Текст книги "И белые, и черные бегуны, или Когда оттают мамонты"

8 Икринки из субмарины

Сендуха… Так жители Крайнего Севера называют природу. Незатейливые карликовые берёзки, нарядившиеся в жёлтые одежды; тоненькие лиственницы, усыпанные мелкими ресничками-хвоинками; пологие, словно уснувшие, валуны-великаны сопки – это сендуха. Ярко-оранжевые гроздья скромницы морошки на болотистых кочках, запах вечнозелёного багульника – это тоже сендуха. Стада велюровых оленей, бредущих в поисках сочного ягеля; виднеющаяся на речной глади увенчанная мощными рогами голова сохатого, переплывающего реку; боязливые песцы и хищные росомахи – это частичка животного мира сендухи. Великий простор тундры без конца и без края, уходящий за горизонт, – это всё сендуха. Всякий, кто придёт на эту землю, какими-то невидимыми силами заставлен будет почитать её неписаные законы, поклоняться её языческим богам.

Люди опасаются немилости сендухи. Задабривают духов этой открытой всем ветрам местности подношениями – делятся своей пищей, водой, кусочками одежды. Путник, охотник, рыбак обязан «покормить» сендуху: оставить на месте, где собрался трапезничать, что-то из своей провизии, отдать дань священному огню – плеснуть в него горячительную жидкость. Иначе им не будет сопутствовать удача. Всепобеждающая вера в живой организм этих скупых и величавых мест вселяется в человека с молоком матери и с помощью языческих обрядов пращуров обретает смысл, делает его ближе к природе. У сендухи не бывает стен и преград – это самое свободное и могущественное место на земле. Оно всюду. Насколько хватает остроты глаз и фантазии.

Не каждому дано ощутить живое дыхание сендухи. Лёгким порывом южного ветра привнесёт она в тундру томные запахи розмарина и пыльного ковыля, пронизывающим северянином обрушит на эти места волновые потоки холода арктических ледников и солёной морской прохлады. Метущаяся душа сендухи несётся над распростёртыми просторами на помощь и малой пуночке, попавшей в беду, и матёрому голодному волку, и заблудившемуся путнику, провалившемуся в полынью на тонком льду. Ареал её владений простирается до горных пределов на западе и океанских просторов на востоке, монгольских степей на юге. И лишь на севере нет у неё предела. Потому что Север – это её жизнь. Потому что он бескрайний.

Люди, рождённые в столь благоговейных местах, по образу мысли и отношению к северной вольнице больше напоминают пришельцев, выведенных в специальных гуманитарных инкубаторах, – настолько они чисты душой и не испорчены техническим прогрессом.

Алексей Захарович, крепкий, невысокого роста старик с белыми, как снег, седыми волосами, слыл самым грамотным специалистом в колхозе «Турваургин». Не только из-за должности, которую занимал, – главный бухгалтер, – сколько по уму и житейской рассудительности. С утра он стучал костяшками деревянных счёт, а к обеду, нахлобучив на седой вихор соломенную шляпу-таблетку, спешно засобирался и направился на берег реки. Закравшееся в душу беспокойство который день не покидало его. Мировая война с германцем приносила тревожные вести. Фашист был крепок – советские войска вели тяжёлые бои. «Нужно вдохнуть речного воздуха. Может, ровный шорох накатывающих волн и шуршание гальки под ногами отвлекут от тяжёлых дум», – решил он.

Бухгалтер колхоза «Турваургин»

Старик достал кисет, оторвал полоску от испорченной ведомости бухгалтерского баланса для козьей ножки, насыпал добрую щепоть табака в скрученную бумагу. Закурил. Выдохнул едким, обжигающим гортань дымом. Прокашлялся. Игривые лучи яркого, но негреющего солнца слепящей дорожкой шли от горизонта к берегу, где сидел старик. Место широкое – самое устье студёной Колымы. Глубина. Крутые берега. Ледяные, не прогреваемые даже в самые жаркие дни воды сибирской реки были, как всегда, непрозрачны и угрюмы. Этакий тревожный покой. И только непонятный глубинный шум отвлекал от дум, заставлял прислушиваться. Создавалось впечатление, что где-то на глубине реки неведомое подводное чудище устраивало своё пиршество, сгоняя на него в одну стаю огромных размеров нельм, благородных осетров, горбатых сигов, приплюснутых налимов, простодушных каталок.

Как ни странно, но тревога, от которой сюда сбежал бухгалтер из своей конторки, только нарастала. И вот с могучей силой и всплеском вздыбленной ржавой воды речные недра выплюнули на поверхность чёрное железное чудовище. Подминая под себя бурлящую воду, оно обнажало свои очертания и становилось всё больше и больше в размерах. Показалась боевая рубка, верхняя палуба. Тусклые смотровые стёкла иллюминаторов в ограждении рубки поблёскивали недобрым светом. Отчётливо стала видна надпись «U444-R» и крупные заклёпки на боку. Изумлённый старик угрюмо наблюдал за каждым сантиметром увеличивающегося в размерах чудища. От сердечного приступа его спасла бухгалтерская привычка считать. Он вдруг поймал себя на мысли, что машинально отсчитывает секунды с момента появления субмарины из-под воды, измеряет на глаз её длину…

Чёрное чудище решило не шокировать старика своими габаритами. Так же неожиданно, как началось, его всплытие прекратилось. Наступила тишина. И только беспокойные волны продолжали упорно долбиться в крутые бока железной рыбины. Внутри небольшой по военным меркам дизельной подлодки что-то застучало. Затем заскрежетало. Массивная крышка входного люка с трудом отделилась от туловища и со скрипом заржавевшего колеса у старой телеги замерла в вертикальном положении. Из чрева пришелицы одним за другим выбрались два человека в водолазных костюмах. Они ловко надули небольшую резиновую посудину и поплыли на ней в направлении старика.

Крик одинокой чайки вывел Алексея Захаровича из охватившего его оцепенения. Старик чертыхнулся, выругался матом и стал ждать приближения выплюнутых рыбиной икринок в скользком водолазном снаряжении. На всякий случай бухгалтер машинально придвинул к себе несколько увесистых камней, что оказались под рукой.

– Военно-морский флот Юнайтет Стэйтс оф Амэрика. Союзники, – козырнула, приставив два пальца раскрытой ладони к виску, первая икринка, на деле оказавшаяся моложавым военным.

– Союзники Совьет Юнион в война, – пояснил он ещё раз.

– Пауль Смит. Смит, – добавил он, оскалив в широкой улыбке белоснежные зубы. – Это инжэнер Форман. – Кивнул Смит в сторону неподалёку расположившегося поджарого водолаза с небольшим, обтекаемой формы чемоданчиком в руках. – Не надо бояться. Ми делать гуманитарный миссия. Сайэнтис. Наука. Исследования. Понятно? Вот из ё нэйм? Ах да! Имя? Как зовьют? Как тебья зовьют?

– Бухгалтер я, – от неожиданности тяжело выдохнул старик, – отдыхаю тут на берегу. Курю. Козью ножку курю.

– Что есть «коззя нощка»? Ё нэйм? Твой имя?

– Какой большой, а бестолковый! Союзник, твою мать.

Бухгалтер поднялся на ноги и протянул пришельцам для рукопожатия крепкую руку:

– Алексей Захарович, дед.

– Алекси Закхари… сорри! Трудно отечество. Можно просто Алекс? Сорри, дед Алекс.

– Ну, давай зови так, коль не шутишь.

– Ми – наука. Стоп война. Онли наука. Карашо, дед Алекс?!

– Знаем мы вашу науку. После неё ни зверей, ни людей на всём белом свете не сыщешь. Вымрем, как мамонты или белые медведи, – проворчал старик.

– Доунт бояться! Пис, мир. Гуманитари миссион, – живо отреагировал новоявленный собеседник.

– Чего уж мне-то бояться? Я своё отбоялся. Ещё в Первую мировую. Наш род всегда справно в казаках служил царю-батюшке. Так и помру. Другие пусть боятся. А мне память людска да могилы предков не велят от супостатов хорониться. Чего надобно? Говори напрямки, мне ещё сводку о заготовке сена в правление надо отдати, – насупился дед.

Краем глаза он наблюдал, как второй нежданно объявившийся союзник что-то собирал с земли в припасённые стеклянные колбочки, соскабливал образцы грунта металлическими штырёчками и складывал в чемоданчик.

– Вай? Зачем так дак, мрьачно, дед Алекс? Всё будет карашо! О’кэй! Ми плывём дальше. Гуд бай! Зис из, это на память.

Белозубый расстегнул что-то на поясе. Это оказался маленький стальной топорик, блеснувший на солнце тонкой полоской острого лезвия.

«Вот и пришёл конец твой, Алексей Захарович. Сходил, значит, к реке, нервишки успокоил, называется», – решил про себя старик.

– На-на, тэйк, бери. На память, – Смит протягивал деду топорик рукояткой вперёд, осторожно держа его за рабочую поверхность.

– Хм, благодарствую, раз так. Только извиняй, взамен дать ничего не могу. Только вот шляпу из соломы. Да и зачем она вам? Вымокнет. Прощевайте.

Водолазы ловко запрыгнули в болтающуюся на волнах лёгкую резиновую посудину и взяли курс к поблёскивающему на солнце чёрными боками дизелю. Инженер Форман бережно прижимал к себе чемоданчик. И только союзник Смит разок обернулся к берегу и помахал старику рукой.

Икринки вернулись в чрево железного чудовища. Субмарина довольно фыркнула дизелями, взревело силищей и медленно, не страшась ничего, двинулась в надводном положении в сторону студёного моря.

«До чего дошло, – размышлял старик, – приплыли чёрт знает откуда, воды намутили, камешки насобирали. И всё из-за того, чтобы какому-то бухгалтеру с цигаркой топорик вручить? Не к добру всё это. Не к добру».

Подаренный заморским военным топорик Алексей Захарович засунул в дальнем углу хотона в щель между горбылём и толстым слоем глины, закидал пряной соломой. Лишь изредка он тайком вынимал инструмент, поглаживал его холодящую сталь и вглядывался в чудные буковки фирменного клейма Stanley на рукоятке.

Предусмотрительный старик ни с кем в селе о случившейся с ним встрече с военными не поделился. «Не время. Себе дороже будет», – решил он. Алексей Захарович занялся привычным бухгалтерским делом: сводил дебет с кредитом, составлял сводки да отчёты для начальства. Привычный стук костяшек больших деревянных счёт и скрип пера о бумагу вернули деда в прежнее состояние. Лишь изредка, сидя на завалинке, рассказывал он беспокойным внукам сказку о подводном чудище, живущем в реке. По словам старика, оно хоть и было злобным, но детишки-икринки от его рождались озорными и дюже шустрыми. Совсем как его внучата.

Время от времени охотники с дальних берегов стали приносить в контору добротный инструмент с американскими клеймами. Одному работяге с фактории удалось даже маленькую ручную пилу с острыми раскосыми зубьями и деревянной ручкой на бутылку водки обменять. Другой фартовый притащил ладный стальной нож с головой орла на эфесе, правда, запросил за него непочатую бутыль спирта. Затем пошли вещицы помельче: ручной фонарик, зажигалка из хромированной латуни с клеймом Bowers, несколько металлических пуговиц нездешней штамповки и даже бронзовый напальчник для шитья, истыканный мелкими ямками.

«А вот тебе и новый привет от союзника Смита, – рассуждал бухгалтер, разглядывая очередной образец американской мануфактуры – чудной молоток, отправленный старику другом-охотником Чихачёвым из Русского Устья. – Интересно, что запросил за него американец? Колыма, Алазея, Индигирка, Яна, Лена – проворный ты мальчуган, Пауль Смит. Ишь как скоро побережье наше обскакал. Везде полазил. Всюду наследил. И мне, значит, знаки подаёшь. На кой ляд?» Привыкший во всех делах к порядку и учёту, Алексей Захарович скрупулёзно наносил на карту-схему побережья условные знаки в местах, где объявлялся шустрый американец. Самодельный рисунок на выделанной до белизны оленьей шкуре в прошлую зимовку был проигран в карты заезжими индигирщиками в доме у старухи Хавроньи. На следующее утро всполошившаяся хозяйка принесла её бухгалтеру на сохранение. Потомки поморов знали толк в навигации и картографии – неровными, но уверенными штрихами они весьма точно указали очертания бухт, скалистых берегов, границы прибрежного льда, места для удобного входа шхун в устья северных рек и лёжки тюленей.

Делиться сведениями о столь странных приобретениях в то беспокойное время было опасно. Места лютые, люди крутые нравом и на расправу скорые. Одним словом – Колыма. Кругом ссыльные: от царя – политические, от нынешней власти – враги трудового народа. Да и недремлющее око государева опричника в лице майора НКВД Николки Калинушкина не располагало к задушевным разговорам о появлении заморских диковин в сендушных краях. Ушлый народец боялся держать у себя заморские вещицы и от греха подальше нёс их на сохранение бухгалтеру, который был на хорошем счету и у новой власти. Были и те, кто сторонился старика.

Пройдёт не один десяток лет, и только тогда люди станут доставать из схронов запрятанные штатовские реликвии. Потом ими будут играть дети, не задумываясь, откуда в этих забытых Богом местах могли объявиться добротные вещицы и инструменты – чудеса индустриальной Америки.

И только сендуха – великое вольное пространство срединного мира – могла поведать о том, насколько далеко в своих изысканиях зашли заокеанские гости. Как, используя ситуацию – открытость северных морских границ, истощённость военной мощи и людских ресурсов Советского Союза в сражениях с фашистской Германией, – штатовские военные и учёные закладывали основы послевоенного передела ресурсных территорий. То были настоящие стратеги. Большая тройка – Сталин, Рузвельт и Черчилль – только собирается делить окровавленное, израненное бомбёжками тело побеждённой Европы. А горстка людей под звёздно-полосатым флагом, собранных в секретное подразделение Mammoth («Мамонт»), уже разрабатывало далекоидущие планы. Они понимали, что европейских ресурсов хватит лишь на восстановление разрушенного войной хозяйства. После возрождения пройдёт совсем немного времени, и от былого величия Старого Света не останется и следа.

Американцы не стали складывать все яйца в одну корзину. Они проводили исследования по созданию передовых технологий в разных направлениях, чтобы добиться господства в воздухе, на воде, под водой, на земле и… под землёй. После капитуляции фашистской Германии штатовские военные подвергли атомной бомбардировке японские города Хиросиму и Нагасаки. Последствия применения данного оружия оказались катастрофическими для существования цивилизации. Зачем надо было спустя три дня сбрасывать вторую бомбу на Нагасаки, если и после первой бомбардировки 9 августа 1945 года военным не составляло труда убедиться в эффективности смертоносного оружия? Япония была раздавлена, и, чтобы доказать это вооружённым фанатикам, не обязательно было уничтожать ещё один мирный город.

После сброса «Малыша», содержащего 64 килограмма урана, американцы зафиксировали движение тектонических плит. Вот здесь они и решили апробировать методику изучения геологических пластов, расположенных в подповерхностной области земли. Объекты для чудовищного эксперимента были выбраны не случайно – Хиросима располагалась на шести небольших островах, а Нагасаки, «маленький Рим» Японии, – на западе острова Кюсю. Тем самым при благоприятном для агрессора стечении обстоятельств можно было наблюдать последствия тектонических сдвигов, а именно уничтожение целого острова, или сделать расчёты для последующих глобальных экспериментов.

Тем временем на побережье Северного Ледовитого океана заработали лаборатории, фиксирующие колоссальные движения земной коры в результате двух атомных взрывов. Они же и установили наличие недровых запасов ценнейших месторождений, расположенных на Крайнем Севере СССР. После обработки полученной геологической информации и подтверждения запасов нефтегазовых подземных хранилищ, золотоносных жил и алмазных трубок американцы стали настойчиво добиваться получения концессии на разработку этих привлекательных регионов. Все последующие сценарии по ослаблению и развалу советской империи – это сценарии, направленные на овладение богатствами, хранящимися в её недрах.

А что же станет с Европой? Уйдёт в небытие её былое промышленное могущество, захиреет сталелитейное производство, иссякнут рурские угольные копи, европейцы станут питаться генно-модифицированной отравой. Старушке Европе придётся ставить неутешительный диагноз: «клиническая смерть». Она превратится в цивилизационный отстойник стареющих генов, а открытие границ для чернокожих рас принесёт на землю Моцарта и Рафаэля криминал и терроризм. Европа всё больше и больше будет напоминать огромный дряхлеющий музей под открытым небом.

В годы Второй мировой войны Штаты с блеском осуществили свой грандиозный стратегический замысел: они вновь воевали на чужой земле, усовершенствовали военные технологии, поспели к разделу разорённой Европы. Но самое главное – они внушили усатому Сталину идею, что главная угроза коммунистическому режиму исходит со сторону западных границ советского государства. Между тем антисоветизм успешно насаждался по другую сторону океана и стал одной из основных доктрин американского государства.

Но всё это случится намного позже. А пока сельские жители отдалённых улусов ломали голову над тем, почему зарубежные подводные лодки без всякого стеснения всплывают у них чуть ли под носом, в устьях северных рек.

Стоит только чуть повернуть школьный глобус по часовой стрелке, как обнаружишь, насколько близко расположены две страны – СССР и Америка. Каких-то 86 километров Берингова пролива разделяет два соседних материка. Опытному путешественнику пройти их за два перехода не составит большого труда. И ходили же! Иногда кто-то бежал туда в поисках лёгкой доли, бывало, случайно выходили к аляскинским берегам, заблудившись в пурге и ненастье. Но в основном люди побаивались отправляться в опасное путешествие, не зная, кто и как встретит их на том далёком берегу. Время от времени вспыхивали споры относительно «Плана Харримана» о строительстве железнодорожной паромной связи между Северной Америкой и Евразией, которая по замыслу инженеров как раз и должна была проходить по колымской и чукотской местности.

«Эх, Катька, Катька – немчуровская бабёнка! Продала за гроши русскую Аляску и Алеутские острова. Вряд ли прижимистая немка-царица сделала это по глупости. Как бы изменилась геополитическая карта мира, если бы мы по-прежнему владели этим северным штатом, а советские пограничники теперича стояли у канадских рубежей!» – так примерно размышлял долгими зимними вечерами седовласый Алексей Захарович, главный бухгалтер колхоза «Турваургин», разглядывая при тусклом свете керосиновой лампы накопившиеся за несколько лет заморские экспонаты. Он даже не мог предположить, насколько близки к истине сделанные им умозаключения. В единственном заблуждался старец: не Екатерину Великую следовало ругать за продажу Русской Америки, а самодержца Алексашку Второго.

Холода снова сковали реки, снега окутали леса и дороги. Старик вглядывался сквозь заледенелое стекло в бушующую на дворе метель – не объявится ли какой путник? Но пурга начисто замела еле приметную тропинку к его избушке. В такие дни, казалось, даже звёзды зябко поёживались на небе и прятались от людских взглядов за облака до лучших, тёплых времён.

Бухгалтеру ничего не оставалось, как ждать весны, весёлого половодья, когда зацветёт в округе нежными робкими красками бархатный ковёр сендухи. На сопках и в оврагах проклюнутся фиолетовые подснежники, набухнут почки на карликовых берёзках, распустятся клейкие листочки долгожданной вербы. Ждать ему предстояло ещё ой как долго! Пока же старик лишь смачно покрякивал, прихлёбывая крепкий чай с брусничным листом из закопчённой кружки. Он набил трубку махоркой, раскурил её, пустил в потолок курчавую струйку едкого дыма и стал настороженно вслушиваться в завывания ветра, доносящегося со двора.

9 Тень под землёй

– «Аспидный»! «Аспидный»! Вызываю «Аспидный»! – надрывался радист, безуспешно пытавшийся наладить связь с затерянным в скалах аэродромом.

Могучий Ил-2 грязно-зелёной окраски, без бортового номера и красных звёзд на фюзеляже и крыльях, как слепой котёнок, кружил над ощетинившимся побережьем.

– Где же он спрятался, япона мать?! И почему молчит? – чертыхался командир экипажа секретного Ила. – Штурман, проверить координаты! Мы должны быть над ВПП, а её не видать!

– Сто раз уже проверял, Михалыч, ты же знаешь. Этот «Аспидный» как сквозь землю провалился! Или его волной смыло? – строил догадки Васягин.

На его долгом лётном веку такое ЧП случилось впервые, чтобы аэродром так запросто взял и исчез, как будто его здесь никогда не было. Но факт оставался фактом – никто на земле не отзывался на их призывы.

– А ты в сто первый раз проверь! – не унимался командир. Хотя ему, как никому другому, было понятно, что дело не в ошибке опытного штурмана.

– Командир, смотри! – второй пилот вытаращил глаза на приборы, стрелки которых забились в бешеной истерике и начали с огромной скоростью вращаться.

– Кажись, отлетались, – последние слова штурмана утонули в шуме взревевших двигателей.

Самолёт в последний раз нервно бултыхнул крыльями, тщетно пытаясь найти в воздухе хоть какую-нибудь точку опоры, и свалился в штопор. Удар многотонной машины о скалы был ужасающей силы. Сухожилия, мышцы, сцепляющие тело Васягина, рвались, как тонюсенькие ниточки. Хруст костей. Боль. Одна большая во всё тело боль. Каждой клеточкой своего организма штурман ощущал, как его внутренности разрываются на всё более мелкие и мелкие частицы, многократно умножая нечеловеческие страдания. Кричал ли он? Стонал ли он? Звал ли кого-то на помощь? Наверное, да, но он не понимал этого. Заглянув смерти в глаза, штурман оставался свидетелем гибели своих товарищей. Лучше бы не видеть всего того, что произошло с рухнувшим самолётом, другими лётчиками, но Васягин был в сознании и, как документалист, фиксировал их гибель.

Ил-2. «Аспидный»

Обломков самолёта из-за нагромождённых каменных глыб со стороны моря и сопок было не видно. Он аккурат угодил в естественный котлован, ставший братской могилой для бывалого экипажа. Только порывы ветра теребили разорванные алюминиевые листы обшивки лайнера, разнося по окрестностям дребезжащий металлический звук беды. Солнце клонилось к закату. Наступала особая полярная тишина. Васягин смог различить журчание ручейка и хлопот крыльев птиц, гнездившихся где-то неподалёку. Они покинули из-за грохота и пожара свои убежища и теперь возвращались обратно.

Холод. Пронизывающий всё человеческое естество холод доводил до исступления. Сознание Васягина застилала картина ужаса крушения и кровавого месива. Тело задеревенело. Рядом с ним тлел страшный костёр: то догорало разорванное на части тело второго пилота, вернее, нижняя часть туловища, пристёгнутая к сиденью привязными ремнями. Останки скелета командира корабля вперемежку с кусками обшивки и материи разбросало в разные стороны. Окрестные валуны были чёрными от сажи – то горело разлившееся авиационное топливо. Собрав остатки сил, Васягин придвинулся к кострищу и… сначала засунул свою перебитую руку в угли, ничего не почувствовав, потом здоровую. Запахло палёным человеческим мясом.

«Только бы не зря, только бы всё это не зря, – выстукивал молоточек в голове штурмана. – Только бы спастись. А может, не надо? Нет, надо. Надо жить. Для неё, для себя. Только бы все эти муки не зря…»

Таинственный молоточек в голове выстукивал стихотворные строки:

 
Я для тебя останусь жить,
Засовывая руки в пепел.
И только злой, холодный ветер
Швыряет мне его в лицо.
 

…Сколько прошло времени с момента крушения самолёта – неизвестно. Васягин уловил новые, незнакомые звуки, вернее, шорохи, непохожие на те, что чудились ему ранее. Он потянулся было к кобуре, но понял всю тщетность своей попытки – переломанная в нескольких местах рука даже не шевельнулась.

Абсолютно седой старик удобно пристроился на каменном уступе и мирно курил почерневшую от времени трубку. Нестерпимая боль в руке и ноге, едкий дым самосада вывели штурмана из забытья.

– Не шевелись, однако. Не нужно. Уцелел только ты. Мои сыновья вытащат тебя отседова. Они схоронят останки. Много крови потерял. Думали, не спасём.

Его неторопливая, отрывистая манера говорить внушала доверие.

Васягин хотел было поблагодарить своего спасителя, но сумел лишь пошевелить краешком губ. Этого старику оказалось достаточно. Он по-доброму улыбнулся, показав ровные, пожелтевшие от курева зубы. Сеточка глубоких морщин вокруг его глаз изобразила какой-то одной ей ведомый рисунок и стала ещё более выразительной.

– Не стану спрашивать тебя, куды и зачем летели. И почему не долетели.

Седой человек на секунду задумался, поглядел на гору и чуть погодя продолжил:

– Скажу, почему сами здеся оказалися. И чуть было под вашу железную птицу не угодили. А ты, сердешный, лежи, слушай. Тебе сейчас лежать надоть. Скажу не сказку – быль. Решай сам, верить али нет моей бывальщине. Но другого выхода, как не верить, у тебя, парень, нетути. Так вот. Повадились в наши края амреканцы. На подводной лодке. Сам видал. Говорят чудно, подарками иногда балуют. Образцы каменьев собирают. В стекляшки воду набирают и всё собранное внутрь чёрной рыбы уносят, железной. Такой вот странный коленкор образовалси.

Составил я надысь карту, где эти супостаты побывали. Крутятся они как раз рядом с ентим местом, куды и вас Бог занёс. А занёс он не случайно. Так разумею. Ладно-ладно, военная, так сказать, тайна, будь она…

Старик перекрестился и неожиданно продолжил:

– Ты большевик али как? Сочувствующий? Ах да! Отстал совсем! Коммунист! И во Всевышнего тогда не веришь. А ведь только он тебе, горемычному, и помог. Спас, несмотря на званье, партбилет и енто твоё к нему недоверье али отрицание. Ну да ладно, оставим ентот коленкор.

Штурман прикрыл глаза в знак согласия.

– А мне всё едино – что большевик, что анархист. Главное, чтоб не антихрист. – Старик ещё раз перекрестился. – Дальше скажу. Снарядился я с сыновьями маршрут их заморский проведать. Давеча ничего не нашли. А вчерась наткнулись на занятную дыру в скале. Она аккурат в море обращена. Железом толстым покрыта – не сковырнуть. Вокруг порода крепкая – не подлезть. Вот и сидим, кумекаем, что далее делать. И тута вдруг вы с неба свалились. Шибко шума много наделали. Так на сендухе не положено. Ей тишина по нутру. Но уж то не твоя вина. – Васягин вопросительно посмотрел на деда. – Чья вина, спрашиваешь ты? Не знаю. Только ведёт к ентому месту много земных и вот теперь и небесных дорог. И дороги енти сходятся именно здеся. Будь оно неладным! Людей жалко. Когда часть обломков ероплана вашего стали в море падать, тут-то мы и скумекали, что должон и морской путь в логово потаённое иметься. Будто кто-то путь указал, правда, ценой жестокой.

Человек существо разумное. Но, скажу тебе, не разумнее природы. Она, матушка, одна знат, когды горизонт раскрыть, а когды мороком его заволочить. Когды света солнечного добавить, а когды холодом дурь скопившуюся выморозить. У неё свои законы, пониманье. – Старик что-то достал из котомки, помял в руке, плюнул в ладонь несколько раз и засунул себе за щёку. – Ты вот в небе летал. Бога не встречал? Не встречал. А ангелов? Тоже не видывал. И чего летал, куды спешил? Кого искал? Те, кому тебе надобны, ведь все здеся, на земле. Где и ты в итоге оказался. Вот и весь коленкор.

Засунутый в рот мякиш мешал старику говорить. Но он продолжал свой монолог, склонившись над раненым лётчиком, лежащим на камнях, устланных оленьей шкурой. Речь его стала ещё более медленной, тихой, похожей на молитву посреди безмолвных скал и останков рухнувшего самолёта.

– Бог – он в душе, а не в небе. Не в Кремле. Не в Америке, будь она неладна. Кто станет равняться с ним – беда. А тем, кто преступит заповеди его, тяжелей вдвойне. На потомках скажется. Посему выходит, дорога человеку лишь одна дадена – познание самого себя. И кто чуткий, смышлёный, цельный, тота и осилит путь без ущерба для сородичей, никого не задевая, не обижая, не насильничая.

Память – она штука короткая. Жизнь человеческа и того короче. Сендуха и дело – вот что в итоге от всего остаётся. Незыблемым. Такой уж коленкор.

Перейдём к делу, собравшему нас, горемычных, в этом каменном месте… В неурочный час. Кого старым, кого сломанным, а кого полным сил, как сыновей моих. Знакомься: енто Петро, старшой, а енто Захар, младшой, значит, – указал он на подошедших парней. – Они знают, когда оттают мамонты. Вот какой коленкор!

Васягин поднял на старика удивлённые глаза. Тот выплюнул на широкий пожухлый лист кашицу изо рта, приложил получившийся пельмень на кровоточащую рану на голове лётчика, размазал, словно тесто, сверху повязал рваной тряпицей. Перекрестил.

– Всё. Берите его аккуратно, не бултыхайте. Пора в гроте схорониться. Пусть отойдёт малость, потом ему пещеру покажем.

Сыновья старика ловко переложили раненого лётчика на приготовленные из жердин носилки и, осторожно ступая, понесли поклажу к скалам.

«Почему мамонты? Причём здесь мамонты? Что стало с „Аспидным“? Кто эти люди и куда они несут меня?» – проносились обрывочные мысли в голове штурмана.

***

Только на первый, поверхностный взгляд горожанина, чьему взору привычен асфальт да бетон, кажется, что земля, сплошь покрытая валунами и скалами, безжизненна. В укромных каменных складках здесь гнездятся птицы. Их гнёзда, открытые пронизывающему ветру и дождю, держатся на одном божьем слове. Дрожат, но держатся! Робкие подснежники на мохнатых ножках и травинки-былинки трепещут от каждого дуновения промозглого ветра с юга – солоника. А редкие букашки, как всегда, торопливо несут нелёгкую поклажу в свои убежища. Вот разорванные окровавленные крылья чайки – злобная росомаха устраивала здесь пиршество. Чёрный, словно горошины, помёт полярных песцов. Нет, не безжизненна здешняя земля, добытая нашими предками. Студёна и неприветлива, порой неприступна и горделива, но не безжизненна. Птицы и звери – немые свидетели страшных событий, разыгравшихся здесь. Если бы они могли говорить, то поведали миру, насколько алчным и жестоким может быть человек вдали от цивилизации. Как из пулемётов отряды чоновцев расстреливали здесь лежбища неповоротливых тюленей. Как свежевали окровавленные туши. Как охотники били моржей, топорами разрубали им морды и челюсти, выдирая драгоценные клыки на продажу. Да много ещё чего ужасного случалось в стороне от глаз людских в погоне за лёгкой наживой. Многое о бесчинствах людей могут поведать седые скалы, но они обречены на безмолвие…

Помощи ждать было неоткуда. Старик держал причину своей отлучки из посёлка в секрете, а пропавший экипаж искать, по-видимому, сразу не стали. Мало ли крушений случалось при перегоне истребителей и бомбардировщиков по ленд-лизу? Слишком обширен был круг поиска – радист не успел передать координаты падения самолёта. Вот никто и не спешил на выручку.

Минуло несколько дней. Раненый лётчик был плох, но стал чаще приходить в себя. Медвежий жир да целебные отвары из сендушных трав делали своё доброе дело, немного стабилизировав его самочувствие. Настала пора проведать пещеру, о которой говорил старик, и собираться в обратную дорогу. Братья смастерили новое удобное приспособление, внешне напоминающее сиденье или кресло, которое можно было подвязывать к спине здорового человека и перемещать больного в узких проходах между валунами. Теперь можно было безбоязненно двигаться дальше. Где на закорках, где волоком, но сыновья упорно тащили скрюченное тело штурмана к цели.