Текст книги "Богатство идей. История экономической мысли"

5.8. Экономический и политический либерализм: наследие Смита

Было бы ошибкой называть Смита основателем экономической науки: помимо проблематичности, присущей понятию индивидуального основателя политической экономии, факт заключается в том, что и до него многие авторы, такие как Петти, Кантильон, Кенэ и другие, занимались анализом конкретных экономических вопросов, а также более общей проблемой функционирования социальной системы с точки зрения ее материальных аспектов. В самом деле, уже существовало множество произведений такого рода, на которые Смит широко опирался в своем труде, заимствуя из них во многих аспектах. Возможно, в сравнении с предшествовавшими ему авторами, отличительной чертой Смита было то, что он, будучи академическим ученым, хотя и находился под влиянием политической страсти, но с необходимой беспристрастностью удалялся от непосредственных проблем и интересов, и прежде всего посвятил огромное количество времени тому, чтобы с предельной осторожностью найти точное определение и аккуратное выражение своих идей, проявив огромную способность к посредничеству между различными представлениями и тем самым уловив положительные элементы в каждом из них.

Проницательность Смита, его отказ от четких тезисов без оговорок и уточнений делает интерпретацию его работы сложной и в то же самое время интересной. На нескольких последующих страницах мы обсудим некоторые примеры проблем интерпретации, которые привлекли особенный интерес.

Первый из этих примеров касается либерализма Смита. В этом отношении мы должны подчеркнуть, что Смит занимал прогрессивную позицию по важнейшим политическим вопросам своего времени, таким как конфликт, связанный с независимостью американских колоний. До и после революции во Франции «Богатство народов» благоприятно рассматривалось прогрессивными деятелями того времени, включая Кондорсе (1743–1794), который опубликовал его краткое изложение в 1791 г. (а после смерти Кондорсе его вдова, мадам де Груши, подготовила перевод «Теории нравственных чувств»). В Англии, в годы, непосредственно последовавшие за смертью Смита, он стал ориентиром для радикальных мыслителей, таких как Томас Пейн (1737–1809) и Мэри Уолстонкрафт (1759–1797). Вместе с Юмом Смит считался опасным подрывным элементом консервативными интеллектуалами того времени. Дело заключается в том, что все эти мыслители, положительно ли они относились к взглядам Смита или отрицательно, не видели никакой разницы в его мысли между либерализмом в политической области и экономическим либерализмом, между защитой политической свободы и защитой свободы торговли[257]257
  История этих ранних прогрессивных прочтений Смита и последующей консервативной реинтерпретации проиллюстрирована в интересной статье Эммы Ротшильд. Согласно ее реконструкции, «свобода, по Смиту, состоит в том, чтобы не встречать препятствий со стороны других в любом аспекте жизни и со стороны любой внешней силы (церкви, приходских надзирателей, корпораций, таможенных инспекторов, национальных правительств, хозяев-собственников)» [Rothschild, 1992, p. 94; 2001, p. 52–71]. В этом отношении мы также можем вспомнить один из аспектов либерализма Смита – его недоверие к предпринимателям, которые напрямую начинают играть политическую роль – что представляется актуальным для текущей политической ситуации в Италии, но, очевидно, имеет и более общее значение: «Между тем интересы представителей той или иной отрасли торговли или промышленности всегда в некоторых отношениях расходятся с интересами общества и даже противоположны им. …К предложению об издании какого-либо нового закона или регулирующих правил, относящихся к торговле, которое исходит от этого класса, надо всегда относиться с величайшей осторожностью, и принимать только после всестороннего рассмотрения с чрезвычайно тщательным, но и чрезвычайно подозрительным вниманием. Оно ведь исходит от того класса, интересы которого никогда полностью не совпадают с интересами общества, который обычно заинтересован в том, чтобы вводить общество в заблуждение и даже угнетать его, и который действительно во многих случаях и вводил его в заблуждение и угнетал» [Смит, 2007, c. 282].


[Закрыть].

В последующие за этим годы ситуация претерпела значительные изменения. В английском общественном мнении возникла резко негативная реакция на эксцессы Французской революции (террор), которая первоначально выразилась в растущем недоверии к смитианскому либерализму. Вскоре, однако, в особенности благодаря первому биографу Смита, Дагалду Стюарту (1753–1828), началась реинтерпретация мысли Смита, с целью сделать ее более приемлемой, которая основывалась именно на различии между экономическим и политическим либерализмом. В результате этой искусной интерпретации политически прогрессивный тезис, выдвигавший на первый план необходимость борьбы с концентрацией власти любого рода, трансформировался в консервативный тезис – предоставить максимальную свободу действий предпринимателям, который на стадии индустриализации зашел так далеко, что приобрел реакционный характер, служа оправданию полного безразличия нового предпринимательского класса к тяжелым человеческим издержкам с введением новых технологий и массовому обнищанию, которые они принесли: что совсем не похоже на чувствительность к человеческим страданиям, которую неоднократно обнаруживал шотландский экономист, и далеко от его заинтересованности в постоянном улучшении жизненных стандартов основной массы населения[258]258
  Консервативная трактовка экономического либерализма стала решительно преобладать с начала XIX в. и с тех пор консервативные авторы продолжают ссылаться на Смита, вопреки проиллюстрированному выше искажению интерпретации. В последние десятилетия, например, представители чикагской школы представляют себя прямыми наследниками Смита, несмотря на предупреждение, поначалу высказанное одним из наиболее культурных их представителей (см.: [Viner, 1927]). В Италии мы можем сослаться на ультралиберализм Франческо Феррары (1810–1900), издателя первых выпусков важной «Biblioteca dell’economista» (Cugini Pomba Editori-librai, Torino), второй том которой (1851) предлагает читателям итальянский перевод «Богатства народов» (о Ферраре см.: [Faucci, 1995]).


[Закрыть].

Для лучшего понимания либерализма Смита мы можем сослаться на четвертую и пятую книги «Богатства народов». Большая часть четвертой книги посвящена критике «коммерческой, или меркантилистической, системы», которая воспринимается скорее как целый ряд мер по вмешательству национального государства в экономику, чем как теоретическая система политической экономии или, как, пожалуй, лучше сказать, набор идей, обычно объединяемых под заголовком «меркантилизм» (его обсуждение см. выше в подразд. 2.6)[259]259
  Четвертая книга содержит также «Отступление относительно депозитных банков» [Смит, 2007, с. 464–471], в котором, наряду с главой 4 второй книги [Там же, с. 356–363], представлено основное содержание трактовки Смитом денежных и финансовых проблем. В самых общих чертах Смит рассматривает ставку процента как определяемую предложением и спросом на займы, где спрос зависит от предполагаемого дохода, а именно преобладающей нормы прибыли; законы против ростовщичества, устанавливающие максимальный предел ставки процента, благоприятствуют накоплению. «Расточители и спекулянты» [Там же, с. 362] могут склонить банки к чрезмерному выпуску своих билетов; правило, которому должны следовать банки, состоит в так называемой доктрине реальных векселей, которая будет доминировать в этой области больше столетия и согласно которой выпуск банкнот должен быть ограничен учетом надежных коммерческих векселей. Интерпретация идей Смита о деньгах и банках была объектом оживленной дискуссии (см., например: [Laidler, 1981]; реконструкцию развития смитовского анализа этой проблемы – [Gherity, 1994]).


[Закрыть]. Ограничения импорта, поддержка экспорта, договоры о торговых преимуществах, колонии – всё это подвергнуто детальному рассмотрению и критике. Глава о физиократической («земледельческой») системе завершает книгу, но и здесь основное содержание посвящено критике конкретных случаев активного государственного вмешательства и призыву к «простой и незамысловатой системе естественной свободы» [Смит, 2007, с. 647].

«Естественная свобода» означает политическую и экономическую свободу, но в рамках набора правил, поддерживаемых государственным вмешательством и общественными институтами. Как общее правило:

Согласно системе естественной свободы, государю надлежит выполнять только три обязанности…: во-первых, обязанность ограждать общество от насилий и вторжения других независимых обществ; во-вторых, …обязанность установить хорошее отправление правосудия и, в-третьих, обязанность создавать и содержать определенные общественные сооружения и учреждения, создание и содержание которых не может быть в интересах отдельных лиц или небольших групп, потому что прибыль от них не сможет никогда оплатить издержки отдельному лицу или небольшой группе, хотя и сможет часто с излишком оплатить их большому обществу [Там же, с. 647–648].

В пятой книге «Богатства народов» рассматриваются «доходы государя или государства»: начинается она с расходов прежде всего на оборону и правосудие, но и на общественные работы – преимущественно транспортную инфраструктуру: судоходные каналы, дороги, мосты, – а также на образование, которому посвящена большая глава, что поразительно контрастирует с половиной страницы, посвященной «расходам на поддержание достоинства государя»[260]260
  Отдельно обсуждаются «привилегированные компании для иностранной торговли» и акционерные компании. Смит признает, что «некоторые отдельные отрасли торговли, которые ведутся с варварскими и нецивилизованными народами, требуют чрезвычайного покровительства» [Смит, 2007, с. 683]; но его детальное обсуждение реальных дел Южноокеанской компании, Ост-Индской компании и других подобных учреждений затем становится реальным обвинительным заключением.


[Закрыть], затем Смит переходит к общественным расходам. Он предпочитает, чтобы общественные расходы финансировались за счет налогов, а не государственных долгов; в отношении налогов он четко устанавливает и иллюстрирует четыре принципа, которые затем станут каноническими: пропорциональное налогообложение, определенность, наименьшее неудобство для налогоплательщиков и низкие издержки по сбору[261]261
  «I. Подданные государства должны по возможности соответственно своей способности и силам участвовать в содержании правительства, т. е. соответственно доходу, каким они пользуются под покровительством и защитой государства. …II. Налог, который обязывается уплачивать каждое отдельное лицо, должен быть точно определен, а не произволен. Срок уплаты, способ платежа, сумма платежа – все это должно быть ясно и определенно для плательщика и для всякого другого лица. …III. Каждый налог должен взиматься в то время или тем способом, когда и как плательщику должно быть удобнее всего платить его. …IV. Каждый налог должен быть так задуман и разработан, чтобы он брал и удерживал из карманов народа возможно меньше сверх того, что он приносит казначейству государства» [Смит, 2007, с. 761–762].


[Закрыть].

В целом Смит был не догматическим, а прагматическим либералом: он строго критиковал не только феодальные институты и политику, характерную для абсолютистского государства, но и капиталистическую концентрацию экономической власти, а также не доверял склонности «торговцев» установить монополию.

Другая проблема интерпретации[262]262
  Об истории этой дискуссии, которая начинается с Маркса, см.: [Rosenberg, 1965]. Представление о негативных последствиях разделения труда было широко признано в среде шотландских просветителей, например Фергюсоном [Ferguson, 1767]; (см. ч. 2, гл. 4 «О подчинении, являющемся результатом разделения ремесел и профессий»).


[Закрыть] возникает из сравнения первой и пятой книг «Богатства народов», где Смит вроде бы занимает противоположные позиции в отношении разделения труда. В первой книге разделение труда превозносится как основа роста производительности, а значит, благополучия населения и самого гражданского прогресса; в пятой книге, в часто цитируемом отрывке, который рассматривается как предвестник марксистской теории отчуждения, Смит подчеркивает негативные характеристики фрагментированного труда, которые могут превратить человека в животное:

C развитием разделения труда занятие подавляющего большинства тех, кто живет своим трудом, т. е. главной массы народа, сводится к очень небольшому числу простых операций, чаще всего к одной или двум. Но умственные способности и развитие большей части людей необходимо складываются в соответствии с их обычными занятиями. Человек, вся жизнь которого проходит в выполнении немногих простых операций, причем и результаты их, возможно, всегда одни и те же или почти одни и те же, не имеет случая и необходимости изощрять свои умственные способности или упражнять свою сообразительность для придумывания способов устранять трудности, которые никогда ему не встречаются. Он поэтому, естественно, утрачивает привычку к такому упражнению и обыкновенно становится таким тупым и невежественным, каким только может стать человеческое существо. Его умственная тупость делает его не только неспособным находить удовольствие или участвовать в сколько-нибудь разумной беседе, но и понимать какое бы то ни было благородное, великодушное или нежное чувство, а следовательно, и составлять сколько-нибудь правильное суждение относительно многих даже обычных обязанностей частной жизни. О великих и общих интересах своей страны он вообще не способен судить [Смит, 2007, с. 722][263]263
  До Смита мы можем выявить понятие отчуждения в работах швейцарца Жана-Жака Руссо (1712–1778), с которым Смит был знаком через Юма (Юм и Руссо, которые вначале были добрыми друзьями, впоследствии жестоко поссорились, см. об этом: [Ross, 1995, p. 210–212]). В отличие от Смита, Руссо является радикальным критиком рыночной экономики (ср.: [Colletti, 1969b, p. 195–292]).


[Закрыть].

Впрочем, противоречие между первой и пятой книгами «Богатства народов», между оптимистическим и пессимистическим взглядом на разделение труда, только кажущееся. Мы не должны удивляться, что автор, подобный Смиту, настолько тщательно отмечающий разные стороны любой проблемы, приписывает разные результаты, некоторые из них положительные, а некоторые отрицательные, одной и той же причине. Из контекста ясно, что доминирующими Смит считал положительные эффекты разделения труда. Больше того, столкнувшись с сопутствующими ему отрицательными эффектами, он ни минуты не сомневался, какую сторону занять, и, будучи далек от того, чтобы усомниться в возможностях, предоставляемых постоянно углубляющимся разделением труда, он предложил обратиться к начальному образованию как к противовесу.

В этом отношении есть один аспект, который необходимо подчеркнуть, поскольку он составляет, возможно, основной момент различия социальных философий Смита и Маркса, и в котором, как мы можем утверждать, прав был шотландский философ. И Смит и Маркс, как мы видели выше, полностью осознавали негативные последствия разделения труда, а также необходимость работы (или «принудительного труда»), которая его сопровождает. Маркс, однако, считал, что жесткая необходимость принудительного труда может быть преодолена в коммунистическом обществе, в котором будет достигнуто полное развитие производительных сил, что «создаёт для меня возможность делать сегодня одно, а завтра – другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, – как моей душе угодно, – не делая меня, в силу этого, охотником, рыбаком, пастухом или критиком» [Marx, Engels, 1845–1846, p. 265; Маркс, Энгельс, 1955, т. 3]. Возможность достижения полной свободы от принудительного труда морально оправдывает и делает политически приемлемыми затраты крови и слез пролетарской революции и последующей диктатуры пролетариата как необходимых этапов (наряду с капиталистическим накоплением) развития производительных сил, являющегося необходимым условием достижения конечной цели.

Смит, напротив, считал, что преодоление разделения труда совершенно невозможно. Увеличение производительности и растущее экономическое благосостояние, ставшие возможными благодаря углублению разделения труда, являются предпосылкой прогресса человеческого общества. Всё это, однако, воспринимается как непрерывный процесс, где нет никакой возможности кардинально изменить устройство рыночной экономики и полностью преодолеть ее ограничения и недостатки, такие как принудительность труда и неравенство общественных условий. Взгляды Смита можно, пожалуй, связать с реформистским направлением современных политических дебатов, которое противостоит как консервативному течению мысли, считающему бессмысленным любое вмешательство, противодействующее ситуации социальной болезни, так и, с другой стороны, революционным надеждам на социальное возрождение (см. о Смите и Марксе: [Roncaglia, 1989; 1995с]).

Прочная вера в человека, хотя он и признается, по существу, несовершенным созданием, а также в возможность прогресса человеческого общества, составляет общий элемент учения Смита и культуры Просвещения XVIII в. Но также и прежде всего эта вера представляет то позитивное послание, которое делает труд шотландского мыслителя исходной точкой для размышлений о человеке и обществе.

6. Экономическая наука в период Французской революции

6.1. Способность к совершенствованию человеческих обществ: между утопиями и реформами

«Славная революция» в Англии в 1688 г. произошла практически без кровопролития и, хотя она и ознаменовала радикальное изменение политического порядка, не произвела резкого разрыва в непрерывности английских институтов. Напротив, Французская революция 1789 г., а особенно ее последовавшая за тем радикализация, в который раз и в драматичных условиях поставила перед социальными мыслителями два главных вопроса. Во-первых, может ли изменение институтов привести к лучшему обществу, в том числе – и, возможно, прежде всего – в материальном смысле, а значит, и к лучшему функционированию экономики? Во-вторых, если издержками изменения являются насилие и кровопролитие, как было очевидно в случае Французской революции, оправдывают ли преимущества, которые могут быть получены, эти затраты?

В XVIII в. традиция Просвещения дала в большей или меньшей степени положительный ответ на первый вопрос: вмешательство благожелательного государя, направляемого разумом, может благоприятствовать общественному прогрессу, который в любом случае остается направлением, в котором стремится идти человеческая история. Второй же вопрос представлял реальную проблему для представителей Просвещения, которые, в общем и целом, принимали как факт абсолютную власть национальных монархий и ограничивали свои предложения вмешательством в области экономических проблем и социальной политики.

Однако ко времени Французской революции существовали и другие течения мысли, которые совсем иначе отвечали на основные вопросы, касающиеся организации общества. Это, с одной стороны, консерваторы, которые считали, что усилия, направленные на поощрение социального прогресса, тщетны, а с другой – революционеры, которые считали, что радикальное изменение является необходимостью, в частности и для политических институтов.

Последние часто вдохновлялись утопическими моделями идеальных обществ, основанных на различных формах коллективизма, распространяемого не только на контроль над средствами производства, но также и прежде всего на обычаи повседневной жизни. Как литературный жанр утопические произведения вошли в обращение в конце XVI в. (см. выше примеч. 10 к гл. 2); во Франции XVIII в. казалось, что они созвучны рационалистическому духу Просвещения, посвященному культу «ясных и отчетливых» идей (если вспомнить высказывание Декарта). Такой культурный климат поощрял интеллектуалов верить, что человеческий разум способен создать такую институциональную систему, которая превзойдет унаследованную из истории; более того, некоторые особенно смелые умы заходили так далеко, что, основываясь на признании превосходства таких «систем» над старыми, утверждали, что существует право и даже обязанность навязывать их реализацию перед лицом сопротивления твердолобых правителей и невежественных масс.

Социологическая традиция шотландского Просвещения также благоприятствовала институциональным изменениям: мы можем вспомнить борьбу Смита с пережитками феодализма. Однако такие изменения предполагали не априорную разработку идеальных институтов, а, скорее, возможные улучшения существующих институтов. Более того, вера в разум смягчалась двумя элементами: либеральной идеей, выдвинутой Смитом в «Теории нравственных чувств», о том, что каждый лучше всего судит о собственных интересах; а также не идиллическое, хотя в основном оптимистическое, представление о человеческой природе, открытое некоторому скептицизму по отношению к подлинным возможностям и мотивам правителей. В свою очередь, это предполагает недоверие, если не враждебность, к проектам революционных изменений, вдохновленным теоретическими моделями идеального общества. Подобная позиция в основном разделялась неаполитанским Просвещением, от Галиани и Дженовези до Палмьери и Филанджьери, так же как и тосканскими интеллектуалами, занятыми в основном аграрными реформами, и миланским кружком, включая Верри и Беккариа. Франция также насчитывает несколько активных участников политической жизни, – самым известным примером является Тюрго, – которые могут быть включены в «реформистское» направление[264]264
  Термин «реформистский» даже в большей степени, чем термины «консервативный» и «революционный», использованные выше, имеет в этом контексте несколько обобщенное значение, которое лишь частично соответствует тому значению, которое придается этому термину в современных политических дискуссиях.


[Закрыть].

Именно предреволюционная Франция предоставляет нам интересный пример конфронтации реформистских и консервативных положений, которым является столкновение Неккера с Тюрго, а затем Кондорсе с Неккером[265]265
  Реконструкцию этих дебатов см.: [Rothschild, 1995; 2001].


[Закрыть].

Тюрго, министр финансов с 1774 по 1776 г., не только предложил теоретическое обоснование (см. выше, подразд. 4.7) реформ, направленных на ликвидацию феодальной регламентации (ограничений на свободу торговли сельскохозяйственной продукцией, цехового регулирования труда и производственного процесса), а также улучшение социальной политики в отношении бедных, но также совершил попытку их практического воплощения.

Жак Неккер (1732–1804), банкир, политический оппонент Тюрго и последний министр финансов перед Революцией, напротив, считал «нищету бедных естественным обстоятельством», а рост населения «следствием пылкого влечения полов, устроенного природой». В конечном счете он прекратится, «со страданиями и смертностью», когда размер населения превысит средства существования[266]266
  Цит. по: [Rothschild, 1995, p. 721]. Очевидно, что Неккер был одним из множества предшественников мальтузианского принципа народонаселения, который будет обсуждаться в следующем параграфе.


[Закрыть].

Мари Жан Антуан Николя де Карита, маркиз де Кондорсе (1743–1794), был философом из кружка энциклопедистов и математиком, известным благодаря своим исследованиям в области теории вероятности и оказавшим влияние на современную теорию общественного выбора (ср.: [Moulin, Young, 1987; McLean, Hewitt, 1994]). Реагируя на тезисы, подобные выдвинутым Неккером, он утверждал, что проблемы современного им общества порождаются не силами природы, а человеческими учреждениями: поэтому институциональные реформы могут повлиять на экономический и гражданский прогресс. Подобно Смиту, Кондорсе поддерживал вмешательство государства в пользу всеобщего образования; также он отстаивал необходимость схем коллективного страхования от несчастных случаев и чтобы гарантировать доход пожилым. В более общем смысле «характерная предпосылка ранних друзей и последователей Смита во Франции состояла, скорее, в том, что политическая свобода и социальная интеграция бедных являются причиной (а также следствием) экономического развития» [Rothschild, 1995, p. 712][267]267
  «Смитовский» тезис заключался в том, что неопределенность образует, в общем, препятствие для экономического развития. Соответствующие экономическому развитию институты должны содействовать безопасности, как личных прав, так и прав собственности; «безопасность была психологическим, а также юридическим условием, которое имеет в своей основе социальную и правовую реформы» [Ibid., p. 713]. Безопасность должна быть повсеместна: «Цивилизованным является такое общество, в котором даже бедные имеют право на безопасную жизнь» [Ibid.]. По этой причине Смит мог утверждать, что социальная политика, благоприятная для низших классов, не только «справедлива», но также важна для содействия экономическому развитию: «Ни одно общество, без сомнения, не может процветать и быть счастливым, если значительнейшая часть его членов бедна и несчастна» ([Cмит, 2007, с. 130], процитировано Ротшильд [Rothschild, 1995, p. 714]). Позвольте напомнить (см. подразд. 5.8 наст. изд.), что Кондорсе был автором памфлета, который включал краткое изложение «Богатства народов». Об отношении Кондорсе к реформам см.: [Rothschild, 2001].


[Закрыть].

Кондорсе был среди тех прогрессивных интеллектуалов, которые играли лидирующую роль на ранних этапах Французской революции, но затем пали жертвами Террора, деятели которого видели в умеренном реформизме даже, возможно, злейшего врага, чем консерватизм. Подобно судьбе Кондорсе, реформистское течение во Франции в целом было в конечном счете физически подавлено последователями утопического экстремизма.

Реакцией на радикализацию Французской революции стала также радикализация противников изменений. Пример этого мы уже видели (подразд. 5.8) во враждебности, которая стала проявляться по отношению к социальной философии Смита примерно в конце XVIII в., и это после благожелательного приема «Богатства народов». Другим знаменитым примером, который мы рассмотрим в следующем параграфе, является памфлет Мальтуса, подхвативший и развивший взгляды Неккера. Хотелось бы подчеркнуть здесь, что реформистское направление, стиснутое между утопическим экстремизмом революционного террора и консервативной реакцией, не только утратило свои позиции, но и, что важнее, выжило только после значительного изменения самой своей природы: первоначальный реформизм в широком смысле этого слова – одновременно социальный и экономический – был ограничен одними только экономическими аспектами. «Реформистская» мысль в полном смысле станет опять играть ведущую роль в политических и культурных дискуссиях только полвека спустя, начиная с кооперативного движения в Англии и с Джона Стюарта Милля; но вскоре она опять будет зажата, по крайней мере, в континентальной Европе, между революционным радикализмом, с одной стороны, (который включал не только Маркса, но также Парижскую коммуну) и консервативной реакцией – с другой.

6.2. Мальтус и принцип народонаселения

В годы, непосредственно последовавшие за Французской революцией, как мы видели, симпатии многих интеллектуалов в Великобритании, которые они обнаружили по отношению к взятию Бастилии, сменились консервативной реакцией против Террора. Среди тех немногих, кто остался на благоприятной революции позиции, наряду с Томасам Пейном[268]268
  Англичанин Томас Пейн (1737–1809) в 1774 г. отправился в Америку и опубликовал там брошюру «Здравый смысл» (1776), которая стала одним из непосредственных интеллектуальных оснований Декларации независимости Соединенных Штатов; эмигрировав во Францию, в 1792–1795 гг. он становится членом Конвента, оппозиционным Робеспьеру. В «Правах человека» (1791) он поддерживал, среди прочего, прогрессивную систему налогообложения для финансирования субсидий бедным семьям и пенсий по старости, а также расширение права голоса на всех взрослых мужчин.


[Закрыть] мы находим Уильяма Годвина (1756–1836). Автор «Исследования о политической справедливости» (1793), получившего широкое распространение, и партнер радикальной феминистки Мэри Уолстонкрафт, Годвин обычно известен как приверженец анархизма; он защищал мелкое производство и социальную децентрализацию наряду с радикальным перераспределением дохода в пользу наиболее нуждающихся слоев населения. Подобно Кондорсе, Годвин был энергичным сторонником совершенствования человека: эта цель должна быть достигнута путем упразднения и изменения тех институтов, политических и социальных, которые затрудняют как экономическое развитие, так и развитие человеческого разума. Его влияние на «рикардианских социалистов», кооперативное движение и оуэнистов было значительным; среди тех, кто бросился за ним сразу после публикации его книги, мы также находим Дэниела Мальтуса (1730–1800).

Сын Дэниела, Томас Роберт Мальтус (1766–1834) занял совершенно противоположную позицию[269]269
  «Опыт о народонаселении» родился в дискуссии между отцом и сыном. Дэниел Мальтус был тем другом, на которого ссылается Томас в предисловии к первому изданию: «Нижеследующий “Опыт” обязан своим происхождением разговорами с другом по поводу “Опыта” мистера Годвина», также именно на него он ссылается, когда критикует тех, кто верит в «способность к совершенствованию человека и общества» (цит. по: [Meek, 1953, p. 4]). Отношения между консервативным отцом и революционным сыном, столь частые в наши дни, были здесь перевернуты, консервативный сын противостоял прогрессивному отцу. Биографию Мальтуса см.: [James, 1979], для знакомства с его мыслью см.: [Winch, 1987].


[Закрыть]. Мальтус был студентом Колледжа Иисуса в Кембридже с 1784 по 1788 г. и после его окончания был назначен священником Англиканской церкви. Он женился в 1804 г. и имел трех детей. В 1805 г. он стал профессором истории и политической экономии в Колледже Ост-Индской компании; при преподавании он основывался на «Богатстве народов» Смита.

На нижеследующих страницах мы узнаем о Мальтусе гораздо больше, особенно в связи с его дискуссией с Рикардо. Его самой знаменитой работой является «Опыт о народонаселении» (1798), который представляет собой консервативный ответ на взгляды английских радикалов, провозглашенные Годвином. Первое издание «Опыта» имело вид живого, провоцирующего политического памфлета; в последующих изданиях[270]270
  В 1803, 1806, 1807, 1817, 1826 гг.; ср. критическое издание 1989 г. под редакцией Патриции Джеймс (см. также: [Мальтус, 1868]. – Примеч. пер.).


[Закрыть] он постепенно раздулся в тяжелый, ученый том, наполненный эмпирическими отсылками и замечаниями о центральной теме, но несколько неудобоваримый. «Опыт» имел широкий круг читателей и сильное влияние, спровоцировав оживленную, продолжительную дискуссию[271]271
  Некоторые из первых откликов того времени см.: [Pyle, 1994].


[Закрыть].

Тезис Мальтуса часто обобщается знаменитой формулой: сельскохозяйственное производство имеет тенденцию расти в арифметической прогрессии, тогда как народонаселение имеет тенденцию расти в геометрической прогрессии, а точнее, удваиваться каждые 25 лет[272]272
  Шумпетер иронично – и справедливо – подчеркивает, что «нет никакого смысла в том, чтобы пытаться сформулировать независимые “законы” поведения двух взаимозависимых величин» [Schumpeter, 1954, p. 579; Шумпетер, 2001, т. 2, с. 760] (эта ремарка также применима к упрощенной формулировке «закона предложения и спроса», как показал Сраффа в своей статье 1925 г. в отношении маршалловского анализа частичного равновесия (см. ниже, подразд. 16.3)). Позвольте также здесь заметить, что тезис Мальтуса касается динамики сельскохозяйственного производства: как таковая, она не может быть выведена из предположения о различии плодородия земли, на котором основана теория дифференциальной ренты (см. ниже, подразд. 7.2).


[Закрыть]. В действительности же это утверждение – иллюстрируемое Мальтусом многочисленными цифровыми примерами – несущественно для его аргументации. «Принцип народонаселения» состоит, просто-напросто, в идее, что рост населения обязательно ограничивается доступностью средств существования. Как только их величина превышает строго необходимое, население стремится расти быстрее, чем сельскохозяйственное производство. Последующее неравновесие оказывает отрицательное воздействие на жизненные условия беднейших классов, до тех пор пока население не возвращается в равновесие с доступным продовольствием[273]273
  Мальтусовский тезис о конфликте между ростом населения и доступностью продовольственных ресурсов открыто признавался Чарлзом Дарвином (1809–1882) как источник вдохновения его революционной теории эволюции, основанной на естественном отборе (см.: [Darwin, 1859]; cр. [Darwin, 1958, p. 144]).


[Закрыть].

Точнее говоря, рост населения, опережающий доступные ресурсы, способствует росту цен на продовольствие и, следовательно, сокращению реальной заработной платы. По мере развития этого процесса сокращение доступного продовольствия на душу населения влечет за собой ухудшение жизненных стандартов рабочих, снижая тем самым темпы роста населения за счет роста уровня смертности или снижения уровня рождаемости, оба этих эффекта обусловлены все большим распространением бедности и лишений.

Наряду с данным автоматическим механизмом экономической природы Мальтус указал два других возможных пути, основанных на активном вмешательстве со стороны мужчин и женщин для сохранения равновесия между населением и средствами существования: путь «добродетели», а именно целомудрие в безбрачии и воздержание в браке, и путь «порока», т. е. контрацепцию. Последний элемент привлек особое внимание так называемых неомальтузианцев (таких как Френсис Плейс, 1771–1854; его «Иллюстрации и доказательства принципа народонаселения» вышли в 1822 г.), хотя уже до Мальтуса о нем одобрительно высказывались такие авторы, как Бентам и Кондорсе[274]274
  О Кондорсе см. ниже, примеч. 17. Бентам ссылался на контрацепцию как инструмент, который может быть применен для сокращения налогового бремени, вызванного законами о бедных, в рукописи «Учебника политической экономии» [Bentham, 1793–1795, p. 272–273]. Следуя Бентаму, Джеймс Милль сделал осторожную ссылку в статье, озаглавленной «Колонии» (1818), в Британской энциклопедии. Его сын, Джон Стюарт, в возрасте 17 лет был задержан полицией за распространение пропагандистской брошюры о контрацепции, подготовленной Плейсом. (Несколько десятилетий спустя подобная работа в пользу контрацепции предпринималась шведским экономистом Кнутом Викселем: см. ниже в подразд. 11.5.)


[Закрыть].

Тезис Мальтуса не был новым[275]275
  Мы можем вспомнить, что еще епископ Карфагена, Киприан (ок. 200–258), опровергал оптимизм, присущий библейскому высказыванию «плодитесь и размножайтесь», учитывая перенаселенность, являвшуюся источником бедности уже в его время, и предлагал целомудрие в качестве средства устранения этого зла (см. выше, гл. 2, примеч. 29).


[Закрыть]. Мы уже видели, как он возник во Франции незадолго до Революции, в дискуссии между Тюрго и Неккером, но уже в XVI в. итальянец Джованни Ботеро, противопоставляя virtus generativa и virtus nutritiva, подчеркивал напряжение, которое возникает между потенциальным ростом населения и сложностью соответствующего увеличения производства средств существования («Delle cause della grandezza delle città» («О причинах величия городов», 1588), также переведено на английский в 1606 г.). Несколькими годами ранее выхода памфлета Мальтуса другой итальянец, Джанмария Ортес (1713–1790), опубликовал книгу «Riflessioni sulla popolazione» («Размышления о народонаселении»), которая позднее была включена в изданную Кустоди серию работ итальянских экономистов. Среди прочего, Ортес подчеркивал потенциальную возможность роста населения в геометрической прогрессии[276]276
  В начале XVIII в. Кантильон также подчеркивал потенциальные возможности роста населения, которое быстро приспосабливается к доступным средствам существования: «Если собственники земли осуществляют помощь для поддержки семей, одного поколения достаточно, чтобы подтолкнуть рост населения настолько, насколько продукт земли обеспечит средства существования» [Cantillon, 1755, p. 81]. Как мы уже видели (подразд. 4.5), работа Кантильона была источником для Мирабо (1756). Шумпетер заходит так далеко, что утверждает, возможно, с некоторым преувеличением, что «колыбелью подлинной антипопуляционистской доктрины была Франция» [Шумпетер, 2001, т. 1, с. 328]. О некоторых английских предшественниках Мальтуса и о немецком авторе Зюсмильхе см.: [Bonar, 1931].


[Закрыть].

Ни Ботеро, ни Ортес, ни Кантильон не цитировались Мальтусом, хотя он делает ссылку на Неккера и некоторых других авторов, включая Роберта Уоллеса (1691–1771). В случае Уоллеса, однако, Мальтус ограничивается ссылкой на вторичную работу, даже не упоминая его фундаментальные «Различные перспективы человечества, природы и провидения» [Wallace, 1761], на которые прямо ссылается Годвин, критикуя их пессимизм, и из которой, по утверждению некоторых комментаторов, Мальтус мог позаимствовать свой основной тезис[277]277
  См. критическое издание работ Мальтуса под редакцией Джеймса [Malthus, 1798, vol. 2, p. 351–352]. Там же находится список авторов, цитировавшихся или упоминавшихся Мальтусом в его «Опыте о законе народонаселения»» [Ibid., p. 253–357]. Большинство ссылок, однако, было добавлено в последующих за первым изданиях и касается современных Мальтусу авторов, которые приняли участие в дискуссии, последовавшей за оригинальной публикацией памфлета Мальтуса.


[Закрыть].

Как бы то ни было, памфлет Мальтуса сыграл специфическую роль и, соответственно, имел более сильное влияние, чем предыдущая литература на эту тему. Его внимание было сосредоточено не просто на отношении между ростом населения и ростом доступных средств существования, но также и прежде всего на последствиях этого взаимоотношения для стратегического выбора того, следует ли стремиться к изменению – и даже радикальному изменению – политических институтов[278]278
  В «Эскизе исторической картины прогресса человеческого разума», опубликованном посмертно в 1794 г., Кондорсе выдвигал подобные аргументы об опасностях чрезмерно быстрого роста народонаселения; однако его заключения о перспективах человеческого общества были оптимистичными, в резком противоречии с выводами Мальтуса. Кондорсе подчеркивал существование простого средства, контрацепции, которое может согласовать улучшение жизненных стандартов с умеренным ростом населения. Так называемые неомальтузианцы, включая Плейса и – позднее – Викселя, заново открыли идеи Кондорсе, предшествовавшие работе Мальтуса.


[Закрыть].

Многие экономисты того времени, включая Давида Рикардо, ссылались на принцип народонаселения Мальтуса как на аргумент в пользу теории заработной платы, часто выдвигаемой в политических дебатах, так называемого железного закона заработной платы, согласно которой уровень заработной платы имеет тенденцию колебаться вокруг прожиточного минимума. Последний интерпретировался не просто в биологических терминах, а в социальном смысле, как такой минимум, который позволит рабочим не только выжить – в рассматриваемой экономической системе, а значит, исключая эмиграцию, – но также создать семью и вырастить детей[279]279
  О заработной плате, обеспечивающей прожиточный минимум, у Мальтуса, Рикардо и Торренса см.: [Roncaglia, 1974].


[Закрыть].

Давайте предположим, чтобы кратко суммировать аргументацию, что заработная плата основной массы рабочих превышает прожиточный минимум. Население начнет расти, а сельскохозяйственное производство перестанет ему соответствовать; в результате вырастут цены на продовольствие, а реальная заработная плата сократится, вернувшись к уровню прожиточного минимума. Если, напротив, мы начнем со ставки заработной платы ниже прожиточного минимума, то тогда население сократится (в результате роста уровня смертности и снижения уровня рождаемости, а также благодаря росту эмиграции); следовательно, сократится спрос на товары, приобретаемые на заработную плату, их цены упадут, а реальная заработная плата вырастет.

Тезис о том, что заработная плата стремится оставаться на уровне прожиточного минимума, выдвигался уже до Мальтуса, но на основе не закона народонаселения, а других аргументов. Например, как мы видели выше (подразд. 5.4), Смит считал, что на ставку заработной платы давление в сторону понижения оказывает различие переговорной силы рабочих и капиталистов.

Как мы уже видели, тезис Смита представляется более веским, чем закон народонаселения. Достаточно отметить, что если рост населения благодаря заработной плате выше прожиточного минимума ассоциируется с ростом уровня рождаемости или падением уровня детской смертности, то давление на заработную плату в сторону понижения может оказать воздействие на рынок труда через 14–16 лет, или, иными словами, после того, как пройдет достаточно времени, чтобы новорожденные смогли стать частью рабочей силы[280]280
  Этот момент был отмечен самим Мальтусом в первом издании его «Принципов» [Malthus, 1820, p. 242; Ricardo, 1951–1955, vol. 2, p. 225].


[Закрыть]. Более того, «железный закон заработной платы», основанный на мальтусовском законе народонаселения, предполагает отсутствие технологического прогресса в первичном секторе; на самом деле, как показывает исторический опыт, снижающейся доли населения, занятой в производстве продовольствия, оказалось более чем достаточно для снабжения постоянно растущего населения[281]281
  Во второй половине XIX в., в частности, вторая аграрная революция, основанная на использовании химических удобрений, повлекла за собой большой скачок вперед в производительности на работника и на акр обрабатываемой земли. Периоды голода в XIX в. были вызваны преимущественно проблемами нерационального использования ресурсов, а вовсе не абсолютной нехваткой продовольствия на мировом уровне.


[Закрыть].

Однако задача «Опыта» Мальтуса состояла не в том, чтобы создать теорию распределения, а скорее в том, чтобы доказать бесполезность любых попыток улучшения положения основной массы рабочих[282]282
  Тезис Мальтуса в первом издании «Опыта» состоял в том, что закон народонаселения является «убедительным доказательством невозможности совершенствования основной массы человечества» (цит. по: [Meek, 1953, p. 4]). Следует, однако, избегать изображения Мальтуса в качестве ультрареакционера (как это делали Маркс и Энгельс): в самом деле, вновь предложив в своем «Опыте» некоторые идеи, выдвинутые Смитом, Мальтус отстаивал необходимость бесплатного всеобщего начального образования и бесплатной медицинской помощи для бедных.


[Закрыть]. Как говорил Мальтус, даже если мы считаем, что эти попытки успешны в краткосрочном периоде, все равно за улучшением жизненных стандартов немедленно последует ускорение темпов роста численности населения, что вернет заработную плату и жизненные стандарты основной массы населения обратно к простому прожиточному минимуму. Надежды на улучшение не должны основываться на институциональных изменениях или социальной политике в пользу бедных: такие надежды могут основываться только на «предупредительных препятствиях» росту населения, к применению которых, как продолжал Мальтус, рабочих побудит только стоящий перед ними призрак бедности. Таким образом, меры, направленные на устранение бедности, контрпродуктивны. Больше того, сам страх бедности выступает в качестве стимула трудолюбия.

Этот последний момент аргументации Мальтуса (а также Неккера и прочих консервативных экономистов) полностью противоречил идеям Смита, Кондорсе, Годвина и всей реформистской традиции. Как отмечает Ротшильд, согласно этой традиции, «всеобщим побуждением к трудолюбию» является надежда улучшить свои условия, а вовсе не страх бедности; Смит, в частности, заявлял в «Богатстве народов», что «страх почти во всех случаях оказывается плохим оружием управления»; Кондорсе утверждал, что «страх является источником почти всех человеческих глупостей, и прежде всего политических»[283]283
  Cр.: [Rothschild, 1995, p. 731], наш источник цитат из Смита [Smith, 1776, p. 798] и Кондорсе.


[Закрыть].