Текст книги "Атлантида священная (из действительности доисторических времен)"

– Ты знаешь, у нас тут нет рабов. Просто те, кто начали к нам приезжать, должны как бы показать себя с разных сторон, прежде чем смогут назваться полноправными жителями Посейдониса. Так как же тебя зовут все же?

– Здесь – зовут бараном.

– Ну, это не только тебя, а всех приезжих. Ну ладно, не желаешь – не отвечай. Однако надо же нам как-то обращаться к тебе, а?

– Назовите сами, как хотите…

– Решено. Будем звать тебя… Ты откуда прибыл, из Ливии?

Раб неопределенно качнул головой.

– Значит, назовем по-ливийски: Абд-Мельк-карт. Не возражаешь?

И прямо взглянул ему в глаза.

– Что же ты отворачиваешься? Не согласен с новым именем? Или с тем, что тебя назвали «Абд», то есть «раб»? Но ведь не простой раб, а раб самого Мелькарта, «царя страны»!

– Подожди, Герму, – вступил в разговор Эсмон, – не настаивай. Ты видишь, нашему другу неприятен твой напор. Давай лучше посмотрим, чем сможем ему помочь, ведь он еще не оправился от болезни. Скажи мне, не кружится ли у тебя голова?

– Нет, господин, не кружится и не болит, благодарю Громовержца, – отвечал раб, с готовностью поддерживая новое направление в разговоре. – Лукумон Иббит, да пошлет ему благоденствие его Бог, и в самом деле великий лекарь.

– А это что у тебя? – и Эсмон, не дотрагиваясь до тела раба, указал на какие-то красноватые линии на его груди, чуть выше сердца. – Это было всегда?

Заглянув туда, куда указывал Эсмон – в глубокий вырез рубахи, – раб онемел от удивления. Осторожно потрогав пальцем какое-то довольно крупное изображение, словно отштампованное неведомой печатью на его теле, он затем намочил этот же палец в воде бассейна, возле которого сидел, и попытался оттереть его. Однако ничего не получалось: кожа вокруг порозовела, тогда как знак – а теперь уже было ясно, что это именно знак – не стирался. Раб прекратил свои попытки и взглянул на Эсмона. В глазах его не было страха, – одно лишь недоумение.

– Что это, господин? – тихо спросил он.

– Не спеши. Скажи сначала, когда «это» появилось на твоей груди?

– Я увидел его после тебя, господин.

– Ты не догадываешься, что бы это могло быть?

– Нет… – раб отвел глаза в сторону, – не смею, – поправил он сам себя.

– Твоя мать говорила ли тебе когда-нибудь о твоем происхождении?

– Ей не нужно было говорить со мной об этом, я и так знал. Как и все вокруг меня, а потом и весь…

– «Весь мир», ты хочешь сказать?

– Да, потому что мне пришлось покинуть родные места и пойти странствовать.

– И где же ты побывал?

Раб усмехнулся:

– Легче сказать, где меня еще не было. Короче говоря, обошел весь обитаемый и необитаемый мир.

– Конечно, в юности так тянет в новые места…

– В юности… Но я далеко уже не юноша, добрый господин!

– Сколько же тебе лет, если выглядишь ты так молодо?

– Не знаю, господин. Ты спрашиваешь, я не могу не отвечать, ибо ты знаешь: сейчас я – дворцовый раб. Но ты наступаешь, сам того не желая, мне на больное место: я в самом деле не знаю, сколько времени я живу на земле. Иногда мне кажется, что я жил всегда…

– Считаешь ли ты себя богом, раз так говоришь?

– Нет, нет! Да простит меня Громовержец, если можно было так подумать после моих слов. Просто… все вокруг меня исчезают: родные, близкие, друзья и враги, – а я все живу.

– Но, наверное, уж есть великая цель в твоей жизни, раз она так необыкновенна!

– Цель?.. Не знаю. Не думал никогда.

– Но так не бывает!

Раб задумался. Наконец, с видимым усилием, он произнес:

– Хожу. Исправляю то, что неладно. Везде, во всех концах Земли они такие слабые и беззащитные, те, кого вы зовете человеками…

– Ничего себе – слабые, – заметил как бы вскользь Гермес, – только и делают, что убивают друг друга!

– Это тоже от слабости, – убежденно ответил ему раб. – И хитрят от слабости, и обманывают, и предают, потому что слабы!

– А ты?

– Что – «я»?

– Ты не обманывал никогда, не убивал, не крал, не…

– Поначалу бывало всякое. Пока я не осознал, что сильнее всех. Зачем обманывать, если иметь силу сказать правду – это красивее? Но предавать – этого на мне нет. За это – караю.

– И при всем том, что ты рассказал о себе, ты не знаешь, кто ты родом?

– Почему не знаю? Знаю. Но что оно значит, мое происхождение из царской семьи, со стороны матери, если я всю жизнь в рабстве, можно сказать, у собственных родственников! Пойди туда, принеси то, – передразнил он кого-то, видно, сильно ему надоевшего. – И не откажись! Боги, говорят, так велели еще при моем рождении, чтоб я вечно кому-то повиновался! А у самого – ни кола, ни двора…

– Что, и семьи своей нет?

– Были семьи… Несколько раз даже. Но, говорю же вам, непригодный я для обычной человеческой жизни!

Уткнувшись лицом в колени и закрывшись руками, он вдруг глухо зарыдал. Это было тяжкое зрелище. Гермес, встав с места, отошел к густому орешнику и начал усердно разглядывать его ветви, усыпанные мелкими светло-коричневыми плодами.

Наконец раб взял себя в руки, или нечто иное ему помогло – Эсмон все это время сидел напротив, не отрывая глаз от него, – рыдания его стихли. Все еще всхлипывая, как ребенок, он умылся в бассейне, затем попил воды из фонтана. Отвернувшись, он утерся полой льняной рубахи, постоял некоторое время, опустив голову, затем обернулся к своим странным гостям. Садиться он больше не стал, дал понять, что знает свое место, и, заведя руки за спину, по обычаю домашних рабов, ожидал, что ему теперь скажут.

Гермес подошел к его табурету с полными пригоршнями сорванных молодых орехов и беспечно сказал:

– Не будешь садиться?.. Тогда я высыплю орехи на твой стул, не возражаешь? Угощайтесь, вы оба. Лучше орехов – ничего нет, это уж я точно знаю!

И он, чуть ли не силой, заставил раба приняться за угощение: нельзя же было отказаться, если для тебя щелкает орехи, правда, молодые и мягкие, один из великих атлантов!

Эсмон, понаблюдав за этой картиной, с легкостью поддержал игру. Вытаскивая из скорлупы круглое ядрышко, он ответил Гермесу:

– А мне больше нравятся другие орехи.

– Уж не дикие ли? – ужаснулся Гермес.

– Нет. Их зовут греческими, потому что жрецы во всех странах Востока выращивают их только в ограде храмов.

– А! – только и произнес Гермес. – Поговорим о тех орехах в другой раз, если ты не против, хотя я и сам до них большой охотник.

– Так почему же ты взял своим деревом этот, мелкий орешник, а не тот, в котором ядро напоминает…

– Говорю же тебе, в другой раз, – сделал страшные глаза Гермес. —

У нас, дорогие вы мои, мало времени. Я полагаю, что скоро к нам присоединится некто… – он значительно поднял палец. – И потому, – хватит нам ходить вокруг да около.

Он повернулся к рабу и посмотрел на него серьезным и теплым взглядом.

– Мельккарт, – сказал он ему, – приготовься выслушать главную тайну, знание которой изменит всю твою жизнь. Ты – сын моего отца, великого царя Сварга. Ты мой брат, брат царя Родама и всех остальных царских детей.

Мельккарт оставался недвижим, и только его карие, с золотистым отливом, глаза открылись широко-широко. Он молчал долго, и Гермес продолжил:

– Эсмон – сын Аполлона, или Алплу. Твой племянник. Остальных родственников не буду перечислять, – не время. Было веление свыше, и я устроил так, что ты побывал на горе Мери. Поверь мне, что твои страдания после этого посещения – необходимая часть очистительной процедуры. Действительно, некоторые, и очень значительные, силы не желали, чтобы ты занял на земле достойное твоего рождения место. И энергия того заклятия была так велика, что ее не могли бы рассеять ничто, кроме времени. Теперь же срок исполнился. И стало возможным приобщить тебя к истине.

Он подошел ближе к вновь обретенному брату.

– Больше всего мне бы хотелось забрать тебя с собой сейчас, – тихо проговорил он, и Мельккарт ощутил, как вполне реальные волны любви и нежности, идущие от Гермеса, вызывают в нем ответное чувство. – Но ты должен прийти в полную силу, прежде чем ступить в мир в новом качестве…

– О господин… О брат мой, я достаточно силен, поверь мне и испытай меня, если хочешь! Скажи мне только, где опасность, и я сумею ее побороть, какой бы она ни была!

– Ты меня не понял. Дело в силе не только физической. Скоро к тебе придет другая сила, сила сознания. И ты поймешь, что она не только не слабее твоих железных мускулов, но даже мощнее.

Видя, что Мельккарт его не понимает, он улыбнулся:

– Не смотри на меня так иронически. Скоро ты и сам во всем убедишься, уверяю тебя. Главное – удалось снять с тебя эту ужасную коросту, которая покрывала твое сознание, не давая ему воспарить к свету. Оставайся здесь и размышляй. Ты увидишь, как легко достигнут твоего понимания все ранее не понятные вещи. Перед лукумоном до конца не раскрывайся, если сможешь…

– Это испытание?.. Конечно, смогу!

– Все мы на испытании, – туманно заметил Гермес. – Так ответь мне теперь, как тебя зовут от рождения?

– Херкле, так назвала меня мать, – повторил Мельккарт слова, сказанные им лукумону.

– Да, Херкле. Геракл, – так велел твоей матери назвать тебя наш отец, великий царь. Отныне ты оставишь прежнее имя, под которым тебя знает весь мир – Мельккарт, царь страны, хотя и оно достойно полубога. Оно тем ценнее в моих глазах, что заслужил ты его в народе сам, своей справедливостью и готовностью к защите слабых. Будучи закрытым от знания истины, ты, тем не менее, прошел труднейшие ступени сам. Конечно, высшая помощь тебе – она шла, и ты поймешь это позже. Но и оступался ты много. А? Или я не прав?

Геракл настороженно досмотрел на него:

– Что же теперь делать?

– У нас тут расены говорят: «Кто старое помянет, тому глаз вон», – пошутил Гермес. – Не хочу лишиться глаза…

Он удивленно поморгал: Геракл истово поплевал через плечо.

– Ты что это? – воскликнул Учитель богов и человеков. – Ты это оставь, слышишь?

– Неровен час, – смущенно пробормотал Геракл. – Ладно, буду переучиваться!

– Вот и хорошо. Но где же Эсмон?

Эсмон шел навстречу лукумону Иббиту, чтобы представиться ему. Вместе они приблизились к Гермесу и Гераклу, и лукумон, чуть ли не вприпрыжку поспевавший за изо всех сил медлившим гигантом Эсмоном, прокричал прерывистым голосом:

– Да благословит тебя Единый, великий Гермес! Да благословит Он всю твою семью и вновь обретенного тобою брата Херкле! И он, на виду изумленных атлантов, пал перед ними ниц.

Задумчивый и как бы приглушенный во всех своих ощущениях Картлоз стоял у низкой деревянной загородки, ожидая окончания формальностей, которые были для него внове. В прошлый его визит сюда все было проще: всех прибывших, без разбору, отпускали куда кому было нужно сразу по прибытии. Теперь же надо было назваться и объяснить цель приезда, после чего один из чиновников снабжал тебя небольшой блестящей карточкой, выпадавшей по окончании опроса из аппарата, стоявшего перед ним. Эта карточка являлась, как можно было понять, пропуском во внешнюю жизнь Атлантиса. Остальные – внутренние взаимосвязи – налаживались каждым уже самостоятельно.

Внезапно Картлоз понял, что напрасно дожидается перед конторкой, к которой и подошел-то потому, что здесь не было этой беспокойной толпы, так раздражавшей его. Чиновник, оставив свое место, стоял, вытянувшись в струнку перед атлантом в тунике, отделанной фиолетовым цветом (Картлоз уже понял, что полосы и другие линии на их одежде, так же как ее покрой, были знаком принадлежности к определенной группе), и выслушивал его замечания, которые тот произносил тихим голосом. В другое время Картлоз не потерпел бы никакой проволочки: как это так, его смеют задерживать! Но сейчас, в этом своем непонятном состоянии несвойственного ему спокойствия, он как-то странно не интересовался происходящим…

Он стоял бы так, вероятно, сколь угодно долго, если бы не приход капитана Дирея. Громогласно заявив о своем появлении, капитан быстро разрешил вопрос, потребовавший его присутствия, и собрался выходить из таможни, когда заметил своего незадачливого пассажира, отрешенно разглядывавшего стойку перед собой. Что-то толкнуло его подойти к Картлозу.

– И чего ты здесь дожидаешься? – в приветливости голоса капитана можно было не сомневаться.

Картлоз посмотрел на него, однако никак не проявил своего интереса.

– Идем, что ли? – не отступал капитан. – Чего застыл?

– Надо получить карту, – вяло ответил наконец Картлоз.

– Ну так получай! Чего же стоять даром? – Задержка.

И Картлоз указал подбородком на пустую конторку. Дирей все понял:

– Иди туда, в угол, там все сделают. Здесь пока нечего стоять.

– Почему?

– Видишь, этого бедолагу отстраняют от должности. Не справился.

– Не пойму…

– Ну, прорвало его. Нахватался тут с вами… приезжими. Вот и придется теперь поработать ручками.

– Говоришь загадками.

– Какие тут загадки! Просто у нас не положено выходить из себя, коли уж ты работаешь с человеками. А раз твоя нервная система дала сбой и пропускает эмоции, значит, ты должен лечиться. Трудом. Лучше всего – механическим, это здорово очищает, я тебе скажу!

– Так в чем же виноват этот бедняга?

– Ох, прямо беда с тобой! То думаешь только о себе, то пристал к человеку, проблема которого тебя не должна волновать. Ну, раскричался он тут. А у нас с этим строго.

– И что же теперь с ним будет?

– Я вот не пойму, что это с тобой случилось, дорогой ты мой. Ты ли это, мой бесценный пассажир, или кто другой нарядился в эту твою неподражаемую рубаху? Кстати, не собираешься ли ты в ней разгуливать по Атлантису? У нас ведь черного, знаешь, не носят, за исключением…

Картлоз внезапно побагровел. Его пышные усы, без которых огромный крючковатый нос казался бы не на своем месте, взвились чуть ли не к вискам, обнажая длинные белые зубы.

– Не тронь моей одежды! – зашипел он. – Если еще раз услышу, – убью, клянусь честью!

Капитан искренне рассмеялся:

– Наконец-то! Пришел в себя! А то я уж волноваться начал: как же ты можешь быть в таком безмятежном спокойствии? Оно ведь вовсе не для тебя! Но теперь я вижу: ты снова в форме. Ну-ну, желаю удачи!

И капитан приподнял ладонь, собираясь попрощаться с Картлозом. Однако в дверях он остановился.

– Чуть не забыл, – как ни в чем не бывало заметил он, – ты интересовался, что же будет с тем беднягой, который не умеет себя сдерживать? Все очень просто: один месяц поработает на серебряных рудниках, второй же, смотря по тому как пойдет его выздоровление, – уже на поверхности. Рытье канала, например, или строительство какое-нибудь. Не переживай! Это даже не наказание!

У нас все, вплоть до определенного уровня, выполняют такую же обязанность, – и ничего, живы. Правда, этому – он кивнул на уводимого чиновника – предстоит работа вне всякой очереди. Что же делать: сам виноват!

И глаза капитана непонятно блеснули.

Но Картлоз и в самом деле как будто проснулся. Он отдался было неуемной жажде мести, которая была для него, как и для его сородичей, законом жизни: неотомщенная обида ложилась позором на того, кто допускал это. И вот уже перед мысленным взором его рисовались, сменяя одна другую, самые изощренные картины того, что он устроит этому недотепе, который называет себя атлантом. Подумаешь, особенный какой! Да его, Картлоза, предки ни во что не ставили этих северян! Всем известно было, что они ничего в жизни не понимают. А как иначе можно назвать то, что они до сих пор носятся со своей глупой идеей возвышения человеков, этого тупого быдла, до уровня чуть ли не небожителей! Нет, не договориться Картлозу с ними! Они и сейчас, как и раньше, не в состоянии понять ценностей земной жизни. Ногами стоят на земле, а головой-то витают поистине в облаках! Как видно, ничему их не научила и Катастрофа. Мечтатели, одним словом!

Как ни странно, эта мысль успокоила Картлоза: тем легче будет обвести их всех вокруг пальца, подумалось ему. И вдруг снова начала ныть печень.

Он опомнился: на ум ему пришли все указания Эсмона. Неужели правда все то, о чем он говорил, и Картлоз сам же и творит свою болезнь? Но ведь такими же или подобными болями страдают все больше на его родине! Они там уже решили, что это следствия плохой воды или негодной земли. Что же, так они и будут без конца болеть? Ведь уже сейчас век самого выносливого из них не превышает полусотни лет, а если сопоставить этот возраст с тем, как много умирает детей, – это и совсем ничтожная цифра.

И Картлоз по-новому осознал всю меру своей ответственности перед пославшими его сюда. Он раздобудет их тайны у этих проклятых! Чего бы ему это ни стоило!..

Ему и в голову не приходило, что тайн, в его понимании этого слова, и не было. Не было ничего такого, что можно было бы узнать здесь, передать к исполнению там, у себя: для этого требовался всего лишь иной уровень сознания. Впрочем, будь он, этот уровень, у восточников на должной высоте, они не стали бы посылать лазутчика к атлантам, но обратились бы к ним с просьбой о помощи. Но – гордыня, гибельная гордыня! Скольких бед виновницей она являлась и еще явится на земле!

Сама мысль об обращении за помощью у восточников исключалась. Более того, те, у кого она и промелькнула бы, не имели права произнести ее вслух, ибо тотчас были бы заклеймены как предатели. Восточные атланты все еще ощущали себя властелинами мира. И тем безнадежнее было положение их народа, чем беспочвеннее оказывались притязания и амбиции их руководителей, которые унаследовали от своих предков единственно лишь память о собственном превосходстве над всеми остальными обитателями Земли. Память, не подкрепленную ни истинным знанием, ни материальными возможностями. Что и называется гордыней…

Получив пропуск и указания, как им пользоваться, Картлоз вышел из помещения таможни и, оглядевшись, направился к небольшой барке, красной с белым с позолотой парусом. Он помнил, что Ган, к которому сейчас необходимо было попасть как можно быстрее – боль в печени разыгрывалась, – жил где-то на берегу одного из круговых каналов города, так умно и рассчитано разделявших столицу атлантов на практически неприступные части. В прошлый свой приезд сюда, когда он был так ошеломлен всем увиденным, что, к своему стыду, не смог ничего толком понять, а тем более разъяснить у себя дома, он отметил главное: каждая из частей города неприступна, а особенно – Цитадель, Центральный Город, обиталище царей. Он не стал тогда говорить о несказуемой и непревзойденной красоте Атлантиса, чтобы не вызвать к себе подозрения: не обращен ли атлантами в свою веру? Однако эта красота запомнилась ему так сильно, нестираемо из памяти, что иногда, глядя на тщетные старания отечественных строителей найти какие-то особые составы растворов, способные более или менее прочно соединить шершавые и неприглядные камни, из которых они складывали жилища своих повелителей, он вспоминал изумительную кладку домов и дворцов на Посейдонисе, кладку, которая и не требовала никакого раствора: камни были настолько точно и ровно распилены неким образом (составлявшим, кстати, одну из тайн, которые Картлозу предстояло узнать), что прилегали друг к дружке как приклеенные. Правда, был тут еще один секрет. Каменные плиты были не просто прямоугольными, – они имели по сторонам какие-то выступы и углубления, и невозможно было представить себе, что они означают. То, во всяком случае, что Картлоз смог вообразить, было настолько сложным, что не имело и смысла рассказывать об этом у себя дома: это было не под силу никакому, даже самому умелому мастеровому-каменотесу…

Назвав хозяину барки имя Гана, он удобно расположился на корме, оборудованной для пассажиров: барка была наемной, как и другие, не только водные, но также наземные и воздушные виды транспорта, в изобилии поджидавшие всех желающих попасть в любой конец города или даже острова.

Было очень тепло. Хотя, может быть, так казалось Картлозу, который в своем черном шерстяном одеянии – рубахе и штанах, заправленных в мягкие черные же сапоги, – выделялся среди всех, кто его окружал. Он с облегчением подставил лицо встречному ветру, когда барка понеслась по каналу, ловко лавируя между многочисленными суденышками, которыми буквально кишела гавань Атлантиса.

Миновав массивные ворота, как бы закрывавшие вход в прямые и обводные каналы города, повернули налево: поместье Гана, где Картлоз рассчитывал застать если не его самого, то хотя бы кого-то из знакомых по прежнему посещению, находилось за внешней чертой города, в местности, называемой Новым Городом. Этот Новый Город вольно раскинулся, не имея никаких границ, и был по преимуществу застроен домами и поместьями знати. Впрочем, слово «знать» в этом случае обозначало нечто среднее между человеками, познавшими вкус приобщения к повседневной жизни атлантов, и самими атлантами, в той их части, которая по причинам, часто совершенно различным, не гнушалась общаться и даже сотрудничать с первыми. Это взаимовлияние и взаимопроникновение происходило так давно и незаметно, что не вызывало уже противодействия ни в ком. Даже царские братья, оплот, казалось бы, священных заветов о сохранении атлантами неземной внутренней чистоты, находили вполне современным такое общение. Полагая, что выполняют завещанную им миссию помощи человекам, они не замечали, как действует неумолимый закон сообщающихся сосудов. Всеобщий, какой-то туманный конгломерат приниженной, околоземной духовности брал верх над высшими устремлениями, для которых, как оказалось, требовалось слишком много времени и сил. Проще, конечно, было, сняв с себя всякую узду внутренних запретов и указаний, как нужно действовать в том или ином случае, окунуться в жизнь, которую вели человеки…

Но не об этом думал Картлоз хотя бы потому, что он ничего не знал о такой проблеме. Сейчас его не занимали даже красоты проносившихся мимо с непостижимой быстротой берегов, с их разнообразием и многолюдьем. Одна только мысль не давала ему покоя, – мысль об этой скорости. Что это?

Ответить на его вопросы мог только хозяин барки, Картлоз не мог назвать его даже рулевым, потому что и руля-то никакого не было видно. Этот малый, в яркосиней длинной блузе, подпоясанной белым кушаком, и в мягких ременных сандалиях, получив задание, даже не оборачивался в сторону своего пассажира. А тот, между тем, сгорал от любопытства. Если бы не страх оказаться сброшенным в бурлящую воду, своей темнотой напоминавшую Картлозу о бездонной глубине – да еще при том, что он не умел плавать, – ничто не помешало бы ему подняться со скамьи и подойти к этому тупице, который, кажется, вовсе забыл о нем. А вдруг бы он выпал на повороте? Кстати, поворот был такой плавный, а ведь этот мини-капитан даже не сбавил хода, когда приблизились к нему. И никто не попался навстречу, как будто все знали, что сейчас все идут только налево, а затем уже будут пропущены те, кому нужно поперек. Хотя, кто их знает, – эти атланты, похоже, и не на то способны…

И все же Картлоз превозмог себя. Он оторвался от своей, такой мягкой и удобной, скамьи и, цепко хватаясь за любой устойчивый выступ, стараясь держаться точно посередине барки, довольно скоро приблизился к хозяину суденышка. Тот стоял, полностью захваченный моментом, перед небольшим пультом, огражденным полукруглым прозрачным покрытием, – от встречного ветра, понял Картлоз – и лицо его, когда в него заглянул его пассажир, было радостным и даже вдохновенным.

Заметив Картлоза рядом с собой, он нисколько не удивился. Указав подбородком куда-то вперед, он прокричал ему:

– Хорошо?

И сверкнул белыми зубами.

Картлоз вновь поразился красоте здешних уроженцев. Он не сильно разбирался в генеалогии их, различая пока что атлантов и не атлантов примитивно: по росту. Однако, на его взгляд, все они, за самым малым исключением, были красавцами и красавицами. И дело было не только в правильности черт их лиц, – тут, кстати, сколько угодно попадалось и чрезмерно носатых, и курносых, и цвет их кожи разнился от бронзового до лилейно-белого, с румянцем, – нет, что-то другое оживляло их выражение и привлекало к ним взор. Определить это «что-то» было трудно: то ли это веселость, то ли жизнерадостность, бьющая через край, но никогда не выплескивающаяся наружу. Или это просто здоровье, имеющее источником избыток силы? И где же их старики, в конце концов?..

Вопросов было так много, что Картлоз растерялся. Однако он заставил себя вспомнить, для чего находится здесь, чуть ли не поминутно рискуя жизнью, и ответил капитану:

– Мне нравится!

Общий язык был найден, и можно было приступить к тому, что интересовало Картлоза. Он был неплохо подготовлен, не то что в первый свой приезд, когда, понадеявшись на родственность языков, оказался почти совсем немым и глухим здесь. Хорошо, что язык страны Сумер знали многие, на нем и он объяснился тогда… Да, расхождение языков вышло за пределы их понимания.

Капитан, чувствуя невысказанный интерес пассажира, оборотил на минуту свое улыбающееся лицо к нему:

– Скоро будем на месте, господин. Картлоз кивнул и улыбнулся в ответ:

– Мне будет жаль покинуть твое судно… Скажи, ты ведь не управляешь парусом, – да при нем и невозможна такая скорость. Как же мы движемся? – Картлозу стоило труда выказать свое невежество перед этим – кто бы он ни был, он продавал свой труд, – но желание выведать интересующие его вещи победило снобизм.

– Вы у нас впервые, господин? – и, не дожидаясь ответа, поспешил ответить, чтобы не показаться невежливым гостю. – Парус у меня так, для красоты. Нравится мне лодка с парусом. У нас все в семье ходили под парусом. Я же поставил аппаратуру…

И он указал на свой пульт.

Картлоз начал разглядывать панель, на которой мигали три разноцветные точки.

– И что?.. – пожал он плечами. – Что нас двигает? – Слышите гудение? Мне никак не удается довести мотор до полной бесшумности.

– Но где же он, этот… мотор?

Капитан небрежно качнул головой куда-то в сторону и назад:

– Там, под нами.

Картлоз понял одно: так просто, походя, он ничего не узнает, хотя бы потому, что сам в этом ничего не смыслит. Вот если бы ему показали, что это такое, этот «мотор», и разъяснили бы, каким образом он, находясь неизвестно где, двигает барку, да при том, что сообщаются с ним через какие-то светящиеся кнопки, вот тогда он понял бы это, без сомнения. Голова у него работает отлично, недаром именно его выбрали на такое ответственное дело, как поход за знаниями атлантов! Нужен только первоначальный толчок. С другой стороны – не к этому же низкородному простофиле обращаться за обучением!..

Тем временем юноша всецело, как казалось, занятый процессом движения, обратился к Картлозу.

– Простите, господин, – мягко сказал он, – могу ли я спросить вас кое о чем?

– Почему же нет? – удивился Картлоз, не привыкший к подобным церемониям. – Спрашивай!

– Мне показалось, господин, что вы страдаете. Если это так, то не могу ли я вам помочь?

Картлоз был ошеломлен. Что они тут, все провидцы, ясновидящие? У себя на родине он слыхал об одном-двух таких, которые сохранили в себе каким-то чудом эти способности, однако не придавал этим слухам никакого значения: мало ли рождается людей с разными отклонениями от нормы. Но теперь, едва они приблизились к Атлантиде, а ведь он еще не ступал ногой на ее землю, общение с атлантами поражало его тем, что выходило за рамки нормального, на его взгляд, поведения. Что же будет дальше?

Однако он был прав, этот молокосос; печень ныла, не переставая, и от возможной помощи отказываться было бы глупо. Тем более что у него уже был случай убедиться в действенности атлантского лечения. Хотя, с другой стороны, в тот раз это был Эсмон, почитаемый во всем восточном мире за бога, этот же…

– Что, у вас тут все лечат друг друга? – несмотря на все старания, ему не удалось скрыть своего пренебрежения.

Но юноша, казалось, ничего не заметил.

– Когда-то так и было, – ответил он чуть печально, – но теперь, к сожалению, это случается редко. Атланты все больше замыкаются в себе, а человеки так и не научились этому, мне кажется. А ведь в этой открытости – секрет всеобщего здоровья!

Разговор становился интересным, тем более, что коснулся секретов здоровья; Картлоз постарался потуже затянуть узелок связи с этим парнем, который начал казаться ему все симпатичнее. Открытость?.. – подумал он, – нет, простофильство! Он вспомнил своих мудрых наставников там, за океаном. Спроси их – говорили ему, – и они сами ответят и даже больше, чем ты ожидаешь. Они всегда были глупы и открывали душу первому встречному.

– Я что-то с трудом понимаю тебя, капитан, – сказал Картлоз, – впрочем, это, видно, не так просто. Да, действительно, я недавно почувствовал боль. Конечно, я хотел бы от нее избавиться, но почему ты спрашиваешь, а не лечишь меня тотчас же, как заметил болезнь?

– Это запрещено, – серьезно ответил юноша. – Твое тело заключено в невидимую оболочку, которая священна. И если я проникну в нее своей мыслью без твоего согласия, я уподоблюсь самому страшному твоему врагу и могу получить за это ответный удар.

– Но ведь ты лечишь, значит, ответный удар должен быть таким же, исцеляющим, если я что-то понимаю…

– Ответный удар идет как бы сам собой, – живо возразил ему юноша, – и благим может быть только в том случае, если моя мысль просто достигнет твоей ауры и отразится от нее, тогда она придет ко мне обратно удесятеренной. Если я подумал о тебе хорошо, – мне это самое «хорошо» вернется, отскочив от твоей заградительной сети. Но если это что-то худое… Так что невыгодно желать кому-то зла, – сам же и получишь, не дай Единый…

Он посмотрел на Картлоза:

– Ну как ты, лучше?

– Чудеса, да и только, – усмехнулся тот, начиная уже привыкать к быстрым исцелениям, – у вас тут не успеешь соскучиться. А меня вот недавно стращали, что я здесь буду без конца болеть. Какие там болезни, когда рядом сплошь целители! А?..

И он с простецкой фамильярностью, обычно так несвойственной ему, обнял юношу за плечи. Тот отстранился.

– Да-да-да, я и забыл, что вас тут нельзя трогать. Вот только не пойму, как же вы женитесь? Или тоже на расстоянии?

Довольный своей шуткой, Картлоз расхохотался.

– Женитьба – это другое. Не здесь рассказывать, – сухо ответил капитан и добавил:

– Подъезжаем, господин. Не забудь поблагодарить меня…

Чего-чего, а благодарить Картлоз умел. Расстегнув свой кожаный кошель, он, минуту поколебавшись, достал из него серебряное кольцо и положил его на пульт перед капитаном.

– Достаточно? – спросил он, сам довольный своей щедростью. – Если мало, ты скажи, ведь я у вас новичок…

Капитан, мельком взглянув на кольцо, помолчал, занятый тем, чтобы как можно точнее пристать к небольшому причалу, сложенному из красных камней. Остановив мотор и удерживая лодку на месте простым прикосновением руки к причальному крюку, он ответил своему необычному пассажиру, и ответ его прозвучал отнюдь не так, как того ожидал Картлоз.