Текст книги "Атлантида священная (из действительности доисторических времен)"

Да-да, дорогие мои, именно в ваше родное селение. Там тебя, Радмил, встретят как вождя, и ты примешь это с достоинством. О жене твоей поговорим позже. Место лукумона после смещенного нами Алана останется незанятым до тех пор, пока Лела не разрешится от бремени…

Идите же! И помните, что старая Ягуна всегда с вами. Твоя «бабушка-Ягушка», Лела, надеюсь, оправдала надежды? То-то же.

Как бы ни повернулась ваша судьба – не удивляйтесь и не противьтесь переменам. Для вас они неизменно будут к лучшему. Слышу, Радмил, слышу твой вопрос, который рвется из тебя. Ягуна ничего не забывает. Ваша веревочная грамота, удостоверяющая законность брака, целая и невредимая, качается себе на стене корабельной каюты. Рядом с ней еще одна: разрешение вам обоим на покупку дома в Атлантисе. На это потратишь часть золота из меньшего сундука. Покажешь жене столицу, но не води ее в Нижний город. В Зумраде она укажет на усадьбу – ее и покупай, не ошибешься…

Как будешь править расенами, Радмил, не забывай прислушиваться к тому, что чувствует твоя супруга. Помни, что племя твое хоть и мало, но родит из себя со временем великий народ. Драчливые и строптивые, твои сородичи обладают одним незаменимым качеством: они безмерно терпеливы. Это качество поможет им сохранить божественную искру, полученную ими на этой земле, и пронести ее сквозь долгие тысячелетия. Будут меняться одно за другим места их обитания: на множество самых разных названий разделится само коренное имя вашего рода – лелеги, ибо произошли вы от благородных журавлей, – оно не только разделит единый род, но и само видоизменится до неузнаваемости.

Много славных побед впереди у твоего народа, но не меньше и горьких поражений. Не в нашей воле, Радмил, обсуждать Высший План, неведомый нам. Придет время, и оно само раскроет то, что было в вас заложено. Ибо не разовьется ничего, если нечему развиваться…

Ягуна говорила, а дело делалось, незаметно и споро. Вот уже и Лела вышла из двери, низко поклонилась, благодаря за приют. Радмил впервые увидел ее в наряде городской жительницы – и восхитился. Она оделась в голубой – цвета надежды – хитон, так отличавшийся и кроем своим, и мягкой тканью от ее прежней селенской одежды. Эта ткань, почти невесомая с виду, в то же время позволяла собирать платье из пяти объемов в один. Складки тяжело ниспадали, повторяя каждое движение женской фигуры с некоторым замедлением, отчего эти движения казались особенно плавными, как бы летящими. Пеплос, вышитый серебром, довершал ее наряд, выработанный неисчислимым Временем вкупе с гением женщин Атлантиды.

Подарок был непростой: получив право надеть его, женщина тем самым переводилась в разряд свободных гражданок Атлантиса, вольных распоряжаться собственным имуществом. Ибо платье это означало, что таковое имеется…

Радмил уже ничему не удивлялся. Голос Ягуны умолк, но все, сказанное ею, не исчезло, – оно претворилось в ясное, собранное состояние его ума, состояние, которого так не хватало ему раньше. Он чувствовал себя сейчас как бы единым сгустком силы, перед которым не устоит никакая преграда. Ибо владела им Мысль, ведущая к Цели.

Взявшись за руки, они торопливо пошли. Лела срывалась на бег, – надо было спешить. Все вокруг оставалось по-прежнему тихим и пустынным. А ведь недавняя беседа должна была занять немало времени, и работе замковых общинников полагалось бы уже кипеть ключом. Они одновременно подумали об этом и переглянулись на ходу…

Ворота, едва успев выпустить гостей, сомкнулись за ними гладкой и неприступной стеной. Их встретил первый луч солнца, острый и яркий, как сурийский клинок. Лела воскликнула:

– Смотри, Радмил! Солнце! Значит, времени, действительно, прошло очень мало…

– Я думаю, что оно не задержалось.

– Выходит, оно разное, время?..

– Так получается. Или, скорее, Ягуна умеет им повелевать, – говоря так, Радмил вглядывался в заросли густого леса, пока рука его не указала на что-то, видное только ему. – Вот она, тропинка, о которой говорила Матушка. Идем же!

– Постой немного. Мы должны встретить Солнце и поблагодарить его…

Лела плавным движением покрыла голову пеплосом и чуть воздела к небу кисти рук.

– Великий Ур, повелевающий жизнью и смертью всего живого! – негромко, но ясно и певуче заговорила она. – Прими нашу благодарность за любовь, ниспосланную нам. И прошу тебя об одном: дай познать хотя бы искорку такой любви каждому человеческому существу! Ибо напрасно и тускло без нее существование на земле…

Радмил, унявший свое нетерпение, вдруг увидел, как из-за края моря вырвался сноп ярких лучей, заливших все светом. Однако тот, первый, луч не оставлял, как это ни было странно, фигуры Лелы. Поистине, словно подтверждая избрание своей жрицы, он все держал ее в указующем точном жесте, и режущий глаза свет его все смягчался, смягчался, пока не слился совсем с сиянием наступавшего дня.

Радмил, наблюдавший этот божественный луч, осиявший его супругу, запомнил его теплый оттенок. Велико же было его изумление, когда он, отведя глаза от Лелы, отметил какой-то небывалый цвет, который приняло вдруг все окружающее.

– Что это? – он повел рукой вокруг. – Смотри, все стало красным. Или мне кажется?

– Мне страшно, Радмил. Солнце предупреждает нас о большой опасности.

– Но тот луч, с которым ты говорила, он-то был совсем другим?!

– Да, он был белым и теплым, как молоко…

– И Ягуна намекала о чем-то, помнишь?

– Как бы не опоздать!..

Тропинка была крута, но, к счастью, не осыпалась под ногами. Бежать по ней было невозможно, да и к лучшему. Радмил, веря и не веря известию о будущем «разрешении от бремени», тем не менее, берег уже каждый шаг своей ненаглядной.

Из лесу они вышли как-то сразу. Перед ними, за узкой полосой желтого песка, где-то в середине белой стрелы каменного мола покачивался на разыгравшихся волнах корабль. Покрытый густо-синей и блестящей лаковой краской, с белыми и золотыми обводами вокруг корпуса и тремя парусами разных цветов, на главном из которых, пурпурном, было выбито символическое изображение Солнца: белый круг с золотым крестом внутри. Цвета ура, с которым они только что встречались воочию, придали обоим уверенности, превратив нереальность всего с ними происходящего в чудесную действительность.

Не сговариваясь, они побежали к пристани. Приходилось торопиться: море, пока еще бирюзовое, покрывалось уже белыми венчиками все быстрее несущихся волн…

* * *

– Ты звал меня, о Власть Имеющий?..

Леф не стер со стены изображение карты. Войти к нему мог лишь тот, кого он ждал, значит, таиться не было надобности. Он повернулся в своем вращающемся кресле к вошедшему и указал ему на массивный резной стул:

– Садись, капитан. Поговорим…

Капитан Дирей, громогласный и шумливый, как всегда, и не подумал притихнуть здесь, в этом средоточии государственного порядка. Толстые ковры, устилавшие каменные перекрытия пола (ибо было это глубоко под землей), почти не заглушили его тяжелых шагов. Капитан привык к морским сапогам, добротно сшитым из кожи гиппопотама, которые безотказно служили ему во все дни, а иногда и ночи его насыщенной активной деятельностью жизни, и не собирался менять их на чтолибо другое даже на такой случай, как визит в Цитадель, к самому Лефу. Пусть даже подошвы этих сапог, подбитые для крепости металлом от алеппов, металлом не стирающимся и не изнашивающимся, производили некоторое сотрясение в этих стенах. Это сотрясение, легким гулом отдававшееся в голове самого Дирея, говорило всего лишь о полной замкнутости подземного помещения.

Подняв левой рукой стул, он повертел его со всех сторон перед глазами, как бы сомневаясь в его прочности.

– Каменное дерево? – переспросил он, для чего-то заглянув на нижнюю сторону стула.

– Каменное, каменное, – успокоил его Леф, который с интересом наблюдал за этим не совсем обычным экземпляром атланта, – как раз для таких, как ты.

Дирей с силой припечатал стул к полу, покачал его на ножках, удостоверяясь в его устойчивости, после чего наконец осторожно уселся.

– Ну вот, – удовлетворенно произнес он, – теперь можно будет и поговорить. А то, знаешь, Леф, намаялся я в Атлантисе: куда ни приду, везде мебель какая-то игрушечная. Разлетается подо мною, веришь ли! То ли разучились делать вещи как надо, то ли сами атланты полегчали.

– А может, это ты подрос? – серьезно, в тон собеседнику, проговорил Леф.

– Скажешь тоже! – вскричал польщенный Дирей. – Но силы, могу сказать, во мне, конечно, прибавилось. Вот, вчера, например, на играх в Зумрате, равных мне не оказалось никого…

– Слыхал, как же! – поспешил остановить его Леф. – Однако, если позволишь, перейдем к делу.

Дирей, с его чуткостью, не заглушенной пока еще массой плоти, мгновенно перестроился на деловой лад призвавшего его начальника всех капитанов:

– Слушаю тебя, о Леф! – только и сказал он.

– Взгляни на эту карту, капитан, – Леф указал ему на играющую всеми цветами и светами стену, которая изображала в его кабинете огромный экран, – узнаешь ли ты эти места?

Капитан Дирей поерзал на месте:

– Трудно сказать, – уже заметно тише ответствовал он, – надо бы сосредоточиться. А у меня с этим, признаться, плоховато в последнее время. Так… Ну что же… Нет, не узнаю, – констатировал он свою неудачу.

– Но как же так? – Леф чуть расширил объем территорий, захватываемых картой. – А теперь?

– Ну ты, словно со школьником, играешь со мной, Леф, – обиделся капитан, – так бы сразу и показал! Выходит, это новый участок, из тех, что мы разведали?

– Он самый, – подтвердил Леф.

– В этом разноцветье его сразу и не признаешь, – попытался оправдать себя Дирей, – мы-то работали всего с контурными картами!

– Ты говоришь так, будто я обвиняю тебя в профессиональной несостоятельности. Будь это близко к истине, мы бы сейчас с тобой не беседовали здесь, Дирей. Позволь мне уклониться от славословий в твой адрес, – они не по моей части, – и задать тебе несколько вопросов.

– Буду рад ответить.

Леф еще более увеличил обозреваемую зону на экране. Теперь она включала в себя огромный квадрат: от Столбов Мелькарта на юге он шел в направлении Северного Полюса, захватывая и край Туле; обширные территории и акватории к Востоку были показаны как-то схематично, будто нарочно заштрихованные волнистыми полосами или же черно-белыми прямоугольниками в строго определенном порядке.

– А это еще что за шахматная доска? – удивился Дирей, указывая на эти места. – Можно было бы и сыграть, да уж больно велики должны быть фигуры для таких клеточек! – и он улыбнулся до ушей, довольный своей неуклюжей шуткой.

– Об этих «клеточках» речь пойдет позже. Сейчас же хочу тебе сказать, что ваши изыскания уточнили некоторые неясности, в какой-то мере прояснили их, – я говорю о данных космической и аэровизуальной съемки. Однако до полной и вполне понятной картины еще далеко. Так что придется тебе, капитан, снова брать на свой борт изыскателей.

– Что ж, – пожал плечами Дирей, – с ними даже веселее. Хоть словом будет с кем перекинуться в плавании. А то ведь мой контингент сам знаешь какой. Ни единого разумного существа! До того все сонные, что диву даешься, как же они живут под солнцем?

– Ты имеешь в виду пассажиров-торговцев?

– А кого же еще! И чего это только сам царевич Гермес так им покровительствует? Было бы с кем возиться…

– Думаю, что не нам с тобой, капитан Дирей, обсуждать действия царевича Гермеса, – сухо произнес Леф, – тем более что глубинные его замыслы от нас, к счастью, скрыты. А торговля – что ж, это дело неплохое и нужное. Человеки, благодаря ей, не сидят сиднем на месте, а осваивают новые земли. Понемногу и знания разносятся по всему обжитому миру. Очевидно, с этой точки зрения и надо рассматривать всякие благоприятствия, которые наш великий и достойный во всех отношениях царевич находит нужным оказывать купцам. Признаем, что и им нелегко: дома, под боком у супруги, спокойнее…

– Да разве я!.. Да для меня царевич Гермес, знаешь, кто?.. – Дирей даже вскочил с места, уязвленный до глубины души подозрением в нелояльности к Гермесу. – Вот только обидно бывает, знаешь, когда те, которым он, можно сказать, дорожку мягкую проложил, – иди и только не падай – обманывают на каждом шагу и себе подобных, и его самого!

– Ты что же, думаешь, что царевич Гермес ничего не видит? – спокойный и размеренный тон Лефа вразумил Дирея и заставил его опуститься на место. – Не забыл ли ты, почтеннейший, о его высшем происхождении?

Дирей встретился взглядом со своим патроном и невольно вздрогнул. Он знал, что с начальником ведомства охраны порядка в Атлантиде (включая и ее колонии шутки плохи. Но не ожидал от него, по крайней мере, по отношению к себе такой подозрительности. И все бы ничего, – но этот пронизывающий взгляд! Он словно бы раздевал капитана, докапываясь до самых низменных глубин его сущности!

И Дирей притих. Что-то будто сломалось в его внутреннем аппарате, который был, казалось, сродни тем «вечным двигателям», что увеселяли детвору в парках Атлантиса. В голосе его вдруг проявился некий надлом, когда он сказал:

– Ты прав, Имеющий Власть. Я провинился, осмелившись обсуждать действия царевича, приближенного к Богам. Накажи меня, о достойнейший…

– Успокойся, мой капитан. Ты если и виновен, так только в том, что не умеешь держать в узде свои эмоции. Ограничимся на первый раз тем, что мы оба, и ты, и я, заметили это. И оба сделаем для себя нужные выводы. Не так ли?

Взгляд Лефа нисколько не потеплел, хотя в голосе его и проявилась какая-то живая нотка. Он, между тем, продолжал, крутанувшись вместе с креслом к экрану:

– Твои сведения, записанные и расклассифицированные специалистами, внесены в картотеки. И все же, Дирей, я попрошу тебя рассказать мне лично, – если тебя это не затруднит, конечно, – подчеркнутая вежливость шефа произвела в капитане едва заметную конвульсию, не ускользнувшую от взора его собеседника, – о своем впечатлении. Впечатлении от тех земель, по которым ты ступал, о том, что за чоколаи, – Леф воспользовался старинным словом, перешедшим позднее в слово «человек», – там обитают. В общем, расскажи еще разок все! Но только самое главное из того, что отметило твое внимание.

Однако Дирей не отрывал глаз от созерцания ковра. Выждав с минуту, Леф напомнил ему о своем присутствии.

– А не подкрепиться ли нам божественным напитком? – сказал он, вдруг оживившись. Из стенной панели сам собой бесшумно выдвинулся серебрянный столик о трех вертлявых колесиках и остановился подле хозяина, как послушный пес. На столике стояли два высоких кубка филигранной работы и хрустальный флакон с притертой пробкой из синего яхонта. Недовольно крякнув, Леф поднялся и, подойдя к стене, вытащил из-за потайной дверцы круглый кувшин с высоким и узким горлом, оканчивавшимся устьицем наподобие клюва диковинной птицы. Кувшин был из глины, но совершенная его форма и мастерство росписи – многоцветные лаковые фигуры по блестящему черному фону – яснее всяких слов говорили о его не сравнимой ни с каким золотом цене. Леф нажал большим пальцем на хохолок, увенчивавший голову птицы, и из клюва ее полилась густая и темная жидкость, от которой по всему помещению повеяло чудным ароматом, терпким и каким-то нездешним.

Леф, поглядывая на неподвижного Дирея, наполнил кубки до половины. Затем он неторопливо открыл сверкающий гранями флакон и по несколько раз капнул в каждый кубок крупными бесцветными каплями. Завершив это священнодействие и тщательно укупорив сосуды, он взял кубки в обе руки и подошел к капитану. Как бы само собой под ним оказалось и его удобное кресло, которое он придвинул так, что ноги его сошлись колени в колени с ногами Дирея. Вдыхая из своего кубка его аромат, он заговорил, протягивая другой капитану:

– Ну же, дорогой Дирей! Не грусти и не томись ненужными печалями! Ты ведь сегодня гость у меня, не так ли? И дорогой гость! Смотри, я в твою честь распечатал подарок, который берег для встречи самого царя. Правда, я усугубил его действие, прибавив в него бесценной амброзии, – но не будешь же ты отказываться от нее, а?

Говоря так, он все совал и совал кубок в руки Дирея этаким простецким жестом рубахи-парня. Наконец капитан понял, что от него хотят.

– А?.. – как бы очнувшись, проговорил он – и тут же сильно и хрипло закашлялся.

Леф невозмутимо наблюдал за корчами исходящего в пароксизме кашля капитана, пока тот не затих.

– Успокоился? – спросил он и протянул Дирею серебрянный кубок. – Ну и кашель у тебя! Не кашель, а прямо лай какой-то. И давно это у тебя?

– Что? Кашель?.. – оторопел Дирей. – Да впервые в жизни! Даю слово!

– Успокойся, говорят тебе. Будто я тебе не верю. Выпей вот нектара с амброзией, как рукой все снимет.

Капитан послушно выпил содержимое кубка, вытащил огромный платок и начал старательно вытирать глаза, заслезившиеся от кашля. Леф, пригубив напиток, молча наблюдал за своим гостем. Он размышлял о том, насколько ослаб атлантский корень, если даже такой здоровяк, как капитан Дирей, столь легко и быстро поддается силе внушения. Покашлял, правда, немного, – и все! Не понял, что это ведь его тонкий аппарат послал ему весть о привхождении в него чужих и вредных для него энергий, – его собственный горловой центр никак не желал брать на переработку искусственно внедряемую в мозг мысль. Однако, печально успокоил себя Леф, по-другому нельзя. Ни в этом случае, ни во многих других, когда приходилось действовать вот так же. Единственное утешение и оправдание, так это твердая уверенность в том, что это делается во имя Общего Блага, – а, значит, для блага и самих реципиентов, не догадывающихся ни о чем. И в самом деле, разве будет легче Дирею, например, если он будет знать, что денно и нощно находится под недреманным оком службы Лефа? Начнет нервничать, оглядываться на невидимых руководителей, – словом, поступки его и помыслы потеряют самое ценное в любом сознании – естественность. Постоянное же наблюдение, не влияя на ход событий, позволяет расширить картину в их совокупности: то, о чем невдомек одиночке, яснее ясного для владеющего набором информационной мозаики. Профессиональные секреты святы для любого специалиста. А уж в его, Лефа, деле – так особенно. Вот уж поистине – Атлантида превыше всего…

Вдруг Леф насторожился: что-то было не так, как должно было быть. Он посмотрел на широкий оловянный браслет, надетый на левое запястье, – так и есть! Прибор показывал сброс объектом импульса. Это, само по себе, было невозможно, – но сейчас не время было искать причины неудачи. Надо было попытаться еще раз подсоединить тонкий пучок невидимого излучения к одной из точек в мозгу этого недалекого матроса. Вышло ведь до этого, выйдет и теперь. Жаль только времени, потраченного впустую. Да и не только времени!

Леф заставил себя успокоиться. При потере равновесия следует немедленно отказаться от любого начинания – можно только испортить дело. Это был закон, и кому как не Владыке Порядка было следовать ему?

Дирей, между тем, балагурил:

– Ух, и хорошая вещь – эта амброзия! Век бы и питался только ею. А вот напиток этот, хоть ты и назвал его нектаром, – нет, извини, но не могу никак признать. Что-то знакомое, но не нектар же!

– Не знал, что ты такой любитель амброзии, Дирей. А как же в плавании? Поддерживаешь себя ею или вынужден отказаться, дабы не смущать свое окружение? Там, на корабле, небось не скроешь ничего, так ведь?

Между делом Леф вновь наполнил бокалы, себе меньше, гостю – больше, почти до краев. Нужно было выбрать момент, когда он расслабится, и тогда уж пускать в ход поражающую стрелу. Вот именно что поражающую: неожиданное слово, которое отвлечет внимание и оставит сознание беззащитным, внезапное событие, например, гром с ясного неба…

Леф усмехнулся, подходя к Дирею: и что не придет на ум при такой работе! Однако капитан принял подношение с искренней благодарностью.

– Ты принимаешь меня по-царски, Леф! Смогу ли и я одарить тебя подобающе?

Он поднялся со стула и взял в руки вместительный кубок. Поглядев в его непроницаемую влажную глубину, сказал:

– Да исполнятся все твои, патрон, благие задумки! Ты знаешь: сказанное от чистого сердца имеет силу наивысшую. Таковы и мои слова! – и выпил до дна.

Леф был непонятно смущен. Как же так? Неужели это возможно, и не только в атлантских узаконенных правилах, в которые уже давно никто и не заглядывает, но и на самом деле, в обыденной жизни, – чтобы слово, идущее от сердца, перекрыло путь наиболее изощренным психическим достижениям атлантской мысли? Но Дирею сейчас было не до того, чтобы оценивать душевное состояние кого-либо, а тем более – Лефа, своего тороватого хозяина.

– Ты спросил, Леф, – я отвечаю, – Капитан, умиротворенный и довольный, вновь опустился на свой широкий стул. – В плавании, действительно, ничего не скроешь, потому никто ничего и не скрывает. Что до амброзии – тут и скрывать нечего: ни для кого не секрет, что мы, атланты, подкрепляемся именно ею. Нектар, правда, не тот уж стал в последнее время. Вот и твой, он также не отвечает высшим требованиям. Да ты и сам, должно быть, знаешь это, а?

Время шло, а болтовня этого бесчувственного бегемота (Леф с неудовольствием взглянул на сапоги капитана), не прекращалась. Делать было нечего. Незаметно вздохнув, – этот гость вывел-таки его из себя – Леф отвечал:

– Знаю, знаю, капитан. Но угостил тебя именно этим нектаром, признаюсь, не без умысла.

Подойдя к креслу, он внезапно повернулся к собеседнику и, сделав грозные глаза, рявкнул:

– А как ты думал, несмышленыш! У нас тут все с умыслом! Иначе нельзя…

Последние слова Леф произнес уже обычным голосом: он убедился в том, что его замысел вновь не удался. Внезапно он потерял интерес и к этому непробиваемому моряку и к самому этому разговору. Но, с другой стороны, нельзя же было вот так, сразу, взять и выпроводить его восвояси, не придав хотя бы видимости дела самому его вызову сюда. Кроме того, деловой интерес тут тоже был, – помимо первого, взятия сознания под контроль.

Решив оставить, по крайней мере, на сегодня капитана Дирея в покое, кроме всего другого, дальнейшие попытки могли бы, не дай Единый, плохо сказаться на его здоровье, Леф спокойно сел в свое кресло и тихо заговорил, будто и не он только что тут крутился и кричал. А именно так думал Дирей, во все глаза глядя на проделки Лефа, обычно такого уравновешенного и немногословного: вот что может с любым сделать нектар, если он не того качества!

– Мне хотелось посмотреть, как ты оценишь этот напиток, Дирей. Ведь его – и целый мех, заметь это! – преподнес мне не кто иной, как тот твой пассажир, который пытался взять тебя на испуг. Помнишь? В самом конце вашего плавания.

– Ну-ну, как не помнить, – пророкотал Дирей, – ведь такое со мной случилось впервые в жизни. Чтобы я когда-нибудь растерялся?.. Да, умелый он злыдень, скажу я тебе!

– Слыхал что-нибудь о его приключениях здесь, в Атлантисе?

– Ничего не слыхал. Да и дел было слишком много, чтобы прислушиваться к тому, что говорят.

Леф удовлетворенно кивнул: это было еще одно подтверждение идеальной работы его службы.

– А как насчет того, что царский советник взят под стражу? Что слышно об этом?

Дирей вытаращил глаза. У Лефа не было выбора, верить капитану, или нет: у того все было написано на лице.

– Какой советник? – только и спросил он.

Леф помолчал, поигрывая невесть откуда вдруг взявшимися на обычно округлых щеках жесткими желваками. Наконец он выговорил:

– Слушай, капитан. Что это ты так распустил себя?.. Не понимаешь, о чем я толкую?

Честные и широко открытые глаза этого огромного младенца чем-то раздражали его.

– По правде говоря, не понимаю, достойный Леф.

– Да ты посмотри на себя как-нибудь, – недобрая ирония, прозвучавшая в голосе обычно бесстрастного начальника этера, больно уколола его гостя, и он заметил это, – надеюсь, зеркалом не гнушаешься, как некоторые! Зеркало – оно ведь штука очень полезная иногда. Например, когда надо проследить за тем, чтобы лицо твое не изображало собой экран, на котором послушно вырисовывается все, что спрятано в глубине думающей машины. Атлант ты или уже вовсе позабыл об этом?

Не отрывая глаз от Лефа, капитан Дирей поднялся во весь свой немалый рост. Он сунул большие пальцы рук за широкий, тисненый металлом пояс, отчего тот зазвенел всеми бубенчиками и бляшками, нацепленными не него, и неторопливо заговорил:

– Ты спрашиваешь, о Леф, почитаемый мною не за свою должность, но за многочисленные достоинства, атлант ли я? Что ж, это важный вопрос, и я постараюсь на него ответить. Но говорить я буду не по-вашему, не по придворному обычаю, который, как я смотрю, превзошел уже самые древние законы, завещанные атлантскому роду его зачинателями, славнейшими титанами. Я скажу тебе то, что велит мне сердце.

Леф сидел, как пригвожденный к месту. Ни осадить капитана, ни заставить его замолчать он не мог – слишком большим оскорблением чести было бы это для Дирея. Но и подняться самому, чтобы стать вровень с ним, не позволял этикет: это значило бы, что он, Леф, Имеющий Власть, признает свое подчиненное положение перед этим атлантом-недоучкой. Стараясь сохранить незамутненное спокойствие, которым он так славился во все времена, повелитель стражей порядка не шевельнулся, слушая капитана, хотя выдержать его взгляд, взгляд поистине свысока, было для него очень тяжко.

– Я пришел к тебе, о Леф, с большими надеждами, – продолжал Дирей, – и принес я сюда свою безмерную благодарность за разбуженное во мне осознание того, что я принадлежу к некоему высшему роду. Однако недавняя встреча с картилином, давшая мне повод воспользоваться мысленной связью с твоим, Леф, ведомством, открыла мне также и самую суть нашего пребывания здесь, среди человеков. Конечно, мы должны быть едины и сплоченны, чтобы едиными и сплоченными смогли стать те области земные, которые нам будет дано охватить своим вниманием и нашей деятельной энергией. Прав ли я в этом?

Леф медленно наклонил голову в знак согласия и скрестил руки на груди – на всякий случай, – подумал он. Разговор принял неожиданный оборот, и кто мог знать, чем он может закончиться? Конечно, любые защитные жесты – всего лишь одна видимость, но и она не помешает сейчас, эта видимость. Дирей уже настолько очеловечился, что с ним и обращаться надо только как с человеком…

– Хорошо. Но это – лишь одна сторона вопроса, как я его понимаю.

Дирей сделал несколько шагов по направлению к Лефу. Тот бесстрастно наблюдал за ним, – никакой угрозы от капитана не исходило. И действительно, подойдя к столику с нектаром и амброзией, он налил себе полный кубок картилинского вина и приподнял его, вновь обернувшись к хозяину кабинета.

– Да утонут в этом кубке все твои невзгоды, о Леф! – невыразительно сказал он и опрокинул с себя весь кубок одним махом. Интерес взметнулся и погас во взгляде Лефа, не отрывавшемся от своего непредсказуемого гостя.

– Что, удивляешься? – спросил Дирей, тщательно отерев рот платком, который он вытащил из какой-то прорехи в своих широких штанах, заправленных в сапоги. – Да, по всему свету, где только проявилась милость великого бога Фуфлона, научившего человеков взращивать виноградники; вино, то бишь нектар, пьют теперь именно так. Не то, что здесь, на Посейдонисе – глотками и каплями! – и он невесело усмехнулся.

– Фуфлон, однако, царский сын, – подал голос Леф. – Не забывай этого, Дирей…

– А я что? – округлил глаза капитан. – Я – со всем почтением. Видишь, отдаю дань по новейшему ритуалу.

– …И виноград надо расценивать, как чрезвычайно питательный пищевой продукт. А уж если человеки решили переводить его на вино, которое разрушает их сознание и, в конечном счете, губит физическое тело, – вина ли в этом царевича Фуфлона?

– Да… – протянул Дирей. – Впрочем, не мне судить о таких вещах. Мое дело – плавать, слава Единому, по вновь открывшемуся морскому пути. И наблюдать. Что я и делаю.

Он пошатал рукой огромный стул, с сомнением обошел его вокруг и, решив остаться на собственных ногах, широко их расставил. На этот раз руки он сунул в глубокие прорехи по бокам штанов (их оказалось две, к удивлению Лефа, ничего подобного до сих пор не видывавшего), в то время как глаза его вновь тяжелыми буравчиками впились в патрона.

– Но я отвлекся, – сказал он. – Итак, другая сторона нашей темы – это то, какими средствами мы должны достигать этого желанного единения. Я вынужден вновь вспомнить о наших предках-титанах, потревожив их покой, ибо помощь их в этот час мне необходима: не так уж силен я в том, что вы называете философией. Итак, каковы были заветы тех великих из величайших, которые вынуждены были оставить Землю, уйдя в недра своей Матери? Они недвусмысленно завещали нам, атлантам, беречь согласие Земли и Неба. Понять это можно по-разному, однако я лично главный из священных заветов понимаю как разумное совмещение плотской жизни, в планетном ее аспекте, с жизнью духа.

По себе знаю, насколько трудно это совмещение, ведь дух каждого из нас – это существо в высшей степени капризное. Иначе, впрочем, и быть не может: разве он, обитатель светлейших сфер, может выдержать надолго пребывание в приземленных областях нашего сознания? А ведь мы без конца бытуем именно тут, в своих заботах о красоте и довольстве тела, об ублажении его и только его. Где же здесь место высочайшим энергиям? Вот дух наш и воспаряет в привычные ему слои. Я понимаю это так, как, например, меня опустили бы в море безо всякого приспособительного аппарата, – долго ли я выдержу в воде? Конечно же нет! Это не моя среда для жизни. Так и для того, чтобы дух наш мог занять свое законное место в каждом из нас, надо ему создать для этого условия. А условия эти простые. Даже, может быть, слишком простые – будь они посложнее, глядишь, мы бы и дорожили связью со своим духом больше. Ведь и надо-то всего-ничего: соблюдать самые элементарные правила, которые и повторять-то неудобно. Да и кто признается в том, что он отвергает начисто доброту или честность, или, скажем, зазнайство? Ты вот, Леф, отвергаешь ли эти качества в своей жизни?

– Упаси, Единый, – ответствовал Леф.

– Я и не сомневался. Так почему же тогда ты не обратился ко мне, как полагалось бы брату-атланту, с прямым и честным словом? «Нам необходима твоя помощь, – сказал бы ты мне. – Отдай Атлантиде свое сознание на время, ибо оно нужно ей сейчас. Будет трудно», – заметил бы ты. Еще бы! Разве легко знать, что все, с тобой происходящее (даже любая твоя мимолетная мысль), фиксируется где-то, кем-то просматривается. «Но зато – это были бы твои, о Леф, слова – ты, Дирей, будешь под могучей защитой объединенного Сознания великих атлантов. Зато, – и это бы окрылило меня, мой бедный брат, – никакое бедствие, или неудача, а может, и внезапное, самое страшное, что может быть, нападение сил видимых или невидимых, ничто тебе не будет грозить более. Ибо мощь Атлантиды – это не просто слова, это прекрасная и чудесная действительность». Я понял это, Леф, когда позволил себе обратиться к ее помощи, тогда, на корабле, в трудный для себя час…