Текст книги "Богатство идей. История экономической мысли"

1.4. Стадии экономического теоретизирования: концептуализация и построение моделей

Среди тех, кто подчеркивает важность анализа концептуальных основ в рамках научно-исследовательской работы, мы находим одного из самых известных и, на самом деле, одного из самых осторожных представителей кумулятивистского взгляда. Шумпетер [2001, т. 1, с. 49–50] разделяет экономическое исследование на три этапа. На первом этапе мы сталкиваемся с «преданалитическим актом познания», или «ви́дением». Этот этап состоит в определении проблемы, которая будет рассматриваться, и в выдвижении некоторых рабочих гипотез, с которых начнется исследование. Цель здесь состоит если не в предварительном решении, то, по крайней мере, в определении того, как проблему стоит решать. Второй этап «состоит в том, чтобы облечь наше ви́дение в слова или концептуализировать его таким образом, чтобы его элементы, обозначенные определенными терминами (что облегчит работу с ними), заняли свои места, в более или менее упорядоченной схеме или картине». Этому этапу, который мы можем назвать этапом концептуализации, Шумпетер придает большое значение. Абстрактная система понятий, полученная таким образом, изолирует элементы реальности, которые, как предполагается, непосредственно связаны с рассматриваемым вопросом. Последний третий этап связан с построением «научных моделей». Напомним, что логическая последовательность различных стадий не обязательно соответствует их реальной последовательности в научно-исследовательской деятельности экономиста.

Как мы видели в предыдущем подразделе, споры между конкурирующими подходами касаются в первую очередь выбора концептуальной системы, которая будет использоваться в представлении экономической реальности. История экономической мысли играет в этом отношении решающую роль. Так как невозможно исчерпывающим образом определить содержание понятия[19]19
  Джорджеску-Реген [Georgescu-Roegen, 1988, p. 300] в этом контексте говорит о «полутени» («penumbra»), что окружает «диалектические концепции, отличительная характеристика которых состоит в том, что они частично перекрываются противоположными понятиями». В этом отношении релевантна критика Сраффой аналитического позитивизма Витгенштейна в его «Логико-философском трактате» (об этом см. подразд. 16.5 наст. изд.).


[Закрыть], лучший способ проанализировать его состоит в изучении его эволюции во времени, исследуя различные оттенки смысла, которые оно приобретает у разных авторов, а в некоторых случаях и в разных сочинениях одного автора. На самом деле это обычный опыт всех исследований в области гуманитарных наук, от философии до политической науки.

Кроме того, используя историю экономической мысли для анализа понятия (и концептуальной системы), мы можем исследовать два аспекта, которые имеют решающее значение для любой линии исследования в экономике: во-первых, можно ли – и если да, то насколько необходимо – приспособить содержание понятий к непрерывным изменениям в действительности, которые следует объяснить; во-вторых, как работает механизм взаимодействия между стадией концептуализации и стадией построения модели.

Первый вопрос – взаимодействие между экономической историей и экономической теорией – это хорошо известная проблема. Второй вопрос редко рассматривается, но имеет критическое значение. В действительности трудности, которые возникают на стадии построения модели, и аналитические решения этих трудностей часто подразумевают изменения концептуальных основ теории[20]20
  Примером может служить изменение эвристической силы теорий общего равновесия, когда мы переходим от первоначальной формулировки Вальраса к аксиоматическому построению Эрроу и Дебрё (см. ниже гл. 12). Этот пример показывает, помимо прочего, что необходимость анализа концептуальных основ теорий и их изменений с течением времени не ограничивается рамками эволюционного подхода к экономике, который фокусируется на институциональных изменениях и «эффектах колеи», хотя очевидно, что взаимодействие между теорией и историей сильнее проявляется именно в нем.


[Закрыть]; в других случаях такие модификации отражают эволюцию реального мира[21]21
  Пример (продемонстрированный в [Roncaglia, 1988]) состоит в эволюции классификации экономической деятельности по отраслям от Петти до Смита, через Кантильона и Кенэ.


[Закрыть].

Система концепций, лежащих в основе любой теории, таким образом, постоянно изменяется, что делает невозможным оценивать теории по одномерной шкале. Как следствие, невозможно однозначно измерить объясняющую силу различных теорий. Теоретические достижения могут быть прогрессивными в определенных аспектах, но не во всех. Самое главное, что шаги вперед, которые постоянно происходят в направлении большей логической последовательности, и рост использования более продвинутых аналитических методов не обязательно подразумевает более высокую объяснительную силу: они могут привести к дополнительным ограничениям, накладываемым на смысл некоторых рассматриваемых переменных, и к исключению наиболее важных аспектов реальности из области применения теории[22]22
  Например, как мы увидим далее в главе 10, маржиналистская теория потребительского равновесия, безусловно, представляет собой шаг вперед и с точки зрения логической последовательности, и с точки зрения использования более сложных методов анализа, однако это сопровождается сужением экономического агента до чувствующей машины.


[Закрыть]. Когда мы сталкиваемся с этой проблемой, история экономической мысли, концентрирующая внимание на сдвигах в значении понятий, используемых в теории, может помочь в оценке многогранного пути, пройденного экономическими исследованиями.

1.5. Политическая экономия и история экономической мысли

Политическая экономия (или экономическая наука) является исследованием общества, обладающим двумя основными характеристиками. Во-первых, это научное исследование, которое подчиняется определенным методологическим правилам (не обязательно неизменным и однозначным). Во-вторых, оно рассматривает общество в конкретном, но фундаментальном, аспекте: механизмы выживания и развития общества, основанного на разделении труда. В таком обществе каждый работник занят конкретным видом деятельности, вовлечен в производство определенного товара и должен получить от других экономических агентов в обмен на этот товар (или его части) блага, которые нужны ему в качестве средств производства и существования. Механизмы взаимодействия включают институты, привычки, нормы, знания и предпочтения, которые формируют ограничения и правила поведения. Экономисты исследуют результаты, как для индивидов, так и для групп, вытекающие из конкретных наборов ограничений и правил поведения.

Как исследование общества, политическая экономия является социальной наукой с важнейшим историческим измерением. Как наука, она предполагает приверженность методологическим критериям, преобладающим в среде экономистов (которая, в свою очередь, помимо прочего определяет также критерии профессионального отбора); экономисты, таким образом, могут принять методологические правила, полученные из естественных наук, что, несомненно, и происходит на современном этапе. Следовательно, мы сталкиваемся с неразрешимым противоречием, вызываемым, с одной стороны, отходом политической экономии от научных правил логической последовательности и, с другой – пренебрежением к ее характеристикам как социальной науки.

История экономической мысли[23]23
  Или история экономического анализа: различие между двумя понятиями кажется несколько произвольным, когда мы рассматриваем этап концептуализации в качестве неотъемлемой части теоретической работы. Сам Шумпетер, после введения четкого разделения между историей экономической мысли и историей анализа, не демонстрирует в своей книге [Шумпетер, 2001] строгого соблюдения этой границы. Его заявление о принципиальности такого разделения, возможно, следует интерпретировать скорее как оправдание для многих упрощений, неизбежных даже для такого эрудированного ученого.


[Закрыть] играет центральную роль в положительном разрешении вышеупомянутого противоречия. С одной стороны, она выдвигает на первый план историческое измерение экономических вопросов. С другой стороны, она отводит центральную роль критерию логической точности, наряду с критерием эмпирической релевантности, при выборе и оценке теории, которой стоит уделить внимание, и в определении общей линии развития.

Таким образом, возникает довольно ясный ответ на вопрос, с которого мы начали. История экономической мысли полезна не только и не просто на дидактическом уровне, не только для того, чтобы предоставить «направление движения» для экономических исследований или материал для эпистемологов. Она является важным компонентом не только теоретической дискуссии между конкурирующими подходами, поскольку она позволяет прояснить различия и изменения в их представлениях о мире, но также и теоретической работы внутри каждого из подходов, поскольку способствует разработке концептуальных основ и прояснению изменений, происходящих в них в ответ на теоретические трудности и изменения действительности.

История мысли, таким образом, также способствует обучению демократии в смысле, указанном Кулой [Kula, 1958] в его убедительных соображениях о роли истории, приведенных в начале этой главы. В отличие от научного абсолютизма, широко распространенного в доминирующем направлении экономического образования, история мысли предполагает обучение при обмене идеями, которому она также способствует благодаря попыткам понять идеи других. Восприимчивость, культивируемая ею, благоприятствует пониманию сложности мировоззрений, лежащих в основе различных теорий и обусловливающих их возможности и пределы, а также связям, которые существуют с другими областями человеческого знания и действия.

1.6. Какая из историй экономической мысли?

Очевидно, что роль, приписываемая выше истории экономической мысли, влияет и на путь, которым следует эту дисциплину изучать и преподавать. Здесь мы ограничимся лишь некоторыми краткими замечаниями.

Во-первых, история экономической мысли, как обсуждалось выше, более относится к широкой области экономической науки, чем к истории культуры или идей.

Во-вторых, существует принципиальная разница между историками экономической мысли, принимающими кумулятивистский подход, и теми, кто поддерживает подход к науке как сфере конкуренции. Первые видят развитие экономической науки как постепенное нарастание внутренней согласованности и увеличение области применимости теории; они, таким образом, склонны сосредоточивать внимание на том, как каждый автор решал проблемы, которые предыдущими авторами были оставлены без ответа. Часто это приводит к реконструкции истории экономической мысли, в которой ссылки на исторический контекст становятся в значительной мере ничего не значащими и которая, кроме того, игнорирует связи между экономической, философской и политико-социальной мыслью – связи, которые считались очень важными до того, как интеллектуальное разделение труда привело к кристаллизации ученых в маленькие академические резервации[24]24
  Уинч [Winch, 1962] развивает этот вид критики против основного направления в историографии.


[Закрыть].

Противоположный риск – риск представления превратностей истории экономической мысли как результата исключительно эволюции производственной и социальной базы – чрезвычайно редок. Более распространенная опасность состоит в «истории, основанной на рассказывании историй», когда внимание фокусируется просто на мнениях некоторых авторов, и игнорируются рассуждения, которые привели к этим мнениям или были призваны их обосновать. В результате отбрасываются задачи исторической реконструкции сходств, различий и логических связей между различными теориями.

Чтобы избежать этих рисков, мы должны осознавать существование двусторонней связи между исторической эволюцией и теоретическим исследованием. С одной стороны, материальный мир оказывает важное влияние на работу любого ученого в области социальных наук, даже если и не определяет однозначно пути теоретического исследования. С другой стороны, теоретические дебаты могут иногда оказывать решающее влияние как на выбор экономической политики, так и – более опосредованно – на убеждения и мнения, а следовательно, и на поведение экономических агентов, хотя это влияние ограничено и обусловлено материальным миром.

История экономической мысли играет важную роль в выявлении этих двусторонних связей. Это значит, что имеют место как исторические исследования, «внутренние» по отношению к процессу развития экономической теории, так и «внешне-ориентированные» исследования, связывающие работы экономистов с развитием других социальных наук и историческим процессом. Неизбежно то, что внутренние и внешне-ориентированные исследования часто проводятся раздельно; важнее, чтобы каждый исследователь, какой бы вопрос он ни рассматривал, следил за развитием более широкой области исторических исследований, охватывающей различные специализации[25]25
  Различие между внутренними и внешне-ориентированными исследованиями аналогична введенным Рорти [Rorty, 1984] понятиям «рациональные реконструкции» и «исторические реконструкции». Разделяя эти понятия, Рорти считает их взаимодополняющими. Страсть эпистемологов к аккуратным методологическим категориям, которые, безусловно, полезны при оценке того, чем исследователь занимается, не должна вести нас к скрупулезному разделению интеллектуального труда, особенно когда аспекты, связанные с разными процедурами анализа, настолько очевидно взаимосвязаны, как это имеет место в нашей области. Даже в работе, считающейся лучшей рациональной реконструкцией в истории экономических учений, Блауг [Blaug, 1962; Блауг, 1994] отмечает, что нужно сохранять осторожность в отношении этой дихотомии; таким образом, после заявления своей позиции на первой странице книги («Критика предполагает наличие критериев оценки, и мои критерии – это мерки современной экономической теории» [Блауг, 1994, с. 1]) и обеспечения четкого определения двух понятий («“Исторические реконструкции” пытаются изложить идеи мыслителей прошлого так, что сами эти мыслители, или их последователи, узнали бы в этом изложении верное описание того, что они намеревались сделать. “Рациональные реконструкции”, с другой стороны, обращаются к мыслителям прошлого так, как если бы они были современниками, с которыми мы обмениваемся мнениями; мы анализируем их теории в наших терминах» [Там же, с. 7]) (в тексте 4-го издания Блауга эти подходы названы релятивистским и абсолютистским. – Примеч. науч. ред.) Блауг не только добавляет, что «как историческая, так и рациональная реконструкции являются абсолютно законными способами написания истории экономической мысли», но также и следующее: «то, что по существу различается, почти невозможно разделить на практике» [Там же, с. 8]. Отметим в связи с этим, что ссылка на «стандарты современной экономической теории» подразумевает однозначное, общепризнанное определение современной экономической теории, но, как мы увидим в главе 17, его не существует.


[Закрыть].

Другая проблема, особенно серьезная для сторонников подхода к науке как сфере конкуренции, это риск более или менее исключительной концентрации внимания на тех аспектах экономического анализа (например, на теории ценности), которые больше помогают при определении базовых характеристик различных подходов, но часто скрывают общие взгляды отдельных авторов на процесс экономического развития. Сам смысл термина «ценность» меняется от одного теоретического подхода к другому, и с течением времени внутри каждого из них. В любом случае это термин, который обозначает центральное ядро экономических отношений с точки зрения определенной системы абстракций.

Рассмотрим, например, конкретный смысл понятия «ценность» в классическом и сраффианском подходах, которое в дальнейшем будет проиллюстрировано более подробно. «Ценность» не означает меру важности товара для человека (что подразумевается под «ценностью» в маржиналистском подходе, где она связана с редкостью и полезностью); не относится к «естественному нравственному закону» (как в средневековой дискуссии о справедливой цене); и не является характеристикой оптимальности (как результат максимизации некоторой целевой функции при заданном ограничении). Ценность товаров отражает отношения, связывающие разные сектора и социальные классы в экономике; кроме того, содержание термина предполагает неявную ссылку на конкретный способ производства, а именно капитализм. На самом деле анализ, разработанный классиками и Сраффой, отсылает к определенному набору гипотез («закон единой цены»; деление на общественные классы рабочих, капиталистов и землевладельцев; единая норма прибыли), которые отражают основные характеристики капиталистической экономики.

Очевидно, что «отношение между ценами и распределением приданной технологии относится к тому, что может быть названо “скелетом” экономической системы. Исторически эта проблема была в центре изучения экономической теории, и логически она формирует “ядро” для развития других аспектов анализа, даже если некоторые из теорий разрабатывались без каких-либо прямых ссылок на нее» [Roncaglia, 1975, p. 127–128]. Однако также верно и то, что возможность построить отдельные теории для анализа разных вопросов и особенно важность этапа формирования системы концепций в экономической науке требуют, чтобы история экономической мысли не ограничивалась описанием последовательности теорий ценности.

В определенном смысле теория ценности, принимаемая экономистом, прямо указывает на его представление о мире. Используя споры между конкурирующими теориями как связующую нить и наблюдая за сдвигами, которым теория ценности (ошибочно принимаемая в некоторых реконструкциях за незыблемый монолит) подвергается в рамках каждого подхода, мы можем также понять различия и изменения в концептуальном представлении общества. В то же время с другой стороны континуума, образующего поле деятельности экономиста, мы можем наблюдать, как вокруг теории ценности и в строгом соединении с ней конкретные теории разрабатываются для интерпретации конкретных – но не обязательно менее значимых – аспектов экономической реальности: от теорий занятости и денег до теорий международных отношений.

Попробуем проиллюстрировать на примере разницу в значениях двух выражений, «центральная роль в нашей исторической реконструкции» и «решающее значение в рамках нашего мировоззрения». Трудовая теория ценности играет центральную роль в аналитической реконструкции «Принципов» Рикардо, но с точки зрения выработки политики он был прежде всего заинтересован в проблеме экономического роста и его взаимосвязи с распределением доходов между основными социальными классами. Другим примером является связь между теорией конкурентного равновесия Вальраса и либеральной идеологией. Другими словами, есть некоторый предел независимости между системой концепций (представлением о функционировании экономики) и теорией ценности, и также между последней и конкретными теориями, касающимися тех явлений, которые с точки зрения политики составляют центральные проблемы для экономиста.

Обращение к истории, и в частности к экономической истории, может быть полезным в данном контексте, помогая объяснить изменения в основных политических интересах, преобладающих в разные периоды времени, и сдвиги в процессе абстрагирования внутри каждой школы, а также оценить разные системы абстракций. В этом отношении, возможно, также полезным будет вспомнить, что разные системы понятий (которые являются результатами конкретных процессов абстрагирования, и которые используются для упрощенного представления реального мира) не могут быть проверены ни через сопоставления с реальным миром, ни выяснением того, исполняются ли прогнозы, полученные из этой системы.

«Есть многое в природе, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам»[26]26
  Шекспир В. Гамлет / в пер. М.П. Вронченко. СПб.: Типография медицинского департамента Министерства внутренних дел, 1828. – Примеч. пер.


[Закрыть]: история экономической мысли, со своими собственными методами исследования, помогает экономистам не забывать наблюдения Гамлета. Не в последнюю очередь по этой причине каждому экономисту следует практиковаться в этой области знания.

2. Предыстория политической экономии

2.1. Почему «предыстория»?

Рождение политической экономии не имеет точной даты. Следует говорить о сложном процессе, растянувшемся на века. Для его рассмотрения мы должны перенестись как минимум в Грецию периода классической Античности и затем двигаться к XVI–XVII вв., когда произошла кульминация в долгом процессе становления нашей дисциплины.

Политическая экономия получила признание (и лишь очень постепенно) как область исследования, автономная по отношению к другим общественным дисциплинам начиная с XVII в.[27]27
  В это время начал использоваться сам термин «политическая экономия». Первым, кто использовал его в качестве заглавия книги («Трактат политической экономии» – «Traité de l’économie politique», 1615) стал француз Антуан де Монкретьен (ок. 1575–1621). Традиционно он считается меркантилистом второго ряда, достойным упоминания исключительно из-за этого заглавия. Однако в книге в действительности было предложено несколько интересных идей, пусть и укорененных в далекое от систематичности обсуждение экономической ситуации того периода: например, критика утверждения Аристотеля о независимости политики от других сторон общественной жизни, подкрепленная тезисом о том, что труд выступает источником богатства, которое, в свою очередь, выступает основой стабильности общества. Мы вернемся к этим вопросам позднее.


[Закрыть] И только в XIX в., с появлением первых экономических кафедр в университетах экономисты обрели статус представителей особой профессии[28]28
  Для исторической точности следует отметить, что первая кафедра политической экономии появилась в Неаполе в 1754 г. и занял ее Антонио Дженовези, затем – кафедра в Милане (1769), которую занял Чезаре Беккариа. В других странах (Франции, Англии) процесс оказался более медленным. О борьбе Альфреда Маршалла за появление отдельной степени по экономике в Кембридже и профессионализацию экономической науки на рубеже XIX–XX вв. см.: [Groenewegen, 1995; Maloney, 1985], а также кратко упоминается ниже (подразд. 13.4).


[Закрыть].

Безусловно, вопросы, традиционно относимые теперь к области экономической науки, уже выдвигались и во времена классической Античности, и в Средние века. Такие авторы, например, как Диодор Сицилийский, Ксенофонт, Платон рассматривали экономические аспекты разделения труда, подчеркивая, помимо прочего, что оно способствует повышению качества продуктов.

В целом, однако, в течение длительного периода – как минимум вплоть до XVII в. – подход к экономическим вопросам существенно отличался от современного. Действительно, сам механизм, регулирующий производство и распределение дохода, с тех пор претерпел радикальную трансформацию. Не вдаваясь в этот предмет детально, достаточно лишь упомянуть, насколько значительной была роль неприкрытого насилия, власти и традиций в экономике классической Античности, основанной на рабском труде, или в средневековой экономике, основанной на труде крепостных, по сравнению с экономикой, основанной на рыночном обмене. Более того, с учетом относительно примитивных технологий того времени, человеческая жизнь была подчинена воздействию природных феноменов (таких как стихийные бедствия или эпидемии), а также войн и произвола политической власти. В таких условиях обычная нормальная жизнь была предметом мечтаний, а стремление к ней связывалось со следованием предписываемым обычаями правилам поведения. Если добавить к этому религиозные и прочие предрассудки, можно понять, почему повторяющиеся день за днем, год за годом циклы работы и жизни выглядели предпочтительнее инноваций и перемен. Легко понять и то, почему античные философы или средневековые теологи видели свою задачу не столько в описании и интерпретации того, как функционирует экономика, сколько в предписании морально приемлемого поведения в сфере экономических отношений.

Становление политической экономии было результатом объединения двух вопросов. С одной стороны, морального: каким правилам поведения должны следовать люди – в особенности купцы и суверены – в сфере экономической деятельности. С другой стороны, научного: как общество, основанное на разделении труда (в котором каждый индивид или их группа производит особый товар или группу товаров и нуждается в продуктах других в качестве средств существования и средств производства), может поддерживать процесс производства.

Очевидно, эти вопросы взаимосвязаны. Так, если мы ищем объективных оснований для моральной оценки человеческого поведения в экономической сфере, ответ на моральный вопрос зависит от ответа на научный. Эта зависимость усиливается идеей (доминирующей в аристотелевской традиции) о том, что «хорошим» является то, что «соответствует природе». Отсюда и следовало влияние последнего вопроса на первый, отраженное в представлении (широко распространенном среди экономистов классической школы первой половины XIX в.) о том, что задача экономистов состоит в отыскании «естественных законов», управляющих экономикой.

Связь между этикой и экономической наукой определяется тем, как понимается моральный вопрос в тот или иной исторический период. В рассматриваемый период преобладал «деонтологический» подход к этике, в рамках которого моральные суждения выводились из абсолютных, не зависящих от обстоятельств, критериев: «убивать – плохо», «помогать страждущим – хорошо». Позднее, с переходом к преобладанию утилитаристской этики, моральные суждения стали в большей степени основываться на фактических последствиях каждого данного действия в специфических обстоятельствах места и времени. Такая этика стала обязательной предпосылкой понимания того, как работает общество. Однако данная последовательность – выражающая так называемый «консеквенциальный» подход к этике – стала признаваться лишь в XVIII в., особенно в связи с влиянием Бентама (см. подразд. 6.7 наст. изд.).

Но на протяжении длительного периода авторы, пишущие на экономические темы, не проводили строгого разграничения между двумя вопросами, что демонстрируют и проблемы, связанные с определением понятия «естественного права». То, что вытекающие отсюда двусмысленности проявились в работах даже таких крупнейших представителей классической школы, как Адам Смит и Давид Рикардо, является любопытной иллюстрацией живучести прежних концепций даже перед лицом радикальных изменений в мировоззрении.

Таким образом, политическая экономия зарождалась как моральная наука и как наука об обществе. На том этапе, однако, разделение между различными аспектами, которые теперь включаются в область исследования экономической теории, было более четким, чем разделение между экономикой и другими общественными науками. Так, например, границы между изучением политических и экономических институтов были чрезвычайно размытыми – гораздо большей была дистанция, разделяющая изучение институтов от рассмотрения поведения достойного «отца семейства» (pater familias) в области потребительских трат и контроля над семейным бюджетом: обсуждение экономических задач «отца семейства» нередко включало и размышления о воспитании детей.

Важным фактором в усиливающемся разделении двух областей исследований, как мы увидим в следующей главе, оказалась новая перспектива исследований, связанная с открытиями в области естественных наук – от кругов кровообращения Гарвея в 1616 г. до перехода от описательной химии к химии количественных связей, осуществленного Лавуазье (1743–1794). Эти научные прорывы способствовали постепенному признанию того, что научные проблемы в понимании естественного мира можно рассматривать в отрыве от моральных вопросов и с опорой на методы анализа, отличные от тех, которые применялись в отношении последних. Еще ранее Никколо Макиавелли (1469–1527) сделал шаг в этом же направлении своим разделением политической науки и моральной философии: анализа поведения, которому правители с необходимостью следуют в своем стремлении к власти, и моральных оценок такого поведения.

Значимость рассмотрения этапа становления политической экономии для наших целей заключается в том, что он оставил в наследство для последующих исканий набор идей и концепций (их значение и определение часто менялись и не были четкими). Это мы уже видели на примере понятия естественного права и еще обратим внимание далее в связи с понятием рынка.

Но приблизительно в XVII в. подход к изучению экономической проблематики изменяется. Чтобы понять его, следует обратиться к рассмотрению радикальных перемен в организации экономической и социальной жизни. В частности, необходимо обратить внимание на роль обмена[29]29
  Здесь также можно указать на изменение в отношении к механическим умениям – от презрения к специализированному практическому знанию к признанию его значения – как на важный элемент культурного контекста. Оно происходило приблизительно между 1400 и 1700 гг. и прекрасно описано у Росси [Rossi, 1962].


[Закрыть].

Рынок, понимаемый как обмен товаров на деньги, уже существовал и в Афинах времен Перикла, и в Риме времен Цезаря. Однако этот обмен охватывал тогда относительно небольшую долю совокупного общественного продукта. Кроме того, условия обмена характеризовались чрезвычайной нерегулярностью, связанной с воздействиями погодных условий на урожайность, с трудностями в транспортировке и, более всего, со всеобщей неопределенностью в отношении прав собственности. Последняя проистекала не только из преступности, но и, преимущественно, из произвольных воздействий со стороны властей, склонных к резким и часто непредсказуемым действиям в области перераспределения.

Что касается небольшой доли продукции, включенной в обмен, можно указать, например, что в феодальной экономике в рыночный обмен включались в основном излишки, т. е. та часть продуктов, которая не была необходимой ни как средства производства, ни как средства существования и продолжения производственной деятельности. Наряду с этим функционировала и имевшая длительную историю сеть обменов товарами роскоши – специями, тканями, драгоценными металлами, – связывающая зачастую очень отдаленные географические области, а также финансовая сеть, основанная преимущественно на векселях и постепенно охватывающая важнейшие торговые центры[30]30
  О модели феодальной экономики, основанной на этих предпосылках, см.: [Kula, 1962].


[Закрыть]. На этой стадии – стадии самодостаточного производства, т. е. производства, направленного на удовлетворение потребностей самих производителей, – основными экономическими единицами являлись небольшие сельские общности. В них некоторая степень развития производственной специализации и денежных платежей соседствовала с натуральным обменом.

Самодостаточное производство стало уступать место производству на рынок только тогда, когда частная собственность начала распространяться и на землю и появилось ремесленное мануфактурное производство. Складывалась другая система общественных отношений и другая производственная структура. В этих новых условиях ни в сельском хозяйстве, ни в мануфактурном производстве работники не являлись более владельцами средств производства или произведенных ими товаров (которые, в любом случае, часто отличались от товаров, которые они сами потребляли). Кроме того, ремесленные мануфактуры – а позднее промышленные предприятия – все более использовали специализированные средства производства, произведенные на иных предприятиях.

Что же касается нерегулярности обмена, то здесь достаточно указать лишь на один из характерных факторов отсутствия однородности в условиях обмена: множественность и постоянную изменчивость стандартов измерения товаров – мер веса, объема, длины, которая, и то очень медленно, постепенно преодолевалась в ходе событий, случившихся, что весьма примечательно, в XVIII в.[31]31
  Стандарты измерения на протяжении большей части истории человечества были предметом острых социальных конфликтов и регулировались местными обычаями, в основном переменчивыми и оставлявшими большое пространство для вариаций. Центральная власть в новых национальных государствах преуспела в установлении легальных стандартов измерения лишь после длительных усилий, которые начали давать плоды только к началу XVIII в. Эту весьма интересную историю см.: [Kula, 1970].


[Закрыть]

Вероятно, именно отсутствие регулярности и однородности в экономической деятельности может объяснить распространенные у авторов того периода ссылки на условия спроса и предложения как на детерминанты рыночных цен. При большой изменчивости в спросе и предложении и при отсутствии четких указаний на определяющие их факторы, эти распространенные в литературе упоминания не могут указывать на наличие полноценной теории ценообразования, не говоря уже о предвосхищении маржиналистских теорий, отождествляющих равновесную цену с точкой пересечения кривых спроса и предложения для данного товара. Как мы увидим далее, в рамках маржиналистского подхода спрос и предложение понимаются как функции (непрерывные и дифференцируемые) – убывающая в случае предложения и возрастающая в случае спроса – от цены самого товара, с возможностью учета других переменных, таких как цены на иные товары и доходы потребителей. Напротив, бесполезно выискивать в отрывочных ремарках ранних авторов по поводу спроса и предложения указания на четко определенные и устойчивые зависимости между спросом и предложением, а также другими переменными, такими как цена данного товара.

В действительности вплоть до XVII в. рассуждения по экономическим вопросам – если только они не касались специальных технических проблем, например, развития методов учета и изобретения двойной записи, обычно приписываемого итальянцу Луке Паччоли (ок. 1445 – ок. 1514), – были неразрывно связаны с рассмотрением правил управления обществом (для примера достаточно вспомнить «Государство» Платона или «Политику» Аристотеля). Более того, политическая мысль в большей степени фокусировалась на том, что должно быть, чем на том, что было в реальности. Как часто отмечается, разделения между этикой и «объективными» науками об обществе не было вплоть до Макиавелли. Это не означает, что в работах античных и средневековых авторов нельзя найти ничего, что имело бы отношение к политической экономии. Экономические идеи и наблюдения несомненно присутствовали там, но они были встроены в контекст, который не содержал сколько-нибудь систематического анализа экономических вопросов. Вероятно, можно говорить о наличии «концептуальных схем» применительно к рассмотрению политической проблематики или применительно к специальным экономическим вопросам. Но до Уильяма Петти (см. гл. 3 наст. изд.) не было эксплицитного и осознанного обсуждения понятий цены, товара и рынка.

Оживление экономических дискуссий, наблюдавшееся с XVI в., было также связано с важным техническим фактором: изобретением книгопечатания на основе подвижных литер, что привело к быстрому и значительному снижению стоимости книг[32]32
  Библия Гутенберга появилась в 1445 г.; в течение 30 лет новая технология распространилась по Европе (см.: [Cipolla, 1976, p. 148–149]). Рост числа отпечатанных книг был значительным. Кажется правдоподобным, что все увеличивающаяся доля от их числа была посвящена экономическим вопросам. Шпигель [Spiegel, 1971, p. 94] использовал для обоснования этого каталог библиотеки Кресса Гарвардского университета (Kress Library at Harvard University): около 200 печатных работ (памфлетов и книг) в XVI в., 2000 – в XVII в., 5000 – за период 1700–1776 гг. Данный индикатор, возможно, несколько преувеличивает действительный темп роста в силу того, что гораздо большее количество печатных работ ранних периодов попросту не дошло до нас. Тем не менее общий тренд представляется достаточно показательным и достоверным.


[Закрыть].