир отделения, оказывавший первую помощь и делавший массаж сердца и искусственное дыхание, и сказал, что это он убил водителя, по неосторожности, ударив его кулаком в грудь. Этот сержант был одним из лучших младших командиров и бойцов, воспитывался в детдоме, женился перед армией на однокласснице, у него родился сын, когда он уже служил. На операциях отличался особым мужеством и храбростью, был представлен к медали и ордену. До отъезда в Союз оставалось два дня. Сознаюсь, совершил должностное преступление, стал его отговаривать писать официальный рапорт. Я думал, что война уже отняла жизнь у одного молодого парня, а сейчас ломает судьбу второго. Мои уговоры ни к чему не привели, я даже позвал капитана-следователя, с которым дружил, и ему все рассказал. Поразмыслив, он тоже принял мою сторону. Но сержанта ни в чем убедить не удалось. Он резонно говорил, что совесть замучила, друзья-солдаты не так стали к нему относиться, он уже и смерти в бою искал, но даже ранен не был, все это видели, кто знал, но простить не смогли.

Делу дали ход, сержант был осужден и еще около года провел в тюрьме. Когда его выпустили, он написал мне письмо, что встретился с женой, сыном, устроился на работу и думает навестить родителей погибшего от его руки солдата. Вот такая грустная история о неуставных взаимоотношениях и неутраченной совести.

Глава 8
Ординарцы. Национальности

Как офицеров, так и солдат можно подразделить на тех, кто приспособлен к боевой обстановке, и таких подавляющее большинство, и тех, кто себя в бою не видит и этого даже не всегда стесняется, и это правильно. Как и в жизни, каждый должен заниматься тем, к чему у него лежит душа, к чему более приспособлен, подготовлен, что лучше получается. Сами знаем, что может натворить человек, занимающийся не своим делом.

Наблюдая в различной обстановке людей, обнаружил, что окружающие довольно снисходительно относились к тем, кто честно признался, что «это» он не сможет. Все-таки рядом с собой в бою хочется видеть уверенного, смелого товарища и воина. Ну и тот, кто не уверен в себе, лучше пусть занимается тем, что умеет хорошо, например, готовит пищу или ремонтирует обмундирование и так далее.

В каждом подразделении, от роты и выше, а также у командира отдельно стоявшего в охранении и на блокпостах взвода были так называемые ординарцы. В старой русской армии их называли денщиками. Они были не предусмотрены никаким штатным расписанием, но должностные лица обо всем знали и, к счастью, – хватало ума – не пресекали этого.

Каждый командир (настоящий) определял для себя через минимальное время командования, кто и на каком месте будет хорош в бою, какие особые задачи будет выполнять тот или иной подчиненный, а кого в бой брать нецелесообразно или только в крайнем случае. Последние и назначались ординарцами, поваров (квалифицированных поваров на все заставы, естественно, не хватало) выбирали сами – кто лучше готовит и любит это делать и т. д. Уверен, что это делалось правильно, сколько жизней было спасено командирами, которые умело вычисляли не приспособленных к бою людей. И вообще, существовало немало небоевых должностей, на которые необходим был особый отбор. Например, работа в морге. К сожалению, приходилось посещать это заведение не раз, в основном для опознания погибших военнослужащих, или для уточнения причины гибели (например, из какого оружия было нанесено смертельное ранение), или для прощания с друзьями. На работу в морг назначить по приказу невозможно, там смогут трудиться люди особого склада характера, наклонностей, умеющие работать в такой обстановке. Так что на войне любой хороший специалист в своей сфере всегда вызывает уважение окружающих его людей.

Теперь о национальности. В Афганистане служили военнослужащие всех национальностей, которые проживали на территории СССР. Отметить и выделить какую-то особо не могу. Рота, которой я командовал, на 70 % была призвана из Казани и Татарстана, бойцы просто замечательные, и не показной лихостью, а мужской мужественностью. Кстати, в призыве из Татарстана были и татары, и русские. Механик-водитель БМП, татарин, во время ночного боя в городе, когда оперативная группа в составе взвода пробивалась к блокированным душманами царандоевцам, получил тяжелое ранение в ноги. Это был выстрел из гранатомета. Ноги ему ампутировали чуть ниже колен. Месяца через три я получил от него письмо из Казани примерно следующего содержания: «Я очень рад и счастлив, что родился и вырос в СССР, несмотря на то что у меня нет ног, я смог поступить в КГУ на исторический факультет, спасибо Вам, что вытащили меня из БМП и вовремя доставили в медсанбат, и спасибо стране за то, что не бросила и дала возможность инвалиду учиться и получить высшее образование». Ни строчки упрека за то, что воевал и стал инвалидом; да страна должна перед ним на коленях стоять, выпрашивая прощение и объясняя, зачем, почему и во имя чего он оказался в чужой стране, а ему, инвалиду, и другим «афганцам» в начале девяностых говорили «мы вас туда не посылали» и презрительно называли убийцами и «цинковыми мальчиками».

Командир 1-го взвода был киргиз, старший лейтенант, лучший командир взвода в батальоне, одним из первых в полку был награжден орденом. Командир 2-го взвода, узбек, выпускник алма-атинского военного училища 1980 года, храбрый, иногда, как говорят, «любящий помахать шашкой», но честный и мужественный офицер. После Афгана, во время событий в Фергане, работая в военкомате, добровольно пошел в заложники, чтобы за это освободили женщин, мужчин и детей. Его друг, однокашник по училищу, командир взвода, таджик, стал Героем Советского Союза. Третий выпускник этого же училища, украинец, в полку имел славу одного из самых боевых, храбрых и удачливых командиров. Было им в это время по 22 года. Мой командир 3-го взвода, старший лейтенант, русский, выпускник московского военного училища, добился отправки в Афган, писал рапорты, не хотел прятаться за спину отца-полковника. Очень чистый, честный и храбрый человек, погиб в октябре 1982 года под Айваджем, прикрывая отход своих товарищей. Заместитель начальника штаба батальона, капитан, якут, полгода выполнял задачу по сопровождению колонн, находясь старшим в автомобиле с зенитной установкой ЗПУ-23-2 в кузове, так как не хватало БМП и БТР для выполнения всех задач. В полку их звали «смертниками», настолько была опасной эта задача, а защита – бронежилет и дверь автомобиля. Замполит роты, старший лейтенант, русский, во время боя под Ханабадом вытаскивал из танка раненых солдат, танк горел, мог сдетонировать в любую секунду, получил тяжелое ранение, но спас весь экипаж. Примеров множество, когда храбрость и мужество показывали и ингуши, и евреи, и туркмены, и башкиры, и многие, многие другие. Меня прикрыл от пули, а сам погиб чеченец.

Конечно, сейчас, спустя тридцать лет, воспоминания не так остры, как правило, плохое забывается, остается только хорошее, в каком-то смысле начинаешь идеализировать дорогое тебе прошлое. Собрался писать только то, что хорошо помню, и так, как я это лично воспринимал: помню много героических поступков, мужского отношения к профессии, помню и глупости, и трусость, и временную слабость, помню пьяных дураков и многое другое…

Глава 9
Награды

Яне знал офицеров, которые ехали в Афган только за наградами. Возможность получить должность, попутно выполняя свой интернациональный долг, – да, рассматривалась, но за орденами и медалями – слишком сомнительная лотерея. Мысли, конечно, имеются, что было бы не лишнее, ведь награждение различными знаками отличия за успехи в боевой и политической подготовке является неотъемлемой частью воинской службы. Поэтому почему бы и не помечтать, что вернешься из Афгана и вся грудь в орденах и медалях: почет и уважение и посрамление тех командиров, кто в тебя не верил, не доверял и не назначал на вышестоящие должности. Сразу вспоминается А. Твардовский, его «Василий Теркин» и рассуждения о наградах. Эти мечты и мысли, как правило, у многих проходили в первые дни войны, когда понимаешь, что думать о том, как совершить подвиг и получить орден, глупо и небезопасно. Больше думаешь о том, как выжить, возвратиться домой живым и не инвалидом, как не осрамиться перед подчиненными, товарищами и командирами, как все сделать с честью и на совесть.

В разные годы пребывания ограниченного контингента войск в Афганистане отношение партийного и военного руководства страны к награждению орденами и медалями было разным. В начале афганской кампании, года до 1982-го, награды прижимали, наградные возвращали, особенно на солдат срочной службы, правда, посмертные награды, как правило, проходили. Я слышал, этому были разные причины.

Например, в Москве считали, что награждение, особенно орденами, не соответствовало в общем-то мирной обстановке, а описанные в наградных подвиги преувеличены. Также знаю, что существовало мнение участников ВОВ, будто бы награждение боевыми орденами (которые вполне обоснованно вручались за защиту Отечества в войне против фашистских захватчиков) за выполнение интернационального долга понижает статус ордена, да и сравнивать Великую Отечественную войну с мелкими военными конфликтами нельзя.

Также имели место зависть и прижимистость кадровиков и начальников, которые по каким-то причинам в Афганистан не стремились, а значит, и награды им не светили. Рассуждали примерно следующим образом: как так, приезжает после Афгана в часть лейтенант, с орденом и медалями, его и на выдвижение надо в первую очередь, да и орденская планка больше, чем у комбата майора, а как и какие подвиги он совершал, неизвестно. К тому же его приезд и необходимость выдвижения на вышестоящую должность совсем не согласуются с планом, своих «выдвиженцев» хватает. Приведу такой пример. Прослужившего в Афганистане два года командира взвода включили в план замены по этой должности, а незадолго до замены поставили официально, приказом, на роту, да еще за подвиг представили к Герою Советского Союза. Приехал офицер в часть в Союзе, его опять ставят на взвод. Он показывает документы, а ему говорят: «Знать ничего не знаем, должностей нет. А за то, что много хочешь и говоришь, будешь ремонтировать и красить стены гауптвахты в должности Ваньки-взводного, здесь тебе не в вашем Афганистане, управу быстро найдем…» Нашему будущему Герою было двадцать четыре года, два года как военное училище закончил, кроме войны, ничего и не видел, а тут грозные отчимы-командиры. Спорить не стал, себе дороже, сказал «есть» и пошел красить стены. Через неделю в полк приезжает генерал из Москвы, его сопровождают окружные начальники всех мастей, «шишка»-то большая. Спрашивает, где командир роты старший лейтенант А. Ему отвечают, что провинился, много говорит, за это красит гауптвахту и вообще он – командир взвода. Что говорил генерал, я написать не смогу, но по-русски примерно так: «Вы что тут все, дураки, мне его в Москву забирать, завтра ему в Кремле Героя лично генсек вручает. Одеть с иголочки, и чтобы сегодня был приказ на начальника штаба батальона, раз у вас для него должности ротного нет». Вот такая смешная история со счастливым концом, правда, надо понимать, что чуть ли не единственная во всей армии, для многих она заканчивалась на первой половине.

Начальник курса в военной академии, полковник, участник войны, на которой был пулеметчиком, тоже считал, что его орден Красной Звезды отличается от ордена, полученного в Афганистане. А это был образованный воспитатель офицеров. Сыграла роль и пропаганда, которая велась через средства массовой информации, рассказывающие, как наши воины помогают выращивать рис, пасут скот и строят школы и дома культуры.

По мере втягивания войск в войну, увеличения потерь, разрастания слухов о приходивших гробах и похоронах в разных частях Союза, с началом перестройки и гласности наверху дали добро на награды. Знаю, в 1987–1989 годах, под вывод войск, награждения были самые реальные, соответствующие военной обстановке. Немалую роль в этом сыграл командующий 40-й армией, третий раз воевавший в Афганистане и знающий цену подвигам и наградам.

К своим наградам все относились очень ревностно, находили различные места, чтобы их сохранить, не потерять или чтобы не украли – всякое могло быть. Своим лучшим друзьям говорили, где находятся награды, на случай ранения или гибели, и куда их пересылать. Награждение тоже проходило по-разному, в зависимости от обстановки, отношения к этому командования, места службы и других обстоятельств. Вручали и торжественно перед строем, и в кабинете начальника отделения кадров или так: сунут картонную коробку с орденом и орденскую книжку – и будь здоров. Сейчас обидно, а тогда не всегда было до торжеств, да и внимания на это меньше обращали, главное было, что награда пришла, в своем коллективе обмоем. Отмечали и обмывали так же, как на войне: орден, медаль или звездочку за звание в кружку с водкой, выпиваешь и представляешься старшему командиру. Да, отношение к наградам было трепетное, доставались они дорогой ценой почти всем, а кому по-другому, так это пусть будет на их совести и чести.

Хочу рассказать один эпизод, характеризующий отношение солдат и офицеров к наградам. После окончания военной академии я служил на Дальнем Востоке, в Приморском крае, командовал отдельным батальоном в деревне Корфовка. Часть стояла совершенно отдельно, в тайге, в 300 метрах от китайской границы. Боевое дежурство, за проволокой, ежедневно несли более 150 военнослужащих. Первые части из Афганистана стали выходить летом 1988 года, и к нам в соединение пришло дослуживать около 100 солдат срочной службы. Почему их, в качестве исключения, не могли уволить досрочно, на три-четыре месяца раньше, я не знаю, но думаю, что такой ответственности никто на себя брать не хотел, да и прецедент создавать не решались, а могли бы.

Сто солдат распределили равномерно по отдельным батальонам. Надо сказать, что комбатом-«афганцем» в соединении я был единственным, да и офицеров, прошедших Афган, было еще мало, по два-три на батальон. Так как наш батальон единственный стоял отдельно от штаба и укомплектован был полностью, «афганцев» мне не дали, а распределили для контроля в батальонах поближе к штабу и управлению. Дня через три-четыре меня вызвали командир соединения и начальник политотдела. Когда я прибыл в штаб, мне объяснили, что солдаты-«афганцы» ведут себя вызывающе, выдвигают различные требования, на контакт с офицерами не идут и даже избили несколько солдат, служивших в батальонах с момента призыва. Меня попросили поговорить с ними, узнать их просьбы или требования и, если возможно, часть забрать к себе в батальон.

Выйдя из штаба и направляясь к месту встречи, я испытывал различные чувства. Волнение, потому что предстояла встреча с теми, кто совсем недавно вышел из района боевых действий, оттуда, где я душой еще находился, несмотря на прошедшие пять лет. И тогда, и сейчас ко всем прошедшим Афганистан я испытываю самые дружеские, близкие чувства боевого братства, как говорят, «мы с тобой одной крови – ты и я». Также я понимал, что надо обязательно справедливо разобраться, помочь, а если потребуется, и «пресечь анархию на корню», ну и конечно, мысли, что если забирать, то всех, и тогда как и где у себя в расположении я их размещу.

Издали я заметил солдат, что-то бурно обсуждавших, потом, увидев меня, они начали строиться в две шеренги: построение получалось плохо, суетились. Не только одинаковая форма, одинаково коричневый, въевшийся в кожу загар лица, шеи и рук, но и одно на всех лицо солдата, прошедшего войну, без национальности, и глаза затравленных волчат, встретивших обиду и несправедливость, но готовых драться за жизнь. Какой-то сержант крикнул «смирно», они вытянулись, пытаясь принять строевую стойку, но смотрели не мне в лицо, а на китель, где были орденские планки и нашивки за ранения. Всё оценив, все вместе и почти одновременно, забыв устав и солидность бывалых бойцов, они, как волчата к матери-волчице, бросились ко мне. Я понял все сразу, как понимают друг друга родные люди; глядя в их глаза, я видел все ими пережитое после выхода из Афгана. Видел сопровождающих их в путешествии по Союзу, через всю страну, офицеров (конечно, не «афганцев» – наверху не всегда придают значение таким «мелочам»), молчаливое непонимание друг друга, да и нежелание понять. Обязательное сравнение со своими командирами, оставшимися там и продолжавшими воевать. Дальше я видел постоянное ожидание чуда, а вдруг все-таки уволят раньше, зачтут боевые действия, а вместо этого – построения, прохождения строем и с песней и обидное в спину «вояки», за неумение держать равнение в стою. В ответ неумные командиры получали снисходительные или насмешливопрезрительные взгляды, как будто говорившие: «Здесь-то ты орел, а вот каким будешь в первом бою, интересно было бы посмотреть». Хочу сказать, что «афганцы», как правило, не кичатся своими подвигами, наградами и участием в боевых действиях. Это бывает только ответной реакцией на несправедливость, беззаконие, грубость, крики, мат. Тогда уходят тупо в себя, и не пробьешь, или отвечают грубо, или бьют.

В общем, я все понял, столько веры было в их глазах, что их мытарства и непонятки закончились и я их не брошу, не оставлю наедине с бедой и заберу всех. Я так и сказал начальникам, и, по-моему, с облегчением вздохнули все.

Как я освобождал помещения, кабинеты, устанавливал двухъярусные койки, из клуба устраивал казарму – все это мелочи. Разобравшись, понял, что требований, их же просьб, было три. Их не оскорблять и на них не кричать – первая, вторая – обеспечить сохранность боевых наград, третья – возможность служить в одном подразделении. У меня с этим проблем не было. Первое не обсуждалось, здесь будет как там, как мы это все знали. Ордена и медали переписали по номерам, именам и фамилиям владельцев, собрали в один железный ящик, опечатали. Он хранился в моем личном сейфе, в кабинете. Сначала раз в неделю, как правило в субботу, после ПХД[1]1
  Парково-хозяйственный день.


[Закрыть], три выбранных солдата-«афганца» вместе со мной вскрывали опечатанный ящик и проверяли наличность по списку Потом, когда все, слава богу, успокоились за сохранность орденов и медалей, это делалось реже и даже только по моему предложению. Чтобы всем спать спокойно.

Изменения я почувствовал дня через два. Не могу сказать, что в батальоне были проблемы, но иногда возникала необходимость урегулирования различных конфликтов. То азербайджанцы вспомнят, что их много, то грузины – что они наследники «витязя в тигровой шкуре», то дагестанцы посчитают, что они накачаннее и спортивнее других. На боевом дежурстве все было понятно, за «проволоку» назначались и допускались только русские, украинцы, белорусы, татары, и все проверялись офицерами особого отдела. В общем, все с дисциплиной среди срочной службы изменилось без драк, угроз и насилия.