Текст книги "И белые, и черные бегуны, или Когда оттают мамонты"

– Слушаюсь, ваше высокоблагородь! – Олесов сделал неуклюжую попытку стать по стойке смирно. – Что будем делать со старухой?

– Так считаете, она не того?.. – настал черёд Кондакова удивляться.

– А что у вас в руке, Степан Лаврентьевич? – спросил учитель.

Кондаков разжал кулак. В нём был всё тот же кусочек нерпичьей кожи в виде красной рыбы, подаренный старухой шаманкой. Только теперь путники заметили, что края амулета почернели, а еле заметные раньше точки стали отчётливо видны. Они причудливым образом сложились в замысловатый рисунок, напоминающий карту.

– Спасибо бабушке надо сказать. Она нас и вправду от беды спасла и верный путь указала. Много полезного шаманка хотела поведать нам. Земля эта северная хранит в себе много тайн. Пройдёт время, и будут за неё, родимую, силы злые биться, чтобы создать здесь свою колонию. Таковы их интересы. Ну, а мы должны землю свою беречь, границы крепить. Иначе быть не может.

***

Экспедиция по розыску американской разведывательной шхуны «Алеут», предпринятая в зиму одна тысяча восемьсот восемьдесят четвёртого года, не принесла результатов. Участники не стали распространяться о сложностях и необычных происшествиях, случившихся с ними в пути. Отчёт о путешествии к Чукочьей губе чиновника по особым поручениям Якутского областного правления Степана Лаврентьевича Кондакова сгорел при пожаре местного архива. Копии дела не сохранилось.

В 1901 году в составлении плана глазомерной маршрутной съёмки Ольско-Колымского пути, который делала команда во главе с сотником Николаем Берёзкиным, принял участие и пятидесятник, учитель Нижнеколымского казачьего училища Захар Чартков. Он владел картографическими навыками и составил план маршрута экспедиции Степана Кондакова с точным указанием места вынужденной зимовки американской шхуны «Алеут» и описанием особенностей рельефа той местности.

Учитель изложил в сопроводительной записке свидетельства о диковинных приключениях, которые тогда выпали на долю путешественников. Так как никто из высших чинов полка и областного правления не поверил в их достоверность, дело было закрыто и также определено в архив.

Копии своих дневниковых записей учитель оставил детям и внукам.

5 Сукин сын

Делать было нечего – надо лететь «на точку». Так на оперативном языке называлось место дислокации, район так называемых боевых действий. Первым делом Гулидов решил зарулить к давним друзьям, разведать, так сказать, обстановку. Он нашёл в контактах мобильника фамилию студенческого друга, набрал номер.

– Альё?

Вкрадчивый голос Степаныча Гулидов смог бы узнать из сотни других.

– С первого по тринадцатое / Нашего января / Сами собой набираются / Старые номера… – подражая актёру Боярскому, с нарочитой хрипотцой в голосе Гулидов затянул в трубку старинную песенку из кинофильма «Чародеи».

– С первого по тринадцатое / Старых ищу друзей, – тотчас загудело в ответ.

Приятно. Тебя помнят, узнают голос по первым словам. Принимают таким, как есть: голодным – значит, накормят, раздетым – оденут, пьяным – выслушают твои бредни и уложат в чистую постель, не станут лезть в душу с досужими расспросами и давать житейские советы. Одним словом – семья. Гулидов, истосковавшийся по теплу и заботе, с особым трепетом относился к родным Петра Степаныча. Оконешниковы всегда встречали его как родного. Почивали особыми угощениями: мелкими калиброванными маслятами, слабосолёными тугунками, отборными круглобокими икрянистыми карасями, замороженными ломтиками конины, густым саламатом, ароматным земляничным вареньем. Непременно к такому угощению подавалась охлаждённая бутылочка водочки. Из морозилки доставались и звенящие от холода, запотевшие хрустальные стопочки. За таким столом выпить родимую можно было бессчётное количество…

Друзья ещё в годы шальной молодости договорились в старый Новый год обязательно звонить друг другу и напевать в телефонные трубки слова этой незамысловатой песни. Ритуал они соблюдали свято. Где бы ни находились, в каком бы разобранном состоянии ни были, они с маниакальной пунктуальностью не один десяток лет «радовали» своим музыкальным вокалом, оставляющим желать лучшего, возмущающихся родственников и соседей по дому.

Доходило до курьёзов. Однажды в такую же ночь на тринадцатое января Гулидов в изрядном подпитии вручил изумленному тайцу-полицейскому свой перстень с бриллиантом-каратником ради одного телефонного звонка на родину. Русским туристам, его сокамерникам, инкриминировали отказ расплатиться за услуги местных проституток. То была явная подстава. Ребята их только «потрогали», посадив на колени, но в ресторан уже ворвались полицейские и потребовали предъявить загранпаспорта и оплатить счета девичьей компании. Земляки хоть и были изрядно пьяны, но быстро протрезвели, наблюдая за процедурой столь неэквивалентного гулидовского обмена.

Без особых раздумий на алтарь старинной дружбы он в разные годы клал часы, мобильники, билеты в Большой театр и прочие овеществлённые радости, чтобы только услышать в телефонную трубку знакомые до боли родные голоса друзей.

– Ба! Ты по какому календарю Новый год встречаешь? Часом не наклюкался? – проурчал Петр Степаныч, славившийся своими пышными флотскими усами.

– По гваделупскому, – мрачно сострил Гулидов.

– Врёшь! Плавали – знаем, – не дал ему воспользоваться знанием красот экзотической Гваделупы бывалый мореман. – Что, хреново?

– Хреново.

– Дуй к нам! Мы на даче тестя. С Женькой.

– Елисеевым?

– С кем же ещё?!

– А ну подайте мне его сюда, этого столичного хлыща! – раздался в трубке раскатистый бас Женьки – третьего другана честной компании. – Давненько я ему рёбра не пересчитывал!

Вот с этим субъектом надо быть настороже. Наряду с доброжелательным нравом Елисеев обладал недюжинной силой. Мог на спор своими руками-клешнями одним ударом разбить рядок шлакоблоков, разогнуть подкову или выдернуть из досок ржавые гвозди. Было время, Женька тренировал себя на морозоустойчивость, ночуя в одном спальном мешке на балконе в сорокаградусную стужу. Когда друзья жались от нестерпимого холода, тот, как нарочно, ходил по городу без шапки и шарфа, в пальто нараспашку, обнажая пронизывающему ветру свою волосатую грудь. На фоне этого всегда розовощёкого и улыбающегося великана друзья казались жалкими заморышами.

Гулидов живо представил себе довольную физиономию друга, потирающего руки в преддверии их тёплой встречи. Впрочем, если тот припомнит проделки их юности, где по странным стечениям обстоятельств крайним оказывался именно Женька, то можно и не спешить на встречу с этим заматеревшим медвежонком. И было почему.

Инициатором их пьяных дебошей всегда выступал Гулидов. Степаныч легко поддерживал предприимчивого товарища. Расплачивался же за последствия добродушный Женька. Он стаскивал друзей, то застрявших на одном из пролётов недавно установленной городской телевизионной вышки, то с постамента вождя мирового пролетариата, куда те на спор залезли. Однажды подвыпившую троицу не пустили на танцы. А они, как назло, проводились в спортзале, где на входе не было ни одного знакомого дружинника. Но курс был взят, и менять планы было не в их характерах. Друзья отодрали лист железа, закрывающий вход на чердак, в темноте перемазались грязью, углём, но всё же добрались до потолочного люка. И с воплем «За нашу советскую Родину!» с довольно-таки приличной высоты свалились на головы танцующих в самом центре спортзала. Пока охранники скручивали мощного Елисеева, перепуганные, но счастливые «десантники» дали такого стрекоча, что быстро скрылись от преследователей. За склонность к авантюрам Женька называл Гулидова не иначе как Змей-искуситель. Тот его в ответ исключительно из-за чрезмерной волосатости – Мой Мохнатый Друг.

Незнамо какая вожжа попадала под хвост Гулидову каждую субботу, только прозвище Змей-искуситель весьма точно характеризовало его своеобразный характер и подходило ему как нельзя лучше. Друзья даже вручили Гулидову смешливый приз – комнатный цветок с перцами чили как победителю в номинации «За развенчание смысла русской кадрили».

Дело было так. По субботам студенты, как обычно, учились. И это обстоятельство угнетало творческую натуру Змея. Нет, с понедельника по пятницу он слыл образцовым студентом. А на шестой день учёбы становился сам не свой – его тянуло на авантюры, в походы, на танцы, дружеские попойки. Побег с лекций предваряла соблазнительная часть увертюры, проходившая каждый раз по одному и тому же сценарию. Гулидов подходил к товарищам, напевая слова популярной в те годы задорной песенки: «Окончена работа. / Опять пришла суббота, / И нам с тобой охота…»

Далее по тексту следовала безобидная фраза: «Кадриль потанцевать». Но её уже никто не произносил. Акцент делался на слово «охота» в смысле сведения на нет внезапно наступившей сухости во рту и немедленного побега в винно-водочный магазин. При исполнении песенки Змей игриво подмигивал, легонько посвистывал, притоптывал… Кто же устоит?! Степаныч с Елисеевым реагировали на мотивчик и смешливые гримасы Гулидова как кролики на удава. Они молча, стесняясь косых взглядов аудитории, собравшейся вникать в тактические замыслы большевиков на очередном партийном съезде, сгребали с парты конспекты. Невзирая на насмешки отличников, троица, отрешаясь от троцкистских и бухаринских революционных идей, с победоносным видом удалялась в продмаг либо в ближайший пивной бар.

О, эти первые пивнушки времён заката советской власти! Романтика безрассудной молодости! Кисло-хмельной запах солода, селёдки, пота, кирзовых сапог. Охапки толстенных пивных кружек, дружеский гогот и забавные рулады подвыпившего гармониста, принимавшегося то неистово терзать свой потрёпанный инструмент, то истошно вопить слова разудалой народной песни, переделанной на блатной мотив. Как-то друзья оказались за одним столиком с Капитонычем, доцентом университета, где учились. Завтра им предстояла сдача ему курса политэкономии периода капитализма. Гулидов объяснил сконфузившемуся доценту, что они накануне экзамена решили, так сказать, изнутри понять действие буржуйского закона первоначального накопления капитала. Тот сделал вид, что поверил в их благие намерения, отхлёбывал из кружки пенный напиток и не брезговал почищенной Степанычем худосочной вяленой рыбкой. Пофилософствовав с неожиданным собутыльником о текущей международной обстановке, законе превращения денег в товар и обратно, они расходились уже закадычными друзьями. На прощание пожелали ему скорее стать профессором. Что было дальше с их преподавателем, им было неведомо, но на следующий день он почему-то явился на экзамен в солнцезащитных очках, маскирующих огромный синяк под левым глазом. Сиё трагикомическое обстоятельство, однако, не помешало коллегам получить по твёрдой четвёрке.

В таких заполненных хмельным туманом пивнушках у друзей рождались наполеоновские планы покорения археологической науки, выяснялись между собой отношения, открывались тайны и геройские подробности их любовных похождений, естественно в преувеличенных масштабах. В порыве дружеского веселья здесь, в баре, всё же стоило держать ухо востро, а не то какой-нибудь забулдыга с трясущимися, в цыпках руками залапает облюбованные тобой бутерброды с яйцом или селёдкой с луком. Шустрые гопники запросто могли стянуть остатки стипендии. Но это были такие мелочи, что заморачиваться на сей счёт считалось делом последним. Прожить в те далёкие хмельные времена можно было и без «стипухи», главное, чтобы были рядом верные друзья или любящие соседки по студенческому общежитию.

Фантазия Змея-искусителя работала исправно, как часы на Спасской башне Кремля, выдавая всё новые и новые идеи, которые по его разумению требовалось опробовать сейчас, немедленно, не откладывая в долгий ящик. Конец эпохи брежневского застоя не изобиловал сытостью и достатком, но стал для друзей лучшими годами в их лихой студенческой жизни.

Растущий организм требовал присутствия в нём отсутствующих в магазинах овощей и фруктов. Поэтому-то у Змея и родилась идея периодически устраивать «витаминный день». Как только на городском рынке появлялась первая редиска, в аудитории уже звучала песенка о задорной кадрили. Друзья на последние деньги сгребали с прилавков толстые пучки белобоких красавиц и с особым ожесточением крошили в эмалированный тазик этих «китайских коммунистов» – так почему-то тогда называли партийцев из Поднебесной. По мнению советских ответработников, они были только внешне красными, а внутри белыми – совсем как самый скороспелый огородный плод. Впрочем, на аппетите изнурённых долгой зимой студентов премудрости большой политики никак не сказывались. Накрошенная редиска заливалась бутылочным пивом, настаивалась от силы минуты три-четыре и съедалась-выпивалась с неимоверной быстротой.

Зато последствия такого овитаминивания превосходили по эффективности любую попойку. В голове – мгновенное просветление, в желудке – урчание. Сознание же пропитывалось особым ощущением свободы. Ослабленный долгой зимой организм насыщался таким количеством витаминов, что складывалось впечатление, будто они вот-вот начнут выпрыгивать из всех имеющихся в теле отверстий. И выпрыгивали…

В один из таких поствитаминных дней товарищи и решили продегустировать самопальную гулидовскую перцовку. Пунцово-красные бока перчиков чили с шуточного призового куста за исполнение песенки о кадрили были торжественно сняты с растения и настояны на водочке марки «Пшеничная». Оберегался стратегический запас самым тщательным образом, ведь они давно стали объектом вожделения и небывалого притяжения многочисленной студенческой братии, заглядывавшей на огонёк. Студенты живо интересовались процессом создания нового сорта бодрящей жидкости. На что Гулидов обычно отшучивался, а иногда и стращал особо активных, предупреждая, что химические реакции не терпят волюнтаристского вмешательства в процесс создания спиртосодержащей продукции.

И вот роковой час для столь ответственного момента пробил!

– Пора! – произнёс, словно магическое заклинание, Гулидов.

Он разработал коварные условия потребления в прямом и переносном смыслах горячительного напитка. Каждому прожевавшему кусочек чили полагалось полрюмочки живительной влаги, съевшему половину стручка – пятьдесят граммов, а весь перчик с хвостиком – полстакана.

В начале эксперимента дегустаторы осторожничали – уж больно жгучим для языка оказалось это заморское злобное растение. С начала застолья прошло совсем немного времени, но вскоре обнаружилось явное лидерство приглашённого «эксперта» – школьного друга Гулидова техфаковца Славяна. Он пережёвывал злые перчики как комбайн, весело поглядывая на приунывшую компанию. Создавалось впечатление, что парень из Коломны был рождён вовсе без вкусовых рецепторов. Ещё немного, и он бы в одиночку употребил настоянное зелье. Так долго продолжаться не могло. Стратегические запасы настойки таяли на глазах. Но вот предательская слеза прошибла-таки пожирателя жгучих чили. В тот же момент что-то недоброе прочитал Степаныч в хитрющем взгляде Гулидова.

– Слеза.

– Что-что? – только и сумел выговорить раскрасневшийся Славян, с трудом ворочая моментально разбухающим во рту языком.

– Слеза, говорю, выступила, – вновь повторил недрогнувшим голосом Змей.

– Ах да! Мелочи, ерунда! – эксперт машинально протёр глаз правой рукой.

Что тут началось! Славян орал благим матом, как ужаленный метался по комнате с закрытыми глазами, затем бросился в ванную промывать глаза.

– Минус один, – радостно констатировал склонный к точным подсчётам Женька.

– Не спеши, конкуренты не дремлют, – мотнул он в сторону сокурсника Славяна по кличке Фаричетти, тоже приноровившегося перемалывать перчики чили. У Гулидова были какие-то давние счёты с этим «итальяшкой», таким же заполошным, как его киношный прототип.

Тем временем вопли и отборные матерные словеса из ванной только усилились.

И вновь Степаныч увидел в глазах друга что-то недоброе.

– Пивка не хотите?

Кто же откажется устроить перерывчик в потреблении сорокоградусной отравы и полирнуть выпитое бутылочкой ячменного «Колоса»? Прошло несколько минут.

– Второй пошёл, – проронил искуситель.

– Куда пошёл? – не понял Женька.

– Сейчас увидишь…

Не успел Змей проронить эти слова, как решившийся отлить Фаричетти с невообразимыми воплями вырвался из туалета со спущенными штанами. Ошпаренным кузнечиком скакал он по комнате, пытаясь сунуть вывалившийся из штанов раздувшийся детородный орган во что-то холодное. Льда в морозилке не оказалось. Его, холодильника, у них в общаге в те времена вообще не было. Пришлось бедолаге налить в тазик холодную воду и каким-то образом усесться в него.

– Минус два, – невозмутимо прошипел Змей.

– После того как взялись пальцами за перчик, не смейте ни к чему у себя на теле прикасаться! Ни к чему! Такой закон! Второго тазика у нас нет, – пояснил он ошалевшим друзьям.

– Паразит! Мог бы и раньше нас предупредить. А то сидели бы сейчас как пингвины на льдине вместо Фаричетти, – разозлился Степаныч.

После устранения конкурентов с другого факультета дегустация злобной перцовки пошла в благоприятной атмосфере взаимного уважения и правильного определения соотношения количества напитка с размером закуси.

Вот к каким своим друзьям и отправился за советом Гулидов. С ними у него были связаны только добрые воспоминания.

6 Яйцевой кокон свободы

Пока Гулидов добирался до дачи тестя Степаныча, прошло чуть больше часа. Друзей он застал в более приподнятом настроении, чем предполагал. По тому, как они бросались друг в друга фразами на немецком языке, хотя все учили английский, Гулидов понял, что вечер не будет томным.

Он огляделся. Окна плотно зашторены. На столе початая бутылка водки, деликатесы из погреба: толстые серовато-зеленоватые шляпки малосольных груздей, калиброванная дымящаяся картошечка, приправленная топлёным маслом и посыпанная зелёным лучком, крупными кусками нарезанная медвежатина с жировыми, чуть желтоватыми прослойками…

– А вот и Змей наш пожаловал! Хэнде хох! – Елисеев направил на запоздавшего гостя невесть откуда взявшуюся бутылку шампанского. – Щас стрельну! Пора тебе, Гулидов, ответ держать за мой испорченный белоснежный костюмчик! Век не забуду! Помнишь, как в «Севере» ты заткнул ладонью вместо пробки горлышко только что выстрелившего красного «Крымского» шампанского?

– Не надо, Мой Волосатый Друг, при раздаче стоять под стрелой! Шипучка била как из брандспойта!

– Пока профан-официант принёс фужеры, добрая половина шампусика окрасила костюмчик в пурпурный революционный цвет! – подлил масла в огонь Степаныч.

– Зато ты первым из нас искупался в шампанском! – Надо было как-то выкручиваться, и Змей подхватил их весёлый настрой, хотя спинным мозгом понимал, что такие воспоминания и раньше-то добром не заканчивались.

– В другой раз мы вручили тебе, Гулидов, в кабаке все деньги на сохранение. А ты, подлюга, видите ли, вышел на улицу подышать свежим воздухом! Бродил несколько часов, ворон считал или на баб пялился? Девчонки уже кольца и серьги с себя поснимали, чтобы оплатить счёт! Ещё чуток, и в залог их самих пришлось бы вносить! – Женька был явно в ударе. Казалось, сегодня он готов был припомнить Змею все его многочисленные прегрешения.

– Ну, было, было. Каюсь! – поднял обе руки вверх миролюбиво настроенный Змей.

Выпили, закусили. Снова выпили…

– Сознавайся, ты ведь не просто так нагрянул, Гулидов, – начал Степаныч, – в воздухе снова запахло жареным?

– Всякий раз, когда этот хрен появляется в родных пенатах, жди какого то гавна, – прямолинейный Женька был на сей раз предельно конкретен.

– Пора превращать провинцию в столицу, – начал осторожно Гулидов. – Если трепаться не будете, расскажу.

– О, откуда вдруг такая забота? – искренне удивился Степаныч.

– Просвети деревню, будь ласка! Поведай нам сирым и убогим о прожектах своих, обрисуй, так сказать, перспективу. Интересно, чего это ты снова со своими полудурками замутил? И чем решили облагодетельствовать нас на этот раз, – напирал никогда не хмелеющий Елисеев. – Помнится, в прошлый приезд разворотили муравейник, поставили всё здесь с ног на голову, развесили поперёк улиц растяжек «Люди дороже алмазов!». И что, где люди и где алмазы? Я спрашиваю! Как ковырялись в породе все в соплях и дерьме, так и продолжаем. Нефть свою добровольно в чужие руки отдали, убогие! И сидим довольные. Барыши приготовились считать. Ну и где они, барыши? Потомкам достанутся? Да шиш с маслом! То же с углем нерюнгринским. А уж за своим же газом теперь на поклон к кавказцам ходить прикажете? До чего дошло! Терпеливый народец вам достался – вот ваш козырь. Других нет! Пора хохлов звать. Они одну заваруху в центре Киева провернули, мы на очереди. Тьфу на вас, одним словом.

Женька громко матюкнулся. Грохнул по столу кулаком, отчего на нём подпрыгнули пузатые стопочки.

– Объегорили нас. Недра вроде как наши, а пользоваться ими не моги. Кто к ним допустит? Всё для чужого дяди, – пожав плечами, поддакнул Степаныч и плесканул в посуду спиртосодержащего напитка. – Вот взять его (кивнул он в сторону раскрасневшегося Елисеева). Разве мог он подумать, что вынужден будет червями заниматься, а не науку двигать? Не мог! Мы, чудаки, мечтали о лабораториях, раскопках, экспедициях, кафедрах. И где оказались?

– В заднице! – сам же с грустью в голосе ответил на свой вопрос бывший мореман.

– А я попрошу фигурально не выражаться, – встрепенулся повелитель гумуса. – Я, может быть, только разводя червей и опарышей, нахожу удовольствие в жизни. Они, твари земные, низшее звено пищевой цепочки, несут свой тяжкий крест для пропитания тварей бессловесных, то есть на потребу бесовского рода человеческого. Когда какую-нибудь заблудшую рыбёшку недоросль подсекает на моего опарыша, то он может хоть накормить своё семейство, ну или сам уху сготовить и слопать. Получается, я человек полезный для общества. Не чета вам – дармоедам.

Пусть навозные кучи источают зловоние, особенно по весне, пусть я не в смокинге и не в итальянских перчатках ворочаю вилами, но хоть что-то произвожу! Что ты, Гулидов, кроме лжи и обмана народа, создаёшь? Какой такой продукт? Агитки, статейки заказные, ролики рекламные! Тьфу на них! И ещё раз тьфу! Липа это всё. Мусор, отходы, грязь! Моя же грязь не чета твоей. Моя грязь созидающая, а твоя разрушающая. Вот и вся разница. И мне глубоко насрать, сядешь ли ты со мной за один стол или побрезгуешь. Почему? Да потому что при таком раскладе не я, а ты представитель класса кровососущих, прихлебатель на пиру нуворишей. Я, конечно, давно таджиков нанял коровьи лепёшки с чернозёмом и столовскими отходами перемешивать. Но на этом моя эксплуататорская функция заканчивается. У вас же только начинается! Все беды на земле от белых воротничков и электронной коммерции. Нажал пару-тройку раз на клавиши компьютера – и бац, вот тебе доходец какой-никакой. Без навоза, трудов праведных. Пошлость и разврат, отлучение от навыков добывания хлеба насущного – вот ваш идеал. Молчи!

Вы просрали страну, нарезали по кусочкам её богатство и распродали забугорным дядькам. Где вы деньги храните? Где? В офшорах! А лопнут они, куда побежите? В другие офшоры! Не перебивай, слушай! Один раз говорю! Как миленькие побежите на другие острова наворованное ныкать. Нет, вам даже в голову не придет: а как там родина будет жить, что с ней станет? Ну, а эта навозная куча в моём огороде, и она моя! Никакому англичанину или америкосу я её не продам. Потому что в ней моя сила, в ней! И не надо ухмыляться. Да, грязь непролазная, вонь и свинство, но оно кровное, родное. И тебе, человеку, испорченному цивильными благами, этого не понять. Не понять!

Крыть справедливые слова друга Гулидову было нечем. Друзья это понимали. Но надо же было вывалить на свеженького накопившиеся за время его отсутствия забродившие в башках помои. Такая вот национальная забава.

Опорожнив с компанией изрядное количество водочных ёмкостей, Змей засобирался в гостиницу. Делиться со старыми друзьями, терзающими его сомнениями, относительно нового проекта он не стал. «Себе дороже, эти в приливе патриотических чувств и побить могут», – решил Гулидов.

Окольными путями он вышел к дачной автобусной остановке на Песках. Остановил первую попавшуюся машину, плюхнулся на переднее сиденье, назвал адрес и задремал. Пронзительный телефонный звонок вывел столичного командированного из сонного состояния. Гулидов достал из портфеля новенькую «Моторолу» в изящном золотом корпусе. Звонила жена. Она, как всегда, почуяла, что её благоверный «на кочерге», и, не дослушав его сбивчивое объяснение о встрече старых друзей, бросила трубку. «Сладкая моя! Если я вдруг когда-нибудь окажусь на Луне, она и тогда по каким-то своим женским телепатическим каналам будет знать, когда, с кем и сколько я принял на грудь», – расплылся в довольной улыбке Гулидов. Каким-то шестым чувством он ощутил, что на заднем сиденье такси кто-то притаился, и уже начал было поворачивать голову назад, чтобы посмотреть, кто бы это мог быть, как получил мощный удар в висок. Тусклый свет ночных фонарей вдоль автострады моментально погас. Стало темно. Совсем темно.

…Розовые и тёмно-лиловые дождевые черви – толстые, как пожарные шланги, и тонкие, наподобие длинных макаронин, – свивались в живые пульсирующие клубки. Щупальца то ли голов, то ли хвостов – не разобрать – пытались вылезти из общей кучи, скинуть с себя наседавших собратьев. Поначалу они методом слепого тыка выбирали более удобные дорожки, канавки, ложбинки к бегству. Неистово извивались, судорожно тянулись в разные стороны. Чуть позже, уже не разбирая пути, наугад стали рваться на свободу. Каждая такая попытка к бегству пресекалась невидимой внутренней силой, живущей внутри этой беспокойной червивой агломерации.

Одному вытянувшемуся в струнку розовому червяку, казалось, почти удалось задуманное. Его прозрачное тельце непомерно растянулось, как резинка от трусов, и устремилось прочь от кишащей кучи. Оно готово было вот-вот лопнуть от прилагаемых неимоверных усилий, но непонятно как сохраняло эластичность. Червяк явно бросился во все тяжкие, почуяв близость уединения и простора. Кожица бедолаги дрожала, как натянутый нерв. Сколько усилий, мук и страданий! Червяк становился тоньше и тоньше, а хвост или голова – не поймёшь – никак застряли в мерзком сообществе. «Хляп!» – что-то чавкнуло в ядре клубка, и страдальца не стало. Испарился. Лишь на долю секунды хаотичные движения его бывших собратьев прекратились, замерли. «Але-оп!» – ядро червивого агломерата дало новую команду, и конвульсирующий шар с ещё большей энергией забился в своём смертельном беспорядочном танце.

Немного приглядевшись к столь отвратительному и одновременно завораживающему действу, Гулидов вдруг уловил, что хляпающее существо всасывает наиболее активных кольцеобразных и тех, которые имеют утолщения – яйцевой кокон. «У-у-у, – извлек из себя побитый Змей, – всё как у людей: жрут себе подобных – перспективных и плодовитых». Подчиняясь неведомой человеческому слуху команде, черви синхронно освободились от пут удерживавшего их клубка и бросились своими тщедушными тушками пробивать плотную земляную породу. Малюсенькими щетинками они прокладывали себе дорогу, проглатывали даже мелкие камешки, пропуская их через кишечник.

С каждой минутой движения этой нелепой армии становились всё ритмичнее и напористее. С непостижимой осатанелостью черви выбрасывали из своих анальных отверстий твёрдую глину, долбились нежными кожаными головками о скальные породы, оставляя на них кровавые следы. Особи с развитой мускулатурой ничтоже сумняшеся лезли вперед по розовым трупикам. Более слабые услужливо подставляли им свои драные тельца, которые те использовали в качестве подставок для перемещения через многочисленные препятствия. Лишь на мгновения полчища обречённых на заклание время от времени замирали, почуяв какую-то ведомую только им опасность. Затем они с ещё большим усердием начинали ломиться сквозь земную толщу.

Гулидов стал задыхаться. Работающие черви сжирали кислород, их выделения становились всё более и более отвратительными. Нелепое зрелище обезумевшей армии кольцеобразных, брошенной на заклание невидимой силой, приводило его в исступление. Голова готова была лопнуть от избыточного давления и нахлынувших спазм. Он стал биться в судорогах, скребя землю, усеянную безжизненными тельцами червей. И вдруг поймал себя на том, что точь-в-точь повторяет движения этих тварей: подтягивает к животу колени и, выпрямляя их, преодолевает ползком несчастные сантиметры пути. Это неистовство продолжалось целую вечность. Неожиданно земля стала мягкой, как пух, руки стали проваливаться в ней, окунаясь в дымчатую пелену, исчезая в ней. Яркий свет прожектора, казалось, лишил его возможности видеть, но и ослеплённым Гулидов чувствовал, как губы расползаются в благостной улыбке. Пролежав некоторое время без движения, он стал различать очертания высокого сооружения, подсвеченного снизу. Силуэт показался ему до боли знакомым, но понять, что именно это был за объект, он не мог.

Внезапно зрение вернулось к нему, словно кто-то поднёс к его глазам мощный армейский бинокль и навёл резкость. О, боже! В сотнях метров от него возвышалась статуя Свободы – символ американской демократии, озаряющей мир. Но больше поразило Гулидова то, что вместо факела в правой руке леди Свобода высоко над головой держала упаковку почвогрунта, на которой крупным шрифтом по-русски было написано: «ИП Елисеев „Биогумус“». И чуть ниже: «Родина не продаётся. Она покупается». У подножия постамента по шею в мутной болотной воде бултыхались люди с вздёрнутыми руками. Они что-то скандировали. Разобрать слова было невозможно, так как взывающие к своему идолу фанаты поочерёдно уходили с головой под воду, захлёбывались в накатывающих на них волнах. Кто-то выныривал. Были ли это те же самые люди, кого накрывала вода, или это уже была другая группа поддержки, различить было трудно.

«Люди-черви, – узнал их Гулидов. – Быстро же эти твари обернулись и оказались в человеческом обличье… И чего-то они уже требуют. Ах да! Свободы и демократии!»

Ветер принёс поток свежего воздуха с Гудзона, который сделал своё дурманящее дело: Гулидов погрузился в тревожный сон. Снились ему не полчища елисеевских червей, прорывших тоннель прямиком к «Свободе, озаряющей мир», а сама статуя с лицом Юлии Тимошенко с неизменной косой а-ля Леся Украинка, лихо отплясывающая на Майдане украинский народный танец гопак.

Очнулся Гулидов с разбитой головой в грязной канаве и кромешной тьме. Без очков было совсем худо. Не видно ни зги. Ощупал вокруг себя – ничего. Расширил поиск – пошарил рядом с собой, обследовав место своей неудачной парковки. Наткнулся на свой щегольской портфель – подарок одного из министерств по случаю юбилея. Внутри пусто. Даже подкладка вспорота. Гопники, выбросившие его из такси, не обнаружив достойного уровня дензнаков, завезли пассажира в один из самых тёмных кварталов города и выбросили в сточную канаву. Золотистая «Моторола», бумаги, конечно, исчезли. Вокруг ни души. Не позвонить, не докричаться.