Текст книги "Богатство идей. История экономической мысли"

2.5. Ростовщичество и справедливая цена

После нашего краткого экскурса в область логики и эпистемологии, сосредоточимся теперь на сугубо экономических вопросах. В период XII–XVI вв. доминирующими среди них были вопросы ростовщичества и справедливой цены, всегда рассматриваемые с точки зрения этики и вне связи с интерпретацией функционирования экономической системы в целом (см.: [De Roover, 1971, р. 16–19])[61]61
  Вуд говорит о «теологической экономии»: «экономические идеи Средневековья неразрывно вплетены в проблематику этики и морали, они сосредоточены на мотивах, а не на механике экономики» [Wood, 2002, р. 1].


[Закрыть]. В этом разделе мы кратко опишем основные направления дебатов по данной проблематике, сосредоточив внимание на их основных действующих лицах, таких как Фома Аквинский в начале рассматриваемого периода и Томас Вильсон в его конце.

Фома Аквинский (ок. 1225–1274) обычно считается наиболее значимым философом и теологом позднего Средневековья. Его влияние как преподавателя во многих городах (от Парижа до Рима и от Ананьи до Неаполя) было превзойдено лишь влиянием его собственной работы – главного труда его жизни «Сумма теологии», написанного в период 1265–1273 гг. В течении веков эта работа оставалась центральной референтной точкой доктрины католицизма. Ее отличительной чертой стало оригинальное соединение христианской традиции с философией Аристотеля[62]62
  О личности и экономической мысли Фомы см.: [Nuccio, 1984–1987, vol. 2, 1469–1576], а также приведенную там обширную библиографию.


[Закрыть].

Сам Аристотель считал противоестественным и потому подлежащим осуждению богатство, проистекающее из торговли; особенно же осуждал он торговлю деньгами, т. е. выдачу денежных займов под процент[63]63
  «Поэтому с полным основанием вызывает ненависть ростовщичество, так как оно делает сами денежные знаки предметом собственности, которые, таким образом, утрачивают то свое назначение, ради которого они были созданы: ведь они возникли ради меновой торговли, взимание же процентов ведет именно к росту денег. …Этот род наживы оказывается по преимуществу противным природе» [Аристотель, 1983, с. 395].


[Закрыть]. Также и в христианской традиции мы находим ярко выраженную оппозицию выдаче приносящих доход займов: в связи с этим часто цитируется отрывок, в котором Иисус говорит: «И взаймы давайте, не ожидая ничего»[64]64
  Евангелие от Луки 6:35. Схожие места можно найти в Евангелиях от Матфея и Марка, см. также: Иезекииль 18:8 и 18:13.


[Закрыть]. Фома Аквинский, напротив, занимает более сдержанную позицию[65]65
  Фактически процент в рамках этого подхода представляет собой платеж за пользованием товаром, деньгами, меновая ценность которого уже возмещена в обязательстве вернуть равную сумму. Более радикальный, но по сути схожий, тезис заключался в том, что процент выступает платой за время между выдачей займа и возвращением одолженных денег: поэтому он осуждался на основании того, что время принадлежит лишь Богу.


[Закрыть]: за осуждением процента как такового следует изощренная казуистика, в рамках которой случаи взимания процента, подлежащие осуждению, отделяются от случаев, в которых он оправдан (особенно случаев, в которых кредитор несет прямой убыток (damnum emergens), что позволяет обосновать взимание процента по позитивной, пусть и умеренной, ставке, тогда как обоснование на основе упущенной выгоды (lucrum cessans) отвергается, так как оно открыло бы путь легитимизации конкурентной ставки процента – что фактически и происходило постепенно в течение последующих столетий) (см. [Viner, 1978, р. 88–96]).

Путь доказательств, которым следовал Фома, – путь казуистики, или рассмотрения отдельных случаев с различающимися ответами на вопрос о правомерности взимания процента от случая к случаю в зависимости от обстоятельств – был воспринят в последующие столетия в длинной череде работ. Это само по себе демонстрирует, помимо прочего, насколько незначительным было в реальности внимание к многочисленным попыткам запретить взимание процента и какую изобретательность проявляли финансовые операторы того времени для обхождения нормативных ограничений путем изобретения все новых видов контрактов[66]66
  С этой точки зрения, работы рассматриваемого периода по ростовщичеству являются ключевыми источниками для исследований в области экономической истории, поскольку они свидетельствуют о формах и характере преобладавших тогда рыночных практик и о развитии финансовых инструментов: от простого и переводного векселей до страховых и форвардных контрактов и вплоть до сложных контрактов, сочетающих элементы перечисленных финансовых инструментов.


[Закрыть]. С учетом используемого метода, эти работы не приводили к обобщениям и, следовательно, к достойным внимания теоретическим наработкам. В общем можно сказать, что авторы рассматриваемого периода и в первую очередь сам Фома были прекрасно осведомлены о функциях денег как средства обмена и стандарта измерения, но не об их функции как средства сохранения ценности.

Обсуждение этических и правовых вопросов часто пересекалось[67]67
  Если оставаться в области канонического права, то Никейский собор (312) лишь постановил, что духовенству запрещено какое-либо вовлечение в сделки с займами под проценты. После этого запреты постепенно становились более строгими, а степень их охвата расширялась до всего общества. С XIV в. началось медленное движение в обратную сторону и сужение определения ростовщичества (запрещение которого в принципе, однако, было подтверждено папой Бенедиктом XIV в энциклике «Vix pervenit» (1745); не отменено это запрещение и по сей день). На Пятом Латеранском соборе в 1515 г. папа Лев Х признал приемлемой деятельность институтов montes pietatis (ссудных касс), в которых процент по займам взимался для покрытия операционных расходов и компенсации возможных потерь; при этом ростовщичество определялось как «прибыль, извлекаемая без труда, затрат или риска» (см.: [Wood, 2002, р. 204]).


[Закрыть], и дебаты по ростовщичеству оказывали влияние на практический выбор между различными правовыми институтами. Их важность была такова, что многие комментаторы рассматривают их – с учетом различных ответов на вопрос о легитимности взимания процента – как ключевой элемент в объяснении темпов перехода к капитализму[68]68
  Тони [Tawney, 1926] придавал этому аспекту гораздо большее значение, чем Вебер [Weber, 1904–1905] в его известнейшем исследовании о воздействии протестантизма на переход от средневековой культуры к культуре, способствовавшей капиталистическому развитию. Со своей стороны, Шпигель [Spiegel, 1971, р. 66] настаивал на том, что средневековые запреты займов под процент стимулировали создание различных форм экономических объединений частных инвесторов, позволявших разделять риски, способствуя, таким образом, зарождению капиталистической фирмы.


[Закрыть]. Несомненно то, что осуждение ростовщичества не сопровождалось, как то было у Аристотеля, враждебностью к торговой деятельности в общем. Схоласты лишь призывали к правильному поведению: без обмана и принуждения, но также и без того, чтобы наживаться на более слабых договорных позициях партнеров.

Движение к легализации процента было долгим. Противостояние между «ригористами» и сторонниками смягчения позиции продолжалось веками. Первоначальное преобладание первых постепенно сменялось все более распространенным принятием аргументов последних, в особенности после Реформации. Важную роль здесь сыграл процесс, который Вайнер [Viner, 1978, p. 114–150] назвал «секуляризацией», – отход от ссылок на Божественное Откровение и сдвиг от потусторонних к земным ценностям, произошедший в эпоху Ренессанса[69]69
  Как заметил Прибрам, «вне зависимости от решений в рамках светской юрисдикции, религиозные советы по экономическим вопросам продолжали приниматься во внимание вплоть до XVI в.» [Pribram, 1983, р. 30].


[Закрыть].

Но и в конце XVI в. ростовщичество встречало серьезную оппозицию. Даже после его фактической легализации мы встречаем, например, резкое «Рассуждение о ростовщичестве» Томаса Вильсона, опубликованное в 1572 г. Современное издание этой работы, вышедшее в 1925 г. (репринт 1963 г.) содержало пространное предисловие Тони. В нем описывались основные виды кредитных сделок, распространенные в тот период (те, которые затрагивали крестьянство, мелких ремесленников и обедневшее дворянство, финансирование мануфактур, международный валютный рынок, финансовые институты, предшествовавшие современным банкам), историю дебатов и компромисс, который был достигнут незадолго до публикации работы Вильсона с принятием Закона 1571 г. Этот законодательный акт провозглашал все сделки денежных займов, заключенные по ставке свыше 10 %, утратившими законную силу, но не запрещал сделки по меньшим ставкам – не предоставляя, однако, никаких юридических гарантий по ним. Этот компромисс открыл путь к признанию того, что не все денежные займы под процент следует рассматривать как ростовщические, а лишь те из них, которые подразумевают эксплуатацию заемщика путем наложения на него «чрезмерного» процента[70]70
  Определение ростовщичества как навязывания процентов по денежным займам, существенно превышающим средний рыночный, относительно недавно вновь возникло в законодательстве Италии. Закон № 108 от 1996 г. свидетельствует о живучести – особенно в католических странах – традиции средневековой экономической мысли, вне зависимости от критики экономистов, какой бы убедительной она ни была. Сегодня проблема ростовщичества более связана со способами взимания долгов незаконными способами, что подразумевает опасную связь между ростовщиками и миром мелкой (а иногда и организованной) преступности. Запрещение сверхвысоких процентов очевидно не будет принято во внимание подпольными ростовщиками, которые в то же время используют практическое отсутствие конкуренции со стороны официальных банков в сегменте высокорискового кредитования, особенно на мелкие суммы, для которых издержки по взысканию непропорционально высоки, в том числе и в связи с медлительностью официальной юстиции. Поэтому для таких кредитов относительно более высокие процентные ставки могут быть обоснованы высоким риском невозврата.


[Закрыть].

На доктринальном уровне легитимность взимания процентов по займам обосновывалась среди прочих авторов и Жаном Кальвином (1509–1564), хотя лишь в отношении коммерческих займов, тогда как моральное осуждение сохраняло силу в отношении потребительского кредитования, обычно связанного с острой нуждой в деньгах и потому эксплуатирующего слабость договорных позиций заемщиков. У Шпигеля [Spiegel, 1971, р. 83] приводится пример французского юриста Шарля Дюмулена (чья книга датируется 1546 г.), отстаивавшего легитимность займов под проценты, но придерживающегося в то же время мнения о разумности установления властями максимального потолка ставок по кредитам. В рамках саламанкской школы, развивавшейся в Испании XVI в. и достаточно влиятельной в Европе, различные авторы распространяли легальность взимания процентов практически на все виды сделок и на все обстоятельства (см. [Chafuen, 1986, р. 143–150]). Бельгийский иезуит Лессий (Леонард де Лейс, 1554–1623) предложил иное обоснование процента, связанное с редкостью денег в обращении (carentia pecuniae)[71]71
  См.: [De Roover, 1971, р. 90], который, однако, несколько прямолинейно связал это с понятием предпочтения ликвидности у Кейнса (см. подразд. 14.5 наст. изд.).


[Закрыть]. Реакция на регулирование процентных ставок пришла лишь с расцветом либерализма – можно указать Тюрго (1769) и особенно «Защиту ростовщичества» Бентама (1787), хотя еще и сам Адам Смит в «Богатстве народов» выступал за установление законодательных потолков для процентных ставок, говоря, что иначе только «расточители и спекулянты» были бы готовы платить большой процент, вытесняя с кредитного рынка «здравомыслящих людей» [Смит, 1962, с. 263][72]72
  Ответ Бентама на это утверждение [Bentham, 1787, ‘Letter XIII’] заключался в отождествлении смитовских «спекулянтов» с предпринимателями и первопроходцами в сфере технологических изменений. Здесь он спорит с идеей Смита о дисперсном характере технологических изменений, обеспечиваемом большим числом агентов, и превозносит инновационную функцию предпринимателя, в чем мы находим предвосхищение понятия предпринимателя-новатора у Шумпетера (см. подразд. 15.2 наст. изд.).


[Закрыть]. В Англии законы о ростовщичестве были отменены лишь в 1854 г.

Обратимся теперь к справедливой цене – другому вопросу, восходящему к Аристотелю (см. подразд. 2.2 наст. гл.). Разделение труда делает необходимым обмен, посредством которого каждый отдает и получает: обмен выступает процессом раздачи и принятия милостей (fluxus et refluxus retiarum), как изящно выразился Альберт Великий (цит. по: [Langholm, 1998, р. 101])[73]73
  По мнению Дунса Скота, процитированного в том же источнике (р. 102), добровольный обмен дает преимущества всем сторонам – и продавцу, и покупателю – и поэтому включает элемент дарения. Работа Лангхольма является, возможно, лучшим источником по истории средневековой экономической мысли и содержит массу ценных цитат из первоисточников.


[Закрыть]. Здесь возникает проблема, связанная с условиями обмена. Следуя традиции римского права и идеям некоторых Отцов Церкви, таких как Амвросий и Августин, Фома понимал справедливую цену как цену, преобладающую на рынке в условиях отсутствия обмана и монопольных практик. Этот подход стал наиболее распространенным и среди авторов, пришедших после Фомы, особенно среди романистов, канонистов и томистов; он оспаривался противниками томизма, такими как последователи Дунса Скота и номиналисты (см. [De Roover, 1971, р. 25 ff., 52 ff.])[74]74
  Тезис Фомы был также воспринят авторами, принадлежавшими к саламанкской школе (см.: [Chafuen, 1986, р. 92 ff.]). Среди «оппонентов рыночного взгляда» Вуд [Wood, 2002, p. 143] указывает Жана Жерсона (Jean Gerson) (ум. 1428), который «рекомендовал, чтобы все цены …устанавливались бы государством».


[Закрыть]. Мы должны отметить, вместе с тем, что отсылка к рыночным ценам имела нормативный, а не описательный характер, поскольку в те времена сам конкурентный рынок был исключением, тогда как общее правило состояло в обмене, доступном для небольшого числа участников (см. [De Roover, 1958])[75]75
  Термин «конкуренция» сам по себе появился лишь в XVII в., тогда как термин «монополия» восходит к «Политике» Аристотеля [Аристотель, 1993, с. 397], а термин «олигополия» – к «Утопии» Томаса Мора [More, 1516, р. 67–69].


[Закрыть]. Заметим также, что в XII–XIII вв., во всяком случае в Италии, политические власти (муниципалитеты, цехи) активно вмешивались в ценообразование множества товаров, подлежащих обмену (устанавливая твердые цены или границы их колебания). Кроме того, в силу мелочного регулирования производственных процессов в рамках ремесленных цехов ссылки на затраты производства в источниках того времени подразумевали не понятие конкуренции, которая обеспечивала бы уход с рынка наименее эффективных производителей[76]76
  Что противоречит часто воспроизводимым замечаниям Шумпетера – в отношении Фомы и затем Дунса Скота [Шумпетер, 2001, т. 1, с. 117], а также в отношении «поздних схоластов» [Там же, с. 124].


[Закрыть], а юридически закрепленные издержки, соответствующие принятым регламентациям.

Встречающиеся в работах схоластов указания на издержки производства, в частности на затраты труда, необходимые для производства товара, как на элемент, который следует принять во внимание при определении величины справедливой цены, не складываются в систему, которую можно было бы считать ранним выражением теории ценности классической школы[77]77
  В противоположность тому, что считал Тони, который заходил так далеко, что утверждал: «Прямым продолжением учения Аквината стала трудовая теория ценности. Последним схоластом был Карл Маркс» [Tawny, 1926, р. 48].


[Закрыть]. Несомненно то, что ссылки на издержки производства и особенно на затраты труда были широко распространены. Однако они в этом отношении явно проигрывали ссылкам на редкость и полезность, как мы увидим далее. Кроме того, структура затрат рассматривалась как подчиненная социальной стратификации; последняя же считалась данностью, которой «справедливая цена» должна соответствовать. В связи с этим «справедливой» схоласты считали такую цену, которая позволяла бы производителям поддерживать жизненный уровень, приличествующий их социальному положению[78]78
  Такой точки зрения придерживался Фома Аквинский (см.: [De Roover, 1971, р. 43–44]); можно вспомнить, что среди прочих ее придерживался также Генрих фон Лангенштейн, профессор теологии Венского университета (ум. 1397). Это означало принятие как данности социальной структуры существенно различного вознаграждения за различные виды труда, отражавшей различие в социальных статусах разных видов экономической деятельности. Есть разительное отличие между ссылками на затраты труда в схоластическом обсуждении справедливости цен и в классической политической экономии, которая, по меньшей мере на уровне первого приближения, исходила из недифференцированного общественного труда.


[Закрыть]. В определенном смысле можно утверждать, что указания на издержки производства в большей степени относились к области дистрибутивной, а не коммутативной справедливости.

Как мы уже отмечали, преобладающими в обсуждении справедливости цен являлись ссылки на роль полезности в широком смысле этого слова[79]79
  В работе Лангхольма приводится мнение о совместимости обоих элементов, затрат и общественных оценок [Langholm, 1998, р. 87, 131]. Но их также можно считать и находящимися в оппозиции друг к другу. Например, Хуан де Медина (1490–1546) критиковал Скота за тезис о том, что справедливая цена должна покрывать издержки производства, указывая, что возможность того, что общественная оценка товара окажется ниже, чем издержки по его производству, выступает неотъемлемым элементом рисков коммерции.


[Закрыть]. Прежде всего следуя Аристотелю и некоторым Отцам Церкви (например, Августину), Фома и другие признавали, что ценности товаров отражают не «естественную» иерархию (неодушевленные объекты – растительный мир – животный мир – человеческие существа), а способность удовлетворять потребности (indigentia)[80]80
  Это важный момент: он подразумевает этическое превосходство экономической шкалы ценностей над онтологической (см.: [Viner, 1978, р. 83]). «Иначе, как заметил Буридан, муха, которая является живым существом, имела бы большую ценность, чем все золото мира» (см. для текстуальных ссылок [De Roover, 1971, р. 47–48]); там же Де Рувер напоминает, что Жан Буридан (ректор Парижского университета в середине XIV в., ум. ок. 1372) разрешил «парадокс ценности», согласно которому золото стоит дороже воды, хотя является менее полезным, указав на проблему избытка или редкости благ. Согласно Де Руверу, рассмотрение проблемы ценности Буриданом оставалось непревзойденным в работах последующих авторов, включая также Смита и Рикардо, вплоть до «маржиналистской революции».


[Закрыть]. Более точно, по замечанию Петера (или Иоганна) Оливи (1247–1298) – автора, который непосредственно следовал за Фомой и предшествовал Буридану почти на целое столетие, – следует различать три источника ценности: способность удовлетворять человеческие потребности (virtuositas), соответствие предпочтениям индивида, использующего благо, или желательность (complacibilitas), редкость (raritas) [De Roover, 1971, р. 48–49][81]81
  Там же Де Рувер связывает virtousitas с «объективной полезностью», а complacibilitas c «субъективной полезностью» и указывает, что Бернардин Сиенский (1380–1444) и Антонин Флорентийский (1389–1459) воспроизвели тезис Оливи. Буридан же, напротив, сосредоточил свое внимание исключительно на «объективной полезности». Приводится мнение о том, что, хотя разделение между двумя ключевыми аспектами – редкостью и полезностью – и принадлежит Оливи, приписываемая ему терминология на деле происходит не собственно из его рукописи, но из заметок на полях к ней, сделанных рукой Бернардина [Chafuen, 1986, р. 91; Langholm, 1998, р. 124]. Замечания Оливи и других были восприняты затем саламанкской школой (см.: [Chafuen, 1986, р. 91–97]). О Бернардине Сиенском и Антонине Флорентийском см.: [Nuccio, 1984–1987, vol. 3, р. 2573–2684, 2733–2813].


[Закрыть].

Проблему справедливой цены не следует смешивать с проблемой легитимной цены: следуя традициям римского и канонического права, всякая сделка, достигнутая ее участниками добровольно и без принуждения, рассматривалась как легитимная: «Вещь стоит столько, за сколько она может быть продана» (выражение, которое часто повторялось, с небольшими вариациями, и проникло, помимо прочего в «Дигесты» Юстиниана) [Lang-holm, 1998, р. 78 ff.]. Легитимность добровольно достигнутого акта продажи могла быть оспорена только вследствие значительного урона (laesio enormis) одной из сторон – т. е. когда достигнутая цена настолько отличалась от превалирующей на рынке, что делала данный акт обмена совершенно аномальным. Согласно средневековым теоретикам справедливой цены, которые принимали необходимость учета рыночных цен, выражение древнеримских юристов подлежало модификации с тем, чтобы эксплицитно связать справедливую цену в отдельном акте обмена со средней рыночной ценой. Глоссатор Аккурсиус (1182–1260) предложил выражение: «Вещь стоит столько, за сколько она обычно может быть продана» (цит. по: [De Roover, 1971, р. 53]).

Итак, ссылки на «обычную» или рыночную цену не подразумевали внимания к функционированию конкурентных механизмов. Процесс перехода к современной экономической теории был долгим и требовал радикальных изменений в преобладающей культуре, включая и перемещение экономических проблем из области этики в область научного мышления (см. подразд. 3.2 наст. изд.). Однако некоторые из элементов данного перехода уже со всей очевидностью присутствовали в схоластической мысли: например, идея о том, что справедливость в области экономической деятельности связана с формой контрактов, а не с их содержанием, после того как они окончательно оформлены на основании соглашения сторон; а также последовательная деперсонализация понятия рынка[82]82
  Термин «деперсонализация» предложен Лангхольмом [Langholm, 1998, р. 99].


[Закрыть].

2.6. Буллионисты и меркантилисты

В период зарождения и роста национальных государств новый тип экономического мышления стал теснить подход теологов и философов, традиционно выступавших в качестве «советников государя». Представлявшие этот новый тип мышления авторы исходили из того, что экономическая мощь государя является дополнением или необходимой предпосылкой военной мощи. Примечательно то, что авторы этого периода получили обобщающее обозначение «камералисты», поскольку они рассматривали экономические вопросы в качестве государственных советников. В их работах центральное место заняло понятие национального богатства.

Камералисты способствовали значительному продвижению на пути к зарождению экономической науки. Они отошли от смешения моральных и научных вопросов при рассмотрении экономических феноменов. Можно выделить две линии в интерпретации экономических взглядов данного периода.

Во-первых, это линия экономического либерализма (laissez faire), проявившаяся начиная с творчества физиократов и Адама Смита[83]83
  Термин «меркантильная система» использовался Мирабо и другими физиократами, чтобы «описать режим экономической политики, характеризующийся прямым государственным вмешательством, …известный также как “кольбертизм”» [Magnusson, 2003, р. 46]. Критика Смита [Смит, 1962, кн. IV, гл. 1 и далее] затрагивала все аспекты «меркантильной» («коммерческой») системы: понятия богатства, прибыли, внешней торговли, роль денег; но в каждом из этих направлений критики Смит скорее создавал для себя некое пугало, весьма карикатурное изложение позиции оппонентов, чтобы оттенить по контрасту основные элементы собственной теоретической системы.


[Закрыть]. По сути, она являлась реакцией на подход «государственных советников», к которому предъявлялся упрек в неверном – так называемом кризогедонистическом (chrysoedonistic) – понимании богатства, а именно в его упрощенном сведении к золоту и драгоценным металлам в целом. Отсюда термин «буллионисты», который применяется к таким авторам, как Томас Грешэм и Джон Гэльс, представляющим Англию XVI в.[84]84
  Томас Грешэм (1519–1579) известен как автор «закона Грешэма», согласно которому «плохие деньги вытесняют хорошие». «Плохими» здесь выступали неполновесные (те, которые потеряли часть исходного металлического содержания) или сделанные из менее чистого сплава монеты, которые использовались для платежей, тогда как «хорошие» монеты оседали в сокровищах и в силу этого исчезали из обращения. В действительности данный «закон» ко времени Грешэма представлял собой широко известный факт, уже отмеченный в предшествующих работах, например, французским теологом Николаем Орезмом (1320–1389), который также предвосхитил использованный Лейбницем образ мира как гигантского часового механизма, приведенного в движение Богом (см.: [Spiegel, 1971, р. 74]). Грешэму следовало бы поставить в заслугу разбор механизма «золотых пунктов»: пределов колебания курсов обмениваемых валют вокруг базовой стоимости, задаваемой соотношением количества драгоценных металлов, содержащихся в каждой из них. (Здесь ему следовал Давандзати, к которому мы вернемся в подразд. 2.7.)
  Живо написанный диалог «Рассуждение об общем благе», который был, вероятно, создан в 1549 г., но опубликован лишь в 1581 г. и затем многократно переиздавался, приписывается Джону Гэльсу (ум. 1571) (альтернативная версия авторства – Томас Смит). К этому диалогу, однако, обвинение в сведении понятия богатства к количеству драгоценных металлов неприменимо, если только не опираться на отдельные вырванные из контекста цитаты.


[Закрыть]

Во-вторых, в работах представителей немецкой исторической школы, а затем и Шумпетера [Schumpeter, 1914][85]85
  Более развернутая характеристика была изложена Шумпетером позднее, в его «Истории экономического анализа» (т. 1, гл. 3). Позитивные оценки меркантилистской литературы стали особенно частыми в 1930-е годы (см., например, [Heckscher, 1931] и, с несколько иных позиций, [Кейнс, 1978, гл. 23]).


[Закрыть] происходит переоценка авторов этого периода, а интерпретация их взглядов становится менее упрощенной и более или менее благожелательной. Внимание исключительно к монетарным вопросам представало оправданным в условиях, когда запас металлических денег мог быть принят за наиболее точный индекс национального богатства при практическом отсутствии каких-либо иных достоверных статистических индикаторов годового выпуска. Кроме того, изобилие денег несомненно стимулирует торговлю. Накоплению реального капитала, как правило, предшествует накопление денежных капиталов. В любом случае внимание исследователей данного периода было «сфокусировано на движениях капиталов и их причинах, на политических мерах по привлечению денежных капиталов в страну, на хороших деньгах; они были обеспокоены ставкой процента в своих странах по сравнению с чужими, поскольку относительно более высокие ставки обеспечивали приток капиталов» [Vaggi, 1993, р. 24].

Кроме того, представители второй линии в интерпретации подчеркивали, что, если вынести за скобки привычную риторику, на деле значение, отводимое драгоценным металлам, уже на рубеже XVI–XVII вв. стало уменьшаться и потеряло свой центральный характер. Еще ранее, в 1516 г. Томас Мор в «Утопии» недвусмысленно высказался против чрезмерной важности, приписываемой золоту и серебру. Другой пример, который мы более подробно рассмотрим в следующем подразделе данной главы, связан с творчеством итальянца Антонио Серра. В 1613 г. он опубликовал «Краткий трактат о средствах снабдить в изобилии золотом и серебром королевства, лишенные рудников драгоценных металлов», содержание которого для всякого, кто не остановится на прочтении названия, четко показывает, что Серра связывал богатство страны с уровнем ее производства в гораздо большей степени, чем с количеством драгоценных металлов на руках у ее жителей.

В том же духе (и, возможно, не без влияния трактата Серра) была написана работа влиятельного автора Томаса Мана (1571–1641), англичанина и управляющего директора Ост-Индской компании[86]86
  Его наиболее известная работа («Богатство Англии во внешней торговле» [Ман, 1935]) была опубликована посмертно, в 1664 г., под редакцией его сына. Позднее, вместе с единственной известной работой Мана, опубликованной при его жизни [Mun, 1621], она была переиздана в сборнике, подготовленном Мак-Куллохом для Клуба политической экономии, вышедшем в 1856 г. (О Мане см.: [Forges Davanzati, 1994] и библиографию, приводимую в ней.)


[Закрыть]. Защищая право своей компании вывозить на Восток драгоценные металлы в обмен на товары оттуда, которые часто предназначались не для ввоза в Англию, а для реэкспорта в иные европейские страны, Ман доказывал, что вывоз денег способствовал увеличению богатства страны. Именно международная торговля обеспечивала в этой аргументации прирост количества располагаемых страной товаров темпом более быстрым, чем промышленность, и еще более быстрым, чем сельское хозяйство.

В своих работах Ман опровергал влиятельный тезис, выдвинутый Жераром Малином (Malynes) (1586–1641), согласно которому источником депрессии, охватившей Англию в 1620-е годы, стала спекуляция (приписываемая купцам и евреям) на международном валютном рынке, занижавшая курс английской валюты. Ман, как и Эдуард Мисселден (ум. 1654), исходил из того, что снижение обменного курса было вызвано негативным торговым балансом[87]87
  «Есть некое правило в нашей внешней торговле, что при обмене с теми местами, куда мы экспортируем товары на сумму, меньшую, чем стоимость иностранных предметов, завозимых в наше королевство оттуда, стоимость наших денег занижена; там же, где ситуация обратная, наши деньги становятся переоценены» [Mun, 1664, р. 208].


[Закрыть]. Таким образом, критика Малина Маном очень схожа с той критикой, которую выдвинет Серра против предшествовавших ему интерпретаций слабости неаполитанской валюты (см. подразд. 2.7 наст. гл.)[88]88
  Следует заметить, что Ман сконцентрировал свое внимание на торговом балансе, тогда как Серра принимал во внимание также торговлю услугами и движение капиталов.


[Закрыть].

Работы Мана являются яркой иллюстрацией перехода от буллионизма к меркантилизму. Этот переход сопровождался движением от упрощенного ви́дения непосредственной связи между богатством и драгоценными металлами к более сложной картине на основе полностью развитой теории торгового баланса, в которой внешняя торговля страны бралась в целом, а не складывалась из изолированного рассмотрения двухсторонних балансов по каждой из стран, с которыми велась торговля. Данная теория, наряду с приписыванием государству ключевой роли в экономике, составляет один из ключевых общих элементов (по крайней мере по распространенному мнению), на базе которого историки экономической мысли привычно объединяют под одним заголовком – «меркантилизм» – довольно разнородные идеи и подходы, проявлявшиеся на протяжении длительного исторического периода (с XVI по XVIII в.) вплоть до публикации «Богатства народов» Адама Смита[89]89
  Обзор некоторых интерпретаций меркантилизма см.: [Wiles, 1987]. Наиболее глубокий анализ представлен в до сих пор обязательной для чтения по данной теме работе Хекшера [Hekscher, 1931], который понимал меркантилизм как «систему власти». Пример относительно недавнего глубокого и тщательного анализа этого направления см.: [Perrotta, 1991]. Интерес представляют также [Magnusson, 1993] и особенно [Perrotta, 1993], где рассматриваются испанские меркантилисты, которым обычно не уделяется значительного внимания в англосаксонской литературе, но которые были чрезвычайно важны в переходе от схоластической к меркантилистской мысли. Также см.: [Magnusson, 2003].


[Закрыть].

Сегодня, однако, признается, что использовать термин «меркантилизм» следует очень осторожно. Такие историки экономической мысли, как Шумпетер [Schumpeter, 1914; Шумпетер, 2001], Хекшер [Hekscher, 1931], Джаджес [Judges, 1939], настаивали на том, что мы, строго говоря, не можем исходить из существования единой «меркантилистской школы» по двум причинам. Во-первых, с позитивной стороны, экономическая мысль того периода гораздо богаче и разнообразнее, чем та крайне упрощенная картина, которую предоставляют редукционистские интерпретации. Во-вторых, с негативной стороны, авторы того периода не сформировали стройную систему понимания экономической реальности – и не только на аналитическом уровне, но и на уровне определений базовых понятий. В целом непосредственно практические интересы и потребности явно доминировали у них над теоретической работой.

Для более ясного понимания того наследия, которое авторы эпохи меркантилизма оставили последующей традиции, необходимо прежде всего представить его разнообразие. Более того, то, что большинство из них не может быть отнесено к категории чистых сторонников политики laissez faire, само по себе не является ущербным. Напротив, именно в выражении их взглядов на роль правительства мы находим наиболее интересные и значимые аспекты экономических дебатов того периода.

Так, «меркантилистская» литература очевидно сыграла важную роль культурной поддержки подъема национальных государств, бросая вызов универсализму католической церкви и средневековой империи, с одной стороны, и локализму феодальных структур власти – с другой. Для авторов этого периода центральной проблемой выступало не столько благосостояние индивидов (как это будет у Смита, см. подразд. 5.4 наст. изд.), сколько политическая и военная мощь государства. Положительная роль, которая приписывалась государственному вмешательству в экономику, в этом контексте была связана с целесообразностью стимулирования производительной деятельности на национальном уровне в конкуренции с другими государствами: от дискриминационных мер во внешней торговле до поддержки отечественных производителей посредством системы таможенных пошлин на экспорт сырья и импорт мануфактурных изделий – и вплоть до создания государственных мануфактур, примером чему могут служить королевские мануфактуры и Мануфактура Гобеленов во Франции[90]90
  Этот комплекс мер экономической политики стал известен как «кольбертизм», по имени Жана Батиста Кольбера (1619–1683), могущественного министра финансов Людовика XIV с 1661 г. и вплоть до своей смерти (а до занятия этого поста он в течение десяти лет был главным сотрудником кардинала Мазарини). Наряду с мерами по контролю за ценами и технологиями производства Кольбер также поддерживал снятие барьеров во внутренней французской торговле и фискальные реформы, связанные с усилением роли прямого налогообложения потребления, что способствовало бы более равномерному обложению всех слоев населения по сравнению с преобладавшей системой прямого обложения (которая практически исключала из обложения дворянство, духовенство и королевских фаворитов). Однако в этой последней области затрагиваемые интересы были слишком сильны, и результаты, которых удалось добиться Кольберу, оказались практически ничтожными.


[Закрыть].

Другой яркой характеристикой меркантилизма был «страх товаров» (страх затоваривания) и связанная с этим боязнь «нехватки денег». Это было выражением особенностей исторической стадии перехода от производства для собственных нужд, доминировавшего в феодальной экономике, к производству на рынок, которое характеризовало капитализм. Но эти взгляды не просто выражали умонастроение поднимающейся торговой буржуазии. Они также обладали потенциалом для обеспечения условий экономического и социального развития: как подчеркивал позднее Смит, прогресс в процессе разделения труда обеспечивался постепенным расширением рынков сбыта для продукции отдельных фирм. Иными словами, расширение рынков составляло необходимое условие для развития системы капиталистических фирм. Более того, как «система национальной мощи» меркантилизм выражал потребность в политических и экономических институтах, необходимых для роста рыночной экономики – от стабильной и равномерной налоговой системы до земельного реестра, от всеобъемлющих законов по защите частной собственности до развития банковской и кредитной систем[91]91
  Мы обнаруживаем такого рода предложения в работах Уильяма Петти (см. подразд. 3.3 наст. изд.), который принадлежал к периоду меркантилизма, но в нашей интерпретации был, скорее, первым экономистом-классиком, по меньшей мере на аналитическом уровне.


[Закрыть].

Интерпретации отдельных предложений в области экономической политики или отдельных теоретических положений могут существенно варьироваться просто потому, что они делаются на базе выборки из разных авторов этого периода. Так, например, если мы обратимся к теории «торгового баланса», то, с одной стороны, столкнемся с идеей о том, что положительный баланс внешней торговли есть причина – главная, если не единственная – национального богатства, а с другой стороны, обнаружим тезис (например, у Серра) о том, что активный торговый баланс есть лишь индикатор богатства страны, т. е. ее производственных мощностей и ее конкурентоспособности на международных рынках. Этот последний подход, однако, можно считать превалирующим в рассмотрении причинно-следственной связи, которую многие авторы этого периода (Серра, Монкретьен и Ман оказались здесь в числе первых) устанавливали в отношении национального продукта и торгового баланса[92]92
  С этой точки зрения Испания предоставляла негативный пример: золото и серебро, поступавшее из рудников в колониях, поглощалось, как черной дырой, дефицитом платежного баланса, связываемого со слабостью национального производства. О связи между экономической ситуацией в Испании и экономической мыслью того периода см. [Perrotta, 1993].


[Закрыть].

В связи с дебатами о внешней торговле обращает внимание тезис о иерархии различных видов деятельности. Значительное число авторов выступали за целесообразность, исходя из роста национального богатства, экспорта мануфактурной продукции в обмен на сырье, или товаров роскоши в обмен на товары первой необходимости, или продукции квалифицированного труда в обмен на продукцию неквалифицированного[93]93
  Серию примеров см.: [Perrotta, 1991].


[Закрыть]. Кроме того, среди секторов экономики первое место на шкале стратегического значения закреплялось за внешней торговлей, и в конце следовало мануфактурное производство, затем сельское хозяйство[94]94
  Такой иерархии придерживался Ман (и затем Петти), и она отличалась от предложенной позднее физиократами (см. подразд. 4.4 наст. изд.). Очевидно, что если мы рассматриваем вопрос о факторах национального богатства в любой данный момент времени (при условии отождествления богатства с национальным продуктом), любой сектор в принципе равноправен по сравнению со всеми другими, как позднее и указывал Смит в полемике с физиократами. Но при рассмотрении «динамической» проблемы роста богатства народов на протяжении длительного периода времени введение иерархии между секторами экономики обладает неплохим объяснительным потенциалом. Несомненным достоинством меркантилистского анализа с этой точки зрения, в частности, стало то, что он подготовил почву для разделения производительного и непроизводительного труда Смитом (см.: [Perrotta, 1988]).


[Закрыть]. Оставляя в стороне обоснования таких теорий, можно вспомнить, что тот исторический период характеризовался развитием рынков как сетей международного и внутреннего обмена, а также накоплением богатства предпринимателями, изначально сосредотачиваемого почти исключительно в руках крупнейших торговцев.

Еще одна интерпретация, которая лишь частично поддерживается прочтением работ отдельных меркантилистских авторов, связана с понятием прибыли от отчуждения (profit upon alienation), т. е. прибыли, возникающей в акте продажи и потому порождаемой в процессе обращения, – иными словами, коммерцией. Согласно этому понятию в самом простом его изложении, прибыли возникают, когда покупают подешевле и продают подороже. Данный тезис соответствовал стадии торгового капитализма, что, в частности, и объясняет привилегированную роль, отводимую внешней торговле. Действительно, выигрыш, получаемый одной из сторон обмена, компенсируется потерей другой стороны, поэтому, когда покупатели и продавцы находятся в одной стране, выигрыши одних в точности компенсируются потерями других. Поэтому торговля может выступать источником богатства, только если мы рассматриваем обмен между разными странами. Однако будучи доведен до предела – прибыль возникает исключительно из акта обмена – этот тезис подразумевает не просто ранжирование торговли и иных видов экономической деятельности, а фундаментальное количественное различие между ними. В таком виде данный тезис является как ошибочным с точки зрения описания функционирования экономической системы, так и вводящим в заблуждение как интерпретация меркантилистских авторов, по крайней мере большинства их них[95]95
  Фактически уже к началу XVIII в. тезис о взаимовыгодном характере международной торговли стал доминирующим (некоторые примеры см.: [Wiles, 1987, р. 157–160]).


[Закрыть]. Но и за данным тезисом можно разглядеть историческое обоснование, на которое современные экономисты часто не обращают внимания: значение военной мощи в международных экономических отношениях, рост колоний, монополистический характер крупных торговых компаний. Если мы включим в сферу международной торговли также и перемещения богатства посредством силы, то важность этого сектора в процессе того, что Маркс назвал «первоначальным накоплением», становится очевидной, а представление о неравном обмене, которое несет в себе теория прибыли от отчуждения, становится вполне обоснованным.