Текст книги "Атлантида священная (из действительности доисторических времен)"

– Слушай, что я тебе скажу, приезжий. Позволь договорить об ответном ударе, чтобы ты у нас не подвергал себя, не дай Единый, опасности каждую минуту, при твоем незнании основного. Почему я каждый раз у тебя спрашиваю позволения, интересуешься ты? Да потому, что для того, чтобы исцелить или же, наоборот, уязвить кого-нибудь, нужно проникнуть вовнутрь, понимаешь, вовнутрь его ауры. И разрешение дает эту возможность, пропускает мою энергию в твое нутро. Если же разрешения нет, и кто-то захочет проделать это силой, – удар неминуем. Теперь понял?

– Боюсь, что я неспособный ученик, – удрученно закивал головой Картлоз, – вот если бы нашелся учитель, который бы все мне разъяснил более подробно…

– Дальше, – юноша приподнял руку, останавливая словоизвержение Картлоза, – когда я говорил о благодарности, я не имел в виду что-то вещественное, – это кольцо или нечто другое. Есть правило: за все, что тебе дали, надо благодарить. За труд – трудом или результатом труда, за божественную услугу – приношением доброго слова или мысли, которые направлены, – он приподнял глаза к небу и проделал какое-то сложное движение губами наверх. – Тебя исцелили, а ты это принял как должное. В другой раз это уже будет сложнее сделать, имей в виду…

Машинально повинуясь жесту капитана, неожиданно повелительному для его, казалось, бесконечно мягкой натуры, Картлоз перешел из барки на пристань, все еще не разумея, что же произошло, и в чем он ошибся. Он порывался что-то сказать вслед сорвавшейся с места барке, но так и стоял, не понимая сам, что за слова рвутся из его сознания, не в силах прободать какую-то непреодолимую стену.

* * *

Неизвестно, как долго продолжался бы его бессловесный и односторонний диалог с умчавшимся владельцем красивой барки, если бы к пристани не подбежали, низко кланяясь, двое прислужников и наперебой залопотали, прикладывая руки к сердцу и с деланной умильностью заглядывая гостю в глаза.

Это было совсем другое дело! Картлоз словно попал в родную сферу: здесь было все так, как и надлежит тому быть. Слуги здесь были слугами, а не мудрецами, как некоторые, а хозяева – так уж действительно хозяевами. Хорошо, что Ган не послал ему навстречу рабов, подумалось ему. Помнит, значит, что Картлоз брезгует общаться с рабами.

И он с удовольствием позволил слугам подхватить себя под мышки. Ему не приходилось даже перебирать ногами – двое дюжих амбалов на воздусях вознесли его по белокаменной лестнице к великолепному дворцу Гана. Там, на площадке, устланной шелковистым мрамором, между плитами которого цвели кусты роз и неправдоподобно ярко зеленела трава, его уже ожидал хозяин этой роскоши. Одетый в просторные белые одежды – излюбленный цвет высшего сословия, как успел заметить еще раньше Картлоз, – он производил внушительное впечатление и ростом своим, и осанкой. Но первый взгляд наиболее верный, а между тем, едва увидев Гана, Картлоз поразился перемене, произошедшей в нем за эти два года, пока они не виделись. Огромным усилием воли он едва сумел удержать на своем лице радостную улыбку, которой еще издали собрался приветствовать своего друга. И долго еще, на протяжении всего времени, пока тот был с ним, провожая в отведенные ему апартаменты, показывая всякие хитрые приспособления для удобства тела, отдавая распоряжения слугам, причисленным отныне к его штату, неестественное оживление заставляло дергаться Картлоза, удивляя и пугая его самого.

Откуда было ему знать причину столь странного своего поведения, если он до сих пор ничего не понял из того, что втолковывалось ему здесь уже не раз. Взаимопроникновение аур, в которое он не то чтобы не верил, но оставлял под вопросом, как нечто нереальное, играло тут главенствующую роль. С облегчением осознав себя в своей тарелке, Картлоз этим признал своими и все заботы Гана и его дома. Но недаром юноша-капитан предостерегал его. Заботы эти были нешуточными, с какой стороны ни посмотри…

После купания в маленьком, на одного, бассейне Картлозу стало легче. Смуглоликая служанка, поливая его напоследок настоем неведомых трав, улыбнулась ему, пряча, однако, глаза, – и жизнь заиграла новыми красками. Он отогнал от себя мысль, что улыбка крутобедрой красавицы может всего лишь входить в ее служебные обязанности, и с готовностью поверил, позволил себе поверить, что симпатия ее искренна. Это нетрудно было сделать, поскольку девушка, прислуживая ему, льнула к его телу совершенно недвусмысленно.

Не привыкший, по правде говоря, к подобной свободе женского обращения, Картлоз тем более был захвачен новизной ощущений. Отдаваясь ее рукам, нежно и мягко скользившим по его коже, умащивая ее чем-то, что издавало умопомрачительное благоухание, он не в силах был уже ни о чем размышлять. Долгое и стоическое воздержание в течение всего путешествия также сказало свое слово, и он уже не только не сопротивлялся плотскому желанию, какой-то дикой багровой стеной затмившему его сознание, но и сам, с готовностью, окунулся в эти, все более и более нагнетавшиеся волны.

Сначала его еще беспокоила мысль о том, что негоже ему, гостю, платить такой монетой за гостеприимство своему хозяину. У него на родине насчет этого было строго: женщины охранялись пуще глаза, и охранялись более всего ими же самими. Но всякие запреты касались только ареала его племени. Все, что выходило за его пределы, уже не подвергалось никакой вроде бы защите свыше, защите богов его рода, и становилось разрешенным. Никто не думал о том, что и у тех, которые извне, тоже могут быть свои невидимые покровители, способные если не защитить, то, по крайней мере, отомстить за обиду, нанесенную их подопечному. Не думал просто потому, что был уверен: его боги, боги высочайшего на земле племени – сильнее всех остальных, и их могущество перекроет все грехи и ошибки, допущенные картилинами. Поэтому священным почиталось все, относящееся к собственному народу, и второсортным, не обязательным к соблюдению каких-то правил, касающееся других племен. Катастрофа? Наказание?.. Но так сложились обстоятельства. Что ж, бывают и поражения, кроме побед. Надо затаиться, собраться с силами – и тогда…

Мудрецы Картилии тщетно взывали к покаянию нации, к осмыслению происшедшего совсем с других позиций. Их не слушали.

Так и Картлоз отгонял от себя все сомнения, мелькавшие в его голове в то время, пока еще возможен был его отказ от этого сладостного наваждения. Та женщина, такая привлекательная своей доступностью, обладала какой-то особой силой, притягивавшей мужское естество как бы сама собой. И наипервейшим ее действием было накинуть душное темное покрывало на его сознание. Какие уж тут мысли, какое благоразумие, если это сделано, и место разума заступает триллионолетний инстинкт – вечный позыв к продолжению рода, безвинно предаваемый в жажде похоти своим же творением – человеком…

То, что случилось, когда они соединились, нельзя было назвать никаким именем: такого просто не могло быть! Он, повидавший уже довольно на своем веку и втайне почитавший наслаждение в жизни превыше всего, он не понимал, что с ним происходит. В него входила, прорывая его изнутри, сама бесконечность блаженства, которая все возрастала, возрастала… Поистине, не было предела ее росту, – а она, тем не менее, все ширилась и углублялась. И наконец, в тот миг, когда наслаждение готовилось перейти в страдание, в боль, в самоуничтожение – произошел взрыв. Извержение, выброс огромной энергии из каких-то неведомых тайников его существа, для чего-то запрятанных природой в самые сокровенные хранилища, сокрытые под семью печатями тела…

Давно ушла служанка, и мягкий туман теплого вечера спустился на землю, окутав темнотой дом торговца Гана, где, не тревожимый никем, лежал в купальне, отведенной ему, пришелец Картлоз. Пришелец, возвратившийся наконец на землю своей исконной отчизны и испытавший на себе, как привет издалека, влияние ее токов. Он пока не осознавал, что на самом деле значило это потрясение, которое ему довелось пережить, – это было все впереди. Однако необыкновенное чувство покоя, покоя вместе с силой, казалось, навсегда вошедшее в него, убеждало его в том, что никогда прежде, нигде и ни с кем он не испытал ничего подобного.

Он заблуждался в одном. Всю силу и глубину любви, которую может познать человек, лишь находясь на своем исконном, единственном месте на Земле, совокупляясь своими излучениями с ее эманациями, такими родственными, что не приходится и сопротивляться, – всю эту тайну он придал всего лишь смазливой служанке Гана, безотказно оказывавшей такие услуги всем гостям своего хозяина, его домочадцам, и ему самому, когда была в том нужда. Никто не видел в этом ничего особенного: лишь бы девушка сама возымела желание отдаться мужчине, ибо иначе лишался всякого смысла сам этот акт.

Куда ни кинь, а добровольное самопожертвование женщины, способной отдать себя повелителю – без него не обходится жизнь ни одного мужчины, сознает он это или нет. Чувство любви, зарождающееся в женском сердце, способно соединить его или с Небом, или же с Землей. Смотря по тому, к чему повернута его душа.

А женщина – она всегда готова следовать за н и м, если даже это противно ее естеству, направленности. И в каждом, кто овладевает ею, кто возымеет желание, почитаемое ею за веление свыше, готова видеть собственного владыку на всю жизнь. Лишь постепенно, когда уже поздно изменить что-то, когда уже слишком велик груз кармы, набранной ею от множества допускавшихся в сердце прохожих, признаваемых ею за единственного, начинает она понимать, что не все на земле соответствует тому божественному установлению, которое неугасимо теплится в ее душе.

Что ж, иногда она смиряется и становится поистине вместилищем греха, но чаще всего находит в себе самой силы восстановить свою нарушенную целостность, уйти в себя и мир собственных детей, благо они у нее будут. Потому что рождение ребенка – искупление женщиной ее вины перед создателем, вины невольной, но от этого не меньшей. Вины отдачи себя кому попало, прежде чем душа ее соединится со Всевышним.

Недаром атлантские царевны оставались девственницами и бывали избавлены от многих житейских ударов. Тогда как другие, впустившие в собственное священное чрево несвойственные ему энергии, терпели и будут еще терпеть нескончаемый круг обид и унижений, остановить который в состоянии лишь самые сильные из них. Сильные не ратной мышцей, не ударом наотмашь, но такой любовью, таким всепрощением, которые одни и могут погасить черный огонь, питающий «вечный двигатель» этого круга зла, оставив его без всяких средств к продолжению своего ужасного существования. Потому что питается зло не иначе как только злом.

Однако долог путь от первого проблеска до яркого света, который только и может настолько озарить сознание, что понятной станет цель появления на Земле женщины. Почитаемая не просто за равную, но высшую в областях небесных, она все нисходит и нисходит в миры дальние, в этот ад земной своей жизни, желая помочь своему богу – сыну или супругу – собрать воедино его распавшийся на куски отдельных наук разум, очистить благой мыслью тело его, враждующее с самим собой в частях своих. Чтобы смог над ними воцариться дух, защищенный броней тела и действующий посредством разума, слитого с сознанием.

Исполнится ли эта часть Высшего Плана, отведенного человечеству? Устоит ли женщина, не дрогнет ли под неимоверным натиском страстей, сил стихийных?

Должна устоять. Ибо от нее зависит главное – рождение поистине нового человека, с появлением которого закончатся распри в стане человеческом. Ибо каждый тогда соединится сам в себе.

* * *

Благодатное селение Расен находилось в северовосточной части Посейдониса, почти на самом повороте Большого Канала, как раз в том месте, где равнина Э-неа плавно поднималась к горам. Холмистый подъем этот поначалу был малозаметен, особенно для уроженца Расена, привыкшего к подъемам и спадам своей местности: расенцы, казалось, и не смогли бы жить на более разглаженной от всяких складок земной поверхности. Однако же для пешехода, идущего на север, подъем становился ощутим задолго до того, как он входил в лесистую часть горного массива. А ведь это было пока еще предгорье.

Молодая женщина быстро шла по ровной, из крупных белых плит, дороге, которая уже начала делать извивы, чтобы не заставлять идущих по ней утомляться и сбивать дыхание чересчур резким преодолением тяжести на подъеме. Конечно, этот серпантин намного удлинял путь, и женщина как раз раздумывала: не пойти ли ей напрямик, наперерез дороге? Правда, в этом случае пришлось бы карабкаться по склону, поросшему редким кустарником. Но, с другой стороны, она взглянула выше: этот кустарник, весь утыканный шипами, твердыми и длинными, как железные гвозди, уже на следующем повороте спирали становился непроходимой стеной.

Это обстоятельство и само по себе могло бы решить вопрос об избрании пусть длинной, но зато удобной и безопасной дороги. Но молодая женщина, хоть и с запозданием, но вспомнила о том, как некрасиво она бы выглядела, взбираясь по осыпающимся мелким камням и цепляясь руками за ветки кустов…

Впрочем, она и раздумывала-то о выборе дороги не всерьез. Ей надо было отвлечься от размышлений, тщетность которых она, видно, уже поняла, иначе зачем бы ей идти туда, куда она сейчас шла?

Между тем дорога как бы приостановилась перед маленьким круглым храмом. Храм этот был окружен со всех сторон строем изящных колонн, украшенных изображениями цветочных гирлянд. Разлившись перед ним в небольшую площадку, с северной стороны огороженную стенкой все из того же белого известняка, она затем не изгибалась более вверх и направо, но продолжала свое движение. Теперь уже, прямая как стрела, дорога шла вдоль нескончаемой скалы, вершина которой являла с нею удивительный контраст: она вся была покрыта кудрявой порослью светло-зеленого леса, явно природного свойства.

Эта скала была остатком выработанного карьера, хотя никто не интересовался, что именно здесь добывали. Из соображений эстетики и пользы каменный обрыв приспособили для обучения будущих скульпторов и резчиков по камню; пологую же долину, начинавшуюся сразу под этим творческим полигоном, тщательно возделали селяне. Без надзора на Посейдонисе не оставалось ни пяди земли.

Путь, как было заметно, не был в тягость молодой женщине. Лишь ненадолго остановилась она у круглой лестницы в четыре ступени, обвивавшей святилище, чтобы тихо прочитать молитву, и ступила затем, еще более задумчивая, чем прежде, с большой дороги на узкую, но хорошо проторенную тропинку. Тропинка эта вела довольно круто вверх, между стволами крупных и высоких вязов.

Становилось прохладно. Но женщина, разгоряченная движением и, паче того, устремленностью своего порыва, который приближал ее к цели, готова была даже скинуть с себя пеструю, расписную шаль. Эта длинная шаль укутывала ее то ли от утреннего озноба, то ли от посторонних глаз, всю целиком – с головы, покрытой непременным для расенок платочком, до ног, обутых в изящные чувяки с загнутыми вверх носами.

Наконец она добралась до того места, где начиналась обжитая часть этой горной рощи. Тропинка здесь переходила в спокойную и уютную лестницу из теплого, серо-желтого оттенка, песчаника, по сторонам которой стояли большие вазы из того же камня. Гроздья темнокрасных и розовых роз, ниспадавшие из них в нарочитом беспорядке, говорили о том, что за ними ведется тщательный и любовный уход.

Впрочем, эта же мысль должна была посетить каждого, кто всходил по этой лестнице в довольно большую усадьбу, скорее замок. Высокая стена окружала его, начиная от ворот, в которые эта лестница упиралась.

Все здесь, и эта стена, которую, казалось, только что промыли с песочком, и сами ворота, чудо кузнечного искусства, поставленные вроде бы только для того, чтобы на них любовались, и неширокая аллея, усаженная шпалерами диковинных цветов, которая вела к белоснежному зданию, сверкающему радостной радугой узких и высоких окон, – все говорило о том, что это жилище холят и любят.

Сам замок был выстроен тремя уступами, один уже другого, по углам которых, по древнему обычаю, высились круглые башни. Но здесь они не производили впечатления чего-то неприступного или призванного к защите. Увенчанные высокими коническими крышами, они казались ни больше ни меньше как созданиями волшебства. Кто, кроме него, мог задумать подобное? Не говоря уже о том, чтобы вырезать из камня эти сплетения узоров, в которых основная нить, иногда сдваиваясь или даже утраиваясь, шла, не прерываясь, через все узлы и розетки, обрастая по пути все новыми и новыми деталями, вносящими в плавный, певучий ритм узора особую, завораживающую, даже против воли, гармонию.

Захваченная всей этой внезапно открывшейся ей красотой, молодая женщина стояла неподвижно перед воротами, позабыв прикоснуться к массивному кольцу, свисавшему из пасти льва, – это было нужно, чтобы дать знать о своем приходе. Однако створки чугунных, с виду таких тяжелых, ворот вдруг медленно и неслышно разошлись перед ней в стороны, утонув в прорезях стен. Кто-то невидимый приглашал ее войти.

И вот тут наша путница, с таким бесстрашием преодолевшая тяготы горной дороги, не побоявшаяся ни возможных встреч с дикими зверьми, ни всяких ужасов, о которых шла неясная молва в отношении этого замка, тут, когда пришло время ступить ногой в его пределы, она оробела. Тщетно пыталась она вызвать в памяти слова молитвы, обычно защищавшей ее: она их начисто забыла. В полубеспамятстве она повернула уже голову, как бы думая об отступлении, – как вдруг опомнилась. Простая и ясная мысль пришла ей в голову: а чего, собственно, ей бояться здесь, если она сама пришла сюда? И, в конце концов, нужна ей помощь или нет?..

Эта мысль очень помогла ей. Беспокойство ее улеглось, она даже усмехнулась, увидев вдруг себя как бы со стороны: запыленная и взлохмаченная под своей шалью селенская молодуха стоит в открытых воротах, как пень еловый. Она быстро сняла легкую и теплую накидку, стряхнула ее от пыли и повесила на какой-то крючок приворотной башни. Затем оправила светлые и пушистые завитки крупно вьющихся волос, выбившиеся из-под беленой льняной косыночки, завязанной узлом под подбородком, отряхнула свою длинную и широкую юбку и легонько потопала чувяками, сбивая и с них несуществующую пыль: дорога сюда была чистой, как у них, в Расене, площадь перед святилищем, а лесная тропа – сухой и хорошо укатанной. И все же, совершив этот немудреный ритуал, знакомый и обязательный каждой женщине – охорошившись, – она почувствовала себя куда уверенней, чем за минуту до этого. И вот, забыв про свою шаль, незнакомка, как бы показывая самой себе – отступления не может быть, – высоко подняла ногу в маленьком чувячке и решительно переступила невидимую черту, отделявшую ее от неизвестности.

Когда она скрылась в высоких и прозрачных дверях замка, из приворотной башни вышел служитель в рубахе до колен, подпоясанной воинским ремнем с многочисленными металлическими бляхами, и невозмутимо снял с «крючка» шаль, оставленную тут молодухой. Проверив, не сместилось ли устройство, позволяющее видеть во дворце все, что происходит у ворот, он не спеша возвратился к себе, включил аппарат, наглухо запирающий ворота, как те, которые «для красоты», так и вторые, высотой вровень с саму башню. Эти ворота, хоть и казались тонкими по сравнению с массивными стенами, окружающими замок, однако сделаны были из непробиваемого сплава металлов, сплава, который атлантами ценился выше золота, ибо производили они его за пределами Земли…

Поколебавшись, привратник отнес забытую шаль ко дворцу и аккуратно повесил ее на жардиньерку, украшавшую галерею нижнего этажа: кто знает, может, она еще пригодится этой молодой поселянке?..

Ягуна, владетельница этого очаровательного поместья, полулежала в это время на мягкой лежанке, удобно поддерживавшей ее плечи и голову, тогда как скрещенные ноги, покойно вытянутые, усиленно восстанавливали кровообращение: только что их хозяйке пришлось поработать – и поработать основательно. Энергии оказались тяжкими, к тому же и запутанными в труднопонимаемый клубок, но, тем не менее, она с ними справилась. Сын ее племянника (или праплемянника) будет доволен. Правда, сейчас он еще спал – она недавно вновь поглядывала на него, – но через несколько часов он и не вспомнит о былой напасти. Как не вспомнит и о своей спасительнице, – без горечи усмехнулась Ягуна, привыкшая к неблагодарности и скорой забывчивости своих бесчисленных пациентов, многие из которых, кстати, и не знали о ее помощи.

Да, атланты стали не те… Разве в дни ее молодости могло бы прийти кому-нибудь из них в голову не помня себя от страха за свою драгоценную жизнь обращаться за исцелением? Или, что куда хуже, – за приворотом, а то и за отвращением от чего-либо? Неважно, к кому ты обращаешься, важен тот факт, что не можешь справиться сам с собой. Неужели наступает время исполниться ее же пророчеству об истощении атлантского корня? Вроде бы рано…

И тут же она горестно покачала головой, поразмыслив и посчитав века: да, все сходилось. Время-то, раз его запустили, оно скачет быстро, что ему сделается. Нешто приостановить?

Она увлеченно начала было обдумывать эту мысль, поставив для верности на «нуль действия» выход своей силы: неровен час, пока перебираешь варианты, вдруг какой, наиболее приемлемый из них, возьмет да и начнет исполняться. Хлопот тогда не оберешься.

Ее размышления прервал тихий звонок: та молодуха, за которой наблюдали еще от придорожного святилища, была уже здесь, на пороге ее дворца. Ну что ж, пусть входит.

Ягуна имела обыкновение гостей своих – будь то атланты, или, как их теперь старательно отличали, человеки – при их появлении в ее замке предоставлять самим себе. Ей было интересно наблюдать, кто как поведет себя в чужом доме, наедине вроде бы с собой. Разного она навидалась за свою долгую-долгую жизнь, и в последнее время уже почти не делала различия, – так только, для внешнего ритуала, чтобы не обидеть особенно обидчивых, которых много появилось нынче, – между атлантами и «этими маленькими человечками», как она их называла. Временами ей казалось, что, более того, она симпатизирует последним. Впрочем, не всегда, не всегда…

А эта молодуха ничего себе, – думала Ягуна, разглядывая между тем гостью на экране, перед которым лежала. Статная, но не дородная, слава Единому. Впрочем, это просто потому, что она еще не рожала. А вот почему? И муженек у нее имеется, вот он, легок на помине. Э, дорога душа, где ж тебе удержать такую-то красу? Ты и плюгав, и вертляв, и глаз у тебя бегает. Не на месте, словом, человек. Да и то вопрос, – найдешь ли его, свое место, и когда? А молодуха твоя хороша…

Между тем гостья, постояв какое-то время на пороге дома и не видя никого, кто бы ее встретил, с места не сдвинулась, а проговорила голоском, слегка охрипшим от волнения:

– Есть кто-нибудь? Отзовись!

И прислушалась. Но никто не отвечал. Тогда она снова произнесла эти же слова уже погромче. Даже эхо молчало.

Для Ягуны это был самый интересный момент: что предпримет эта, с виду такая скованная женщина, почти девочка, когда осознает, что вокруг никого нет, и она вольна делать здесь все, что ей заблагорассудится. На этом и не такие проявляли себя с самой неожиданной стороны!

– Ну же! Действуй! – приказала ей Ягуна и вспомнила, что сила ее выключена. Однако она не стала подключаться к гостье, когда осознала это, но решила проверить мелькнувшее в ней подозрение: пусть будет свободна, пусть без всякого внушения с ее стороны походит здесь, в сказочном для нее месте, пусть рассмотрит и даже потрогает руками все украшения и сокровища ее дома. Посмотрим, так ли она устойчива, как это обещает ее аура? И вообще, возможно ли?.. Человек, – даже не человек, а женщина! – и вдруг такие возможности? Видно, и впрямь пришло время, и на смену атлантам идет другая раса, если подтвердится то, что ей привиделось. Но когда же ты ошибалась? – спросила она сама себя. Печально иногда убеждаться в собственной незыблемой правоте. И Ягуне искренне захотелось хоть раз ошибиться.

Молодая женщина не двигалась, стоя на пороге. Она примолкла и как бы ушла в себя. Слушает изнутри, – с одобрением признала Ягуна. Однако вскоре лицо ее чуть-чуть, совсем незаметно (только не для Ягуны) исказилось непонятным страданием, она повернулась точно в сторону хозяйки дворца, которую уж никак не могла видеть, и глядя ей, казалось, в самые глаза, прерывающимся голосом произнесла:

– Бабушка Ягушка! Если ты видишь меня, откликнись! Я пришла к тебе в беде моей. Может, ты сможешь помочь. Вот, пирожка принесла тебе, грибочков моченых. Не побрезгуй. Больше ничего не имею, чтобы отплатить тебе за совет. Вот только разве что сердечным словом…

Продолжать опыт дальше не имело смысла: Ягуна увидела все, что ей нужно было увидеть. Поистине, душа этой молодухи созрела, коль уж она поминает о сердце. Да и не только поминает, оно ведь у нее работает!

Молодая женщина вздрогнула, когда откуда-то, со всех сторон, как ей показалось, послышался тихий, но проникающий во все поры голос:

– Стой, где стоишь…

И внезапно все окружающее сдвинулось с места. Дада, все пошло-поехало куда-то назад, быстрее и быстрее. Она не сразу сообразила, что это она сама несется, не двигаясь даже, а мимо нее проносятся какие-то стены, неясные в очертаниях вещи и даже живые существа. Наконец эта гонка плавно завершилась, да так, что ей не пришлось и пошатнуться. Крепко прижимая к груди маленькую плетеную корзинку, где хранился ее гостинец, она стояла посреди огромного покоя, – такого она сроду не видывала! – а у дальней стены, на некотором расстоянии от нее, лежала не лежала, сидела не сидела на золотой кушетке женщина в каких-то многочисленных белых одеждах. Женщина эта была так молода и красива, что гостья ее зажмурилась от удовольствия и благоговения. Чувство это, вполне свежее и искреннее, доставило Ягуне, если не радость – что для нее, праматери атлантов, были какие-то чувства? – то, во всяком случае, удовлетворение: она не ошиблась, и сердечные излучения этой человеческой дочери не уступали силе атлантов. Однако было и еще что-то, неуловимое пока даже для Ягуны, и это «что-то» заставляло ее быть настороже. Она не знала, опасность это или нет, но от ее гостьи, тем не менее, исходил вполне конкретный, резкий и незнакомый ток. Ягуна, прищурив глаза, всмотрелась в то, что едва заметной дымкой маячило за спиной пришелицы, – ей не хотелось в такой момент глубоко уходить в потусторонний мир – и констатировала: эта девочка не так проста, как кажется, иначе ее бы не сопровождал некто из сословия ангелов. Ягуне, правда, ничего не стоит отвести его, если будет нужно, однако это ведь только начало! Что же будет дальше, и кто станет за ее плечами, начни она развиваться?..

Однако не препятствовать же! Это означило бы наихудший из всех грехов: препятствие законной эволюции Божьего дитяти – человека. В каком бы виде это ни выражалось. Впрочем, Ягуна никогда и не имела к этому пристрастия. Ее основным делом было подправлять некоторые неравновесия, которые случались на пути как человеков, так и атлантов. Ведь атланты – тоже дети Бога, только, может быть, чуть постарше и по возрасту и по развитию. И им так же, как и человекам, предстоит бесконечное развитие, но уже в другой сфере…

Нельзя сказать, чтобы Ягуна с восторгом приняла мысль о том, что ей придется взять на себя духовное воспитание этой женщины. Слишком хорошо ей было известно, что это может означать. Это был приказ свыше, хоть и не проявленный персонально. Тут не приходилось думать ни о собственных недомоганиях, которые попытаются перескочить на нее с кармы новой ученицы, ни об отемнении всякого рода жизненных обстоятельств – это не подлежало никакому обсуждению.

Атлант, если ты все еще не оставил свой пост, бери на свои плечи и эту тяготу мира человеческого. И чем больше вас, принявших свою долю груза, тем легче становится он для всех. Не делай скидок ни на личные болезни – у тебя их нет на Земле, ибо карма твоя – уже не от нее, – ни на отягощение семьей или обязательствами перед друзьями – твои долги выше. И горе тебе, если ты позабудешь в упоении земными радостями об уплате этих высших долгов.

Одна рука твоя, атлант, держит руку Бога, другая же – направлена вниз, к человечеству. Ты помогаешь Превышнему пестовать и формировать наивысшее сокровище Вселенной – сознание, только что поднявшееся от земли. Голова человеческая еще тяжела, как у всякого новорожденного младенца, она тянет его вспять, клонит к родимой матушке, вспоившей и вскормившей его. От тебя, атлант, зависит главное в судьбе этого младенца: поднимется ли эта его голова над землей, захочет ли он взглянуть в духовное небо или же останется навеки при своем взоре, опущенном лишь на то, что окружает его драгоценную личность.

В первом случае возрастет он от Земли, оставаясь окрепшим телом на ней же; и вырастишь ты, атлант, себе достойного помощника, который облегчит твой вечный на этой планете труд. Сознание, которое ты, с Высшей Помощью, откроешь к беспредельному развитию, хотя бы даже единственное за все время твоего пребывания в этом горьком мире, – это сознание явится твоим подарком Единому и твоим же искуплением. Той единственной платой, которая только и принимается светлым привратником у Тех, Высших, очередных Врат.

Что же сказать об участи, которую выбирают себе остальные? Долга их дорога, ибо бредут они окольным путем.

Мысли, озарявшие разум Ягуны наподобие этой, были мгновенны и не слишком часты. Зато, как молния, очищающая атмосферу, они оставляли после себя состояние особого просветления и наполненности свежими силами. Ни с чем, ни с какими условными ухищрениями не могло сравниться это чувство наполненности от Высшего Источника, Который только и распределяет эти дары по своей Воле. Если бы у Ягуны и оставались какие-то сомнения в отношении своих действий, касаемых молодой расенки, так неожиданно явившейся к ней, то один лишь этот, вроде бы беспричинный приток светлейшей энергии, должен был разрешить их все.

Но сомнений у Ягуны не было. Был лишь один вопрос: а согласится ли сама эта расенка? Ведь только начни она противиться – и сразу пропадут, как и не бывало их, все заботы о раскрытии ее возможностей. Однако ведь недаром же Ангел привел ее сюда! Не будет она противиться, – теперь Ягуна была уверена в этом.

На нее неизвестно откуда пахнуло ароматом свежих фиалок – привет от Ангела, поняла она и улыбнулась куда-то в сторону своей гостьи. Та приняла это на свой счет – и ответная, заставившая вспыхнуть ее и без того румяное лицо, благодарственная улыбка осветила и совершенно преобразила его.