Текст книги "И белые, и черные бегуны, или Когда оттают мамонты"

Найденную тетрадку с таинственными буквами SVP и список на отдельном листочке, выпавший из неё, старик сдал оперуполномоченному, приехавшему позднее в посёлок в сопровождении двух следователей. Хотя их миссия по расследованию обстоятельств крушения самолёта и держалась в секрете, но почти все местные знали, почему так подолгу и тщательно допрашивают Чартковых. Поверить в правдивость слов мужской части семейства о приключениях, случившихся с ними на побережье, ни местные жители, ни военные не могли. Да и кто пребывающий в здравом уме тогда мог довериться россказням о какой-то таинственной пещере с чудо-орудием, странным спасением попавших в беду людей, которые отправились в путешествие осенью, куда-то сгинули на всю зиму, а весной вдруг ни с того ни с сего объявились? Старику с сыновьями и самим порой казалось, что всё, о чём они в таких подробностях рассказывали следователям, произошло не с ними, что это привиделось им во сне, в который они впали в лихоманке, надышавшись ароматов сендушных трав. И только копия фамилий со списка, найденная в тёмно-зелёной тетрадке и спрятанная в укромном месте, возвращала Алексея Захаровича к суровой реальности.

Пока шло следствие, посылались запросы, согласовывались решения по этому необычному для органов делу, прошло около года. Как только сошёл первый снег, военные снарядили экспедицию к морским берегам в устье Колымы. Солдатикам не удалось обнаружить даже намёка на подземный бункер, не говоря уже об обломках самолёта, потерпевшего крушение в поисках заполярного аэропорта «Аспидный», и об останках тела боевого штурмана Васягина. Создавалось впечатление, что тамошный сендушный дневальный устроил генеральную уборку в местах, где разыгралась трагедия.

Так безрезультатно завершились эти странные события, оставившие в памяти её участников массу нерешённых загадок. По крайней мере, им тогда казалось, что вряд ли какой пытливый ум в ближайшее время сможет приблизиться к разгадке всей череды катастроф, обрушившихся в одночасье на этот маленький клочок земли. И только седой старик, постукивая отполированными годами костяшками на больших бухгалтерских счётах, в своих мыслях раз за разом возвращался к перипетиям загадочных обстоятельств, волею судьбы заставивших его стать одним из главных действующих лиц всей этой невероятной истории.

Победоносно закончилась война с фашистами. Кое-как стал налаживаться послевоенный быт. Но необъяснимая тревога накатывала на старика каждый раз, когда его взгляд натыкался на висевший в переднем углу портрет генералиссимуса Сталина в самодельной рамке. В нём за плотным картоном Алексей Захарович хранил копию того злополучного списка фамилий из заморской тетради, которые он за эти годы для пущей осторожности выучил наизусть.

10 Маргариновые сны

Меланхолия – странное чувство, настоянное на смеси смертельной тоски о прошлом и жалости к себе, несбывшихся мечтах и горести допущенных ошибок. Она накатывала на Гулидова всякий раз, когда он видел, как слетают с деревьев последние пожелтевшие листья, как ветер, пронеся недалече умирающий листочек, припечатывает их в грязь, валяет в ней, смешивая с трухлявыми остатками серой массы и прочего биологического материала. Тоскливое ощущение своего одиночества становилось невыносимым, когда он наблюдал за стариками и старушками, их тщедушными фигурками, пытающимися ухватиться за остатки времени жизни, которое, несмотря на все их усилия, неизбежно убегало прочь. Прочь. Прочь.

В такие минуты Гулидов вспоминал своё детство, кривые улочки со скособоченными домишками, ватагу поселковой шпаны с самодельными деревянными мечами и полукруглыми щитами из фанерных бочек, в которых сюда поставляли то ли масло, то ли маргарин, отчего их «воинское» облачение источало приятный запах молока и жира. Отчаянные стычки не на жизнь, а на смерть с такими же, как он, оборванцами с других улиц превращались в настоящие сражения. Разбитые носы, ободранные коленки, бесчисленные синяки и ссадины, здоровенные занозы – всего лишь малая толика неприятностей, подстерегавших пацанов в их дворовых разборках. Но ни щекочущий нос запах пыли, поднятой на всю улицу, ни едкий запах карбита, который они гасили у кладбища, ни взорванные баллончики из-под аэрозолей или шумные фейерверки разрывающегося в костре шифера не могли заглушить того запаха маргарина и жира, пропитавшего склеенную фанеру самодельного щита из половинки бочки. Он не мог спасти от всех неприятных неожиданностей, случавшихся в драке, – находились мальцы и попроворнее его, – он служил большему. От отчаяния и бессилия ты не мог уже больше противостоять превосходящей ватаге противника и в какой-то момент был готов признать себя побеждённым, но, уткнувшись в щит, вдохнув дивного аромата, напоминавшего запах грудного молока, находил в себе силы вновь лупить раздолбленным мечом по головам и доспехам своих сегодняшних врагов.

«Юность Дон Кихота», Константин Шаханов

Вот сюда, в своё детство, и решил вернуться Гулидов после неприятного разговора в гостинице. Какие-то смутные воспоминания влекли его в родные места. Здесь уже не осталось никого из близких, так, одни дальние родственники. Приходил в ветхость брошенный дедовский дом. Но какое-то нестерпимо щемящее чувство подталкивало его вновь окунуться в воспоминания и восстановить картинки своей жизни здесь, на краю Ойкумены.

Нижние Кресты. Странное название для посёлка, но звучит оно ничуть не причудливей иных российских селений, а для колымских мест как-то даже и символично. В одночасье в двух семьях случилось несчастье: у Алексея Захаровича умерла жена, и Евдокия Николаевна осталась без кормильца. Тут они и решили объединиться. Выгода была обоюдная. На руках у бухгалтера осталось двое сыновей, дочь, у вдовы – три дочери и два сына. Восемь детей – беспокойное хозяйство. Была ли там любовь или ещё какая иная химическая реакция – про то сейчас доподлинно неизвестно. Только так, большим семейством сподручней было вести хозяйство и растить отпрысков.

Родительский дом две семьи строили, что называется, всем миром. И старые, и малые пытались внести посильную помощь: где доску подержать, где двуручную пилу немного по брёвнам повозить – на долгую работу сил у молодёжи не хватало, где строительный мусор – щепки да обрубки – для печки насобирать. Дом удался на славу: просторный и светлый. В сенях разместили курятник, здесь же сушились наколотые дрова, снесённые из сарая. С северной стороны дома для коровы-любимицы пристроили хотон. Бодливая и глазастая Майка, казалось, только и делала, что мирно жевала желтовато-серое сено. Она утыкалась в знак приветствия своим влажным бледно-сиреневым носом в каждого, кто решался её навестить. О, в хотоне стоял опьяняющий запах – ароматная настойка из перепревшего сена, остатков коровьих лепёшек, пролитого молока, запаха шкуры животного, оттенённого её чистым дыханием. Если зайти сюда с мороза, то чистый студёный воздух лишь на мгновение делал робкую попытку посоревноваться в стойкости с этим специфическим концентратом. Потом же позорно сдавался на милость Майкиному духу и обаянию. Ещё несколько секунд хотон пребывал в таинственной воздушной завесе – борьбе двух атмосферных фронтов. Затем туман рассеивался, и сквозь остатки разбросанной соломы обнажались скользкие половицы и появлялись округлые бока скотины. Самая причудливая деталь, а вернее, устройство у этой животины не рога, не глаза-озёра, а вымя! Это целый агрегат с сосками, живой, пульсирующий венами-жилками, тёплый на ощупь, огромный ровдужный пузырь, готовый вот-вот лопнуть.

Майка-кокетка. Корова понимает, зачем именно приходят к ней на свидание эти странные люди, укутанные в платки и шали, в драных на локтях телогрейках. Нет, не для того, чтобы выцедить молоко из её вымени всё до последней капельки. А для того, чтобы насладиться божественными нотами, образующимися в момент, когда первые, ослепительно белые струи начнут биться о стенки эмалированного ведра. О, это, скажу я вам, настоящая симфония! С великолепной прелюдией, томящимся ожиданием-наполнением, погружением в пузырьковый омут, процеживанием, испробыванием образовавшейся нежной молочной пенки… Благодарные глаза Майки будут провожать тебя долго-долго. Довольное мычание удовлетворённой коровы, освободившей своё вымя, словно заключительные аккорды в исполнении трубача-музыканта: «Му – му – бу – бу – му…». И так бесконечно звучит из детства этот Майкин раскидистый зов.

…Когда умерла бабушка, Гулидов почувствовал этот момент, хотя и находился на учёбе за несколько тысяч вёрст от родимого гнезда. Накануне ему приснилась Майка. Она глядела на него своими огромными глазами-озёрами, мутными от выступивших слёз. Корова облизывала свой влажный нос длинным языком, мотала рогатой головой из стороны в сторону, словно обмахивалась ушами, прогоняя надоедливых комаров, и куда-то звала.

У Гулидова была дурная привычка: когда он прилетал на побывку домой, никогда не предупреждал домашних о своём возвращении. Каждый раз он мысленно представлял себе, как неожиданно отворит дверь, чем приведёт в замешательство маму, младшего брата и бабушку. Но ни разу за все пять лет, что прилетал с учёбы на каникулы домой, ему так и не удалось произвести искомого эффекта. Мама всегда предугадывала его появление, как будто читала шкодливые мысли. Плохая привычка. Понял это, к сожалению, Гулидов сейчас, когда умерла бабушка. Маму с братом он перевёз в столицу. Дом на окраине посёлка, в котором семья прожила много лет, приходил в негодность: сорванные с петель двери, разбитые окна, разобранная кем-то завалинка, прохудившееся крыльцо.

Света в доме давно не было. Гулидов включил фонарик на своём мобильном телефоне. В небольшом лучике света попеременно появлялись и исчезали во тьме кусочки его родового жилища: крашеные половицы поскрипывали, куски ободранных обоев в цветочек, линолеума со стёртым рисунком выглядели сиротливо и убого, запачканные извёсткой или краской розетки удивлённо смотрели на него, чёрные патроны для электрических ламп на скрученных проводах покачивались от гулявшего в помещении ветра.

Он толкнул дверь в свою комнату, где многие годы прожил с бабушкой. Дверь на удивление отворилась легко, без постороннего скрипа. Следы от гвоздей на стене – тут висел потёртый красный с чёрным рисунком ковёр. А эта полоса от рассохшегося секретера, за которым он делал уроки. Напротив всегда стояла бабушкина кровать с грудой подушек. В углу напротив – полочка для икон, лампадки, огарки церковных свечей. Бабушка была очень религиозна. Храма в посёлке не было, поэтому она наказывала сыновьям и дочерям привозить из поездок на большую землю что-нибудь из церковной утвари. Те, правда, неохотно выполняли наказы старушки. Так они и жили вдвоём в дальней комнате. Гулидову нравилось засыпать под размеренный молитвенный шёпот бабули, смысл которого он не понимал, так как молитвы читались с использованием старославянских слов. Всё это было диковинно и необъяснимо, но отчего-то от этого мирного шёпота ему становилось легко и спокойно. Казалось, так будет всегда. В последние годы бабушка сильно болела: ныли натруженные руки, кости, из-за искривления позвоночника стал расти горб, с годами делавший её скрюченную фигурку всё ниже и ниже.

Гулидов был редким ребёнком, которому нравилось, когда бабушка в неизменном светлом платочке гладила его по голове. Как-то так случалось само собой, что, сидя рядом, он клал свой нечёсаный калган на её колени, и она потихоньку перебирала его курчавые волосы. Потом он долго ставил безуспешные эксперименты на своих детях, пытаясь гладить их по макушкам. Ни один его ребёнок так и не смирился с этим гулидовским желанием передать бабушкино обыкновение теребить родные головушки.

Детские воспоминания нахлынули на Гулидова с новой силой. Они готовы были полностью завладеть им, увлечь в далёкое близкое прошлое. Пора уходить. Гулидов бросил прощальный взгляд на каморку. И только сейчас понял, отчего он чувствовал в своей детской комнате некий дискомфорт: с бабушкиной полочки для икон на него смотрел портрет вождя всех народов генералиссимуса Сталина.

«Иконы забрали, а тебя, видишь, оставили», – сказал Гулидов портретному Сталину и повернул его изображением к стене. На оборотной стороне портрета ничего написано не было, только в правом нижнем уголке рамы было сделано небольшое углубление, как будто кто-то пытался её поддеть. Гулидов не придал этому значения. Он оставил обращённого к стене генералиссимуса взирать на остатки обоев и вышел в большую комнату. Ему вдруг почудилось, что в комнате, в которой он только что был, кто-то громко вздохнул. Потом скрипнула половица.

И тут до Гулидова дошёл смысл слов, сказанных в гостинице чекистом: «А ты не дрейфь. Есть у меня одна бумажка, ещё с войны осталась… Занятный, я скажу тебе, списочек!» Громко хлопнула разбитая форточка. Фонарик в мобильнике погас – то кончилась зарядка. Гулидов быстро вернулся в свою детскую комнату, нащупал сталинский портрет, сунул его за пазуху и выбежал из дома. На улице начиналась метель. Она снежной позёмкой заметала недавние следы, набиваясь в каждую ложбинку, ямку, колеи от машин, человеческий или звериный след, выравнивая бугорки и холмики, приводя округу в порядок от последствий осеннего хаоса и несовершенства.

Гулидов поспешил к родственникам. Нужно было и их проведать, показаться на глаза, чтобы потом не упрекали его как зазнавшегося столичного хлыща. Ширкины переехали из своей двухэтажной деревяшки, что стояла рядом с РОВД, в блочный дом, улучшили, так сказать, бытовые условия. Дядя Валера – добродушный хозяин с курчавой белой головой, бывший начальник местной «пожарки» – со временем стал плохо видеть, тётка Глафира – плохо слышать. Несмотря на эти недуги, они по-прежнему составляли весьма достойный тандем для ведения совместного хозяйства. Гулидов принялся за портрет Сталина, прихваченный им в последний момент перед бегством из своей детской. Отогнул гвоздики, снял рамку. За картонкой, между ней и портретом генералиссимуса, он обнаружил серый листочек, на котором простым карандашом чьим-то аккуратным почерком были выведены неизвестные ему имена и фамилии на английском языке. Напротив каждой строки был и её перевод в русской транскрипции. Пояснения были сделаны, скорее всего, позднее, уже химическим карандашом. Места для перевода между столбцами не хватало, поэтому их автору пришлось писать окончания фамилий наискосок вверх.

Затаив дыхание, Гулидов стал вчитываться в это послание из прошлого:

 
«Иван Собакин Серафима Калиберда
Степан Бубенчиков Николай Голубушкин
Галина Солнышкина Наум Печалька
Яков Какучия Максим Персиков
Михаил Победушкин Прокопий Шапка
Андрей Пентюхов Аркадий Радькин…»
 

Всего двадцать три фамилии, внесённые в список без порядковых номеров. Первые двадцать уместились на первой стороне листа, оставшиеся три вписаны на его обороте.

«Что это ещё за ерунда-калиберда, причём на английском языке?» – размышлял Гулидов. Он вспомнил, как бабушка Дуня прятала этот портрет и небольшую карту из выделанной шкурки, скрученную в трубочку, в сундук, говорила, мол, они от деда Алексея Захаровича остались. Тот велел их сберечь. Говорила она, что будто бы во время войны американские подводные лодки всплывали здесь, в устье реки. Поверить в это было невозможно. Но вот, кажется, какие-то свидетельства того времени и дали о себе знать.

«Постой, постой! Какучия! Правда, не Яков, а Валерий, он сейчас генеральным директором завода ЖБИ работает. Сын или внук? Надо проверить. Голубушкин – спикер местного парламента, Пентюховы – это целая прокурорская династия, Шапки – в полиции, а какой-то из Радькиных аж в помощниках министра в столице служит… Интересная картинка из отдельных пазлов складывается, ой, интересная! Но как, как (!) это можно было предвидеть семьдесят лет тому назад? Уму непостижимо! Вот так дед! Что он хотел этим сказать?»

Гулидову срочно нужно было глотнуть свежего воздуха. Он наскоро распрощался с радушными хозяевами и выбежал на улицу. Начавшаяся было метель затихла. Посёлок погрузился в темноту. Улицы не освещались, только окна домов светились бледно-жёлтыми прямоугольниками, перегороженные разномастными занавесками. Он не был здесь почти десять лет. Некогда «мандариновый рай» – так за особое заполярное снабжение в эпоху тотального дефицита продуктов называли это место – превратился в заурядное захолустье. Мощнейшие в советские времена конторы «Колымторг», «Колымстрой», снабжавшие Колыму и Чукотку, возводившие первые крупнопанельные дома на Севере, как и морской порт, автобаза, находились в плачевном состоянии. Здесь, на краю земли, победу одержал не развитой социализм, а пофигизм и безразличие властей. Люди драпали с Крайнего Севера как из проклятого Богом места. От стройных улочек не осталось и следа: беспощадное время и коммунальщики, сжигавшие оставленные людьми здания, безраздельно господствовали в посёлке, превращая его в страшное, ощетинившееся руинами и пепелищами чудовище.

Стало настолько тоскливо и одиноко на душе, что Гулидов почувствовал острую необходимость напиться в тёплой мужской компании. Он ввалился в квартиру к Давиду – своему однокласснику Валерке Давиденко. Гулидов знал, что кто-кто, а Давид не станет корчить из себя праведника и приютит загнанного обстоятельствами в угол одноклассника. В девятом классе они были влюблены в одну девчонку, смазливую Ленку Куличкину. А та, как водится, поглядывала на парней постарше. Тогда из-за неразделённой любви к ней, изрядно употребив продмаговского пойла, они решили сдаться в руки доблестных правоохранительных органов. Поддерживая друг друга, шатаясь, спотыкаясь и матерясь, они добрались до отделения милиции. Каково же было удивление пьяных бедолаг, когда в милиции их встретили не суровые стражи порядка с наручниками, дубинками и калашами наперевес, а милые морды одноклассников, отбывавших обязаловку – дежурство в составе ОКОДа (оперативного комсомольского отряда дружинников). Эту добровольную сдачу двух бессознательных тел в руки правоохранительных органов потом долго вспоминали все кому не лень: ржали над товарищами по-доброму, без зубоскальства.

К Давиду подтянулись старинные друзья – Серёга Бочаров, к которому с начальных классов прицепилась кличка Борода, и Виталька Тырылгин – Борец. Первый работал в местном аэропорту, второй слыл большой шишкой – руководил здешним СПТУ. Училище готовило для северных хозяйств оленеводов, трактористов, водителей, имело собственный гараж и технику. Виталька привёз отъезжающему однокласснику гостинец: мешок замороженной рыбы белых сортов – муксунов и чиров. Нужный Гулидову рейс до столицы отправлялся рано утром. А так как всё было схвачено – и на досмотре, и на посадке в самолёт, – решено было отпраздновать встречу как полагается, до утра. Дежуривший у подъезда уазик с рыбой в багажнике отправили на ночь в гараж СПТУ.

Нужно понимать, что на пацанском языке слова «отпраздновать встречу как полагается» означают гульбу до одурения: первенство кто кого перепьёт, поборет, переорёт… Обычно такие попойки заканчивались скандалами с соседями, мордобитием попавших по горячую руку поселковых ребят из другого микрорайона, вышибанием дверей у бывших подруг. В самый разгар гусарского веселья раздался телефонный звонок. Заместитель директора СПТУ с горечью в голосе сообщил, что, пока одноклассники отмечали встречу, сгорел гараж училища вместе с директорским уазиком, гулидовской рыбой и ещё тремя грузовыми машинами. Это печальное известие компания друзей встретила в прямом смысле стоя на голове. В этот самый момент в решающей схватке за звание чемпиона компашки по армрестлингу сошлись уважаемый в районе глава СПТУ Виталька Тырылгин и не менее уважаемый заслуженный работник «Полярных авиалиний» Серёга Бочаров. Изрядно подвыпившие дуэлянты с трудом удерживали ноги над головой, поэтому секундантам – Гулидову и Давиду – приходилось прикладывать много усилий, чтобы контролировать вертикальность их положения. Известие о случившемся пожаре произвело эффект произведённого выстрела из ружья, что обычно висит в плохой пьесе на стене: оба финалиста грохнулись на хозяйский шкаф с посудой, разнеся в дребезги хрустальные бокалы и чешский фарфоровый сервиз. На непродолжительное время веселье приостановилось. Но чуть погодя поймавшие кураж друзья быстро сориентировались и начали поднимать бокалы… за восстановление потерянного в огне имущества.

Как ни странно, то ли от непроходящего беспокойства, то ли от радости встречи с дорогими ему товарищами, но алкоголь в этот раз не действовал на Гулидова. Под утро он уложил последнего из подающих признаки жизни друзей – Бороду – на диван, на котором мирно похрапывали другие одноклассники, и вышел на улицу.

Только-только забрезжил рассвет. Крепкий тридцатиградусный морозец постарался выбить из его организма остатки сорокаградусного возлияния. Тщетно. Гулидова немного пошатывало, в животе неприятно урчало. Он поскользнулся и уткнулся лицом в сугроб.

– Вставайте, дяденька! Вставайте, а то замёрзнете! – детский голос призывал его подняться.

Гулидов собрал остатки сил в кулак и перевернулся на спину. Небо над головой было затянуто облаками. Сплошная молочная пелена. Ни единого просвета. Мальчик, укутанный в серую собачью шаль, снова потянул его за рукав. Мужчина загрёб в ладонь немного кусачего снега и растёр им лицо.

– Ты чей будешь? – спросил Гулидов, оглядывая пацана.

– Тутошный я. Лёха, тёти Альбины сын. Слыхал?

– Нет. Чего в такую рань во дворе?

– В школу отправили, а я математику не сделал. Боязно идти.

– Дорогу на… кладбище знаешь? Мне деда надо проведать. Улетаю сегодня. Давай вместе сходим, а то мне одному боязно.

– Взрослый, а на кладбище один боишься идти. Тоже мне…

– Вдвоём сподручней будет.

– Ну, пошли, коль не шутишь, – решился отважный мальчик.

По улице Маяковского они дошли до кинотеатра «Арктика», поднялись в гору. Дальше дорога уходила в сторону Зелёного мыса. Мимо проезжали первые рейсовые автобусы с обледеневшими стёклами, грузовики обдавали их выхлопными газами отработанного дизельного топлива. Мальчишка попался молчаливый, всю дорогу только сопел и по-взрослому слегка кряхтел, с вопросами не приставал.

Пробираться между могил было тяжело, местами снег доходил выше колен. Но пацан не отставал и не хныкал – вот что значит дворовая закалка! С большим трудом Гулидов нашёл могилу деда. Надмогильный памятник совсем обветшал: листы фанеры повело, краска облупилась, красная звезда на верхушке поблёкла. Снега здесь намело столько, что открывать калитку было бесполезно. Гулидов перегнулся через просевшую оградку и счистил снег с памятной таблички, на которой какой-то умелец выбил такие слова:

 
Он жизнь любил, любил людей, природу
И беззаветно сорок лет служил.
Он отдал дань советскому народу
И верным сыном родины почил.
 

– Он хорошим дедом был? – спросил мальчик.

– Самым замечательным! Правда, я его совсем не помню, так, одни обрывки…

– А у меня нет ни отца, ни деда, – пожаловался мальчик.

«Спасибо тебе, дед, за науку, за жизнь, дарованную твоим детям, внукам! Спасибо за список. Я нашёл его за рамкой портрета Сталина. Ты мне здорово помог. Спи спокойно, я не подведу тебя…» – прошептал Гулидов. Он ещё раз для чего-то потёр табличку на памятнике, смахнул навернувшуюся слезу, трижды перекрестился и заспешил обратно. Надо было бежать в аэропорт, регистрация на рейс, наверное, уже началась.

По проторённой в сугробах тропинке они быстро выбрались на дорогу. Кладбище стояло на возвышенности, с которой открывался чудный вид на просторы Колымы, ближайшие сопки, покрытые снегом.

– Смотри, смотри! Что это там происходит? – закричал мальчик, указывая куда-то вдаль.

– Что там такого может быть? Обычная рефракция света в атмосфере, наверное? Я ничего не вижу!

– Гора исчезла! О, и ещё одна! Тундра зелёная стала, как летом! А там, а там! Там океан впереди! Смотри, какие волны большие! И корабль, корабль уплывает! – мальчишка прыгал от радости.

– Какой зимой корабль? Ледоход здесь только в самом конце мая начнётся! – Гулидов протёр запотевшие стёкла в очках и, о Боже, понял, о чём говорит мальчик.

Небо на горизонте очистилось от облаков, воздух стал разряженным, словно прозрачным. Окружившие посёлок сопки медленно таяли в лёгкой синеве, создавая иллюзорный эффект безбрежной морской глади. Создавалось впечатление, что в окрестностях поселился волшебник, который решил стать художником. Он сегодня надумал поработать над этюдом: готовил основу для картины, смахивал с холста нанесённые ранее, но не понравившиеся с утра объекты. Один взмах магической кисточкой – исчез берег, другой взмах – поселковая котельная, дымящая в две трубы, ещё взмах – сопки, заслоняющие горизонт. На какое-то время голубая картинка замерла – художник раздумывал, что бы такого примечательного изобразить на высвободившемся месте. Но он был не простым пейзажистом, а настоящим творцом. Поэтому на огромном холсте один за другим стали появляться стада оленей, бегущих к краю моря, тундра, утопающая в фиолетовых подснежниках, чёрные блюдца озёр с кипящей в них рыбой. Извилистые протоки, словно слаломные трассы, выписывали между водоёмами замысловатые повороты, закладывали крутые виражи, образуя ажурный рисунок, придавая полотну гармоничную законченность.

О, Боже! Так это же карта! Небесный художник рисует карту! Не узнать очертания оконечностей двух материков – Чукотки и Аляски – было невозможно. А вот появился и мост между ними! Туда устремились скопившиеся на берегу стада животных, потом поспешили и люди в охотничьих кухлянках, вооружённые луками и копьями. Огромная разноцветная радуга мерцающими огнями и переливами нависла над фантастическим мостом. Она чуть задержалась на самой конструкции, придав ей большую сказочность и нереальность, но огненные всполохи заслонили собой людей и животных, которые к тому моменту исчезли за горизонтом.

Корабля, о котором кричал мальчик, Гулидов не успел разглядеть. Волшебная картинка исчезла. Небесный художник, по-видимому, нашёл себе другое развлечение.

– Работают, до сих пор работают! – проронил Гулидов.

– Кто работает? – мальчишка был ошеломлён увиденными чудесами и явно не хотел признавать рукотворность наблюдаемого явления.

– Соседи наши через Берингов пролив работают. Пошли скорее, – не стал углубляться в существо дела Гулидов.

Настала пора прощаться. Он обшарил свои карманы в поисках чего-то ценного. Но, как назло, ценнее пробки от коньяка с выдавленными на ней буквами КВЗ от вчерашнего застолья в них ничего не оказалось. Снял с руки швейцарские часы Frederique Constant и вручил мальчишке.