Текст книги "Атлантида священная (из действительности доисторических времен)"

Но лукумон преодолел этот враждебный натиск, который, надо признаться, закружил и едва не захватил с собой его разум, стоило только ему пробиться к оболочке, граничащей с ментальной сферой Земли. Были моменты и раньше, когда прорвать это невидимое заграждение удавалось не сразу, но сейчас густая сизая мгла с нечастыми яркими всполохами, похожими на молнии, оказалась непреодолимой. В огромном напряжении воли, влекущем его умственное существо ввысь, лукумон, чувствуя, что силы его иссякают, воззвал:

– О, господин Гермес, помоги и поддержи!..

Он крепко сжимал кулаки, как бы удерживая именно в них всю мощь своего сознания, рвущегося через преграду, и терпеливо ждал, когда придет помощь. Ибо ведал о том, что ничего не проявляется на земном плане мгновенно: то, что совершается молниеносно наверху, в измерении, где отсутствуют время и пространство, при вхождении в нижние сферы, подлежит этим, уже чисто земным проявлениям.

И вдруг – напряжение как рукой сняло. Отпустило в пупке, объятом спазматической болью; руки перестали крупно дрожать, успокоились и мягко легли одна на другую. Пояс низкочастотных вибраций, самых тягостных для разума, был преодолен.

Лукумон оставался недвижим, весь отдавшись ожиданию. Ни единая мысль не тревожила ровного белого света в его закрытых глазах, – доказательства того, что рубеж пройден. И вдруг он почувствовал: опасность!..

Любой другой на его месте решил бы, без сомнения, что это его собственная мысль. Однако лукумон Иббит кое в чем был умудрен своим происхождением от гиперборейского корня, воздействием атлантов и огромной практикой. Он умел, слава Единому, отличать земные мысли от Тех, которые Посылаются в ментальный план. Знакомый холодок пробежал по позвоночнику и расцвел в основании черепа влажным теплым цветком. Лукумон входил в область вибраций, высших из тех, что доступны уровню человеческого сознания, – без разрушения клеток его тела. Мысль, между тем, обретала все большую ясность и широту.

– Опасность! Опасность! – неслось отовсюду. – Всем, кто допущен в Высший Круг Сознания, необходимо принять меры наибольшей защиты. Личная защита да претворится во всеобщую. Посейдонис становится местом локализации сил, враждебных прогрессу, и нуждается в особенном привлечении всего, имеющего позитивный импульс. В соответствии с Законом, гласящим, что тенденция Природы направлена к доминированию позитивного полюса над отрицательным…

Это, как и многое другое, что удалось уловить лукумону, было всего лишь одной безвременной мыслью, и не выражалось в словах каких-либо человеческих языков. Однако с этой мыслью пришло понимание происходящего, как и всех возможных грядущих бедствий.

Он открыл глаза и посмотрел в сторону дороги. Помощь запаздывала, а это значило, что его поселяне – народ, не особенно способный к восприятию высших, мысленных вибраций. Конечно, это было так, потому что тяжка и инертна человеческая природа, и инстинктивно тяготеет она к кажущейся нерушимости и незыблемости материи грубой, – к покою. Но, с другой стороны, лукумон винил и себя в отставании своих выучеников. Себя, который не сумел до сих пор втолковать им, что этого, так излюбленного ими покоя в природе вовсе не существует, ни в одном из миров…

Геракл застонал. Забыв на этот миг обо всем, лукумон встал перед ним на колени и, обнажая части его тела по мере надобности, начал обеими руками нажимать на некие точки, местонахождение и значение которых было ведомо лишь ему одному. На некоторые он давил сильно, к другим едва прикасался; одни он с ожесточением крутил большими пальцами рук в направлении против солнца, тогда как очень редкие из точек подвергались мягкому воздействию осолонь.

Геракл изредка покряхтывал, но продолжал спать, – это тоже было условием исцеления.

Когда лукумон закончил сеанс (длительность его не должна была превышать нескольких минут), небольшая группа его суритов уже была подле них. Он внимательно оглядел всех, кто прибыл первыми: все знали, что лукумон Иббит спросит потом с тех, кто не внял его призыву, – и не стал пенять им за опоздание. Он сообразил: о каком опоздании могла идти речь, когда и всего-то, со времени подачи им мысленного сигнала, прошло не более четверти часа. Вон, солнышко, как стояло, так и стоит по-прежнему над дальним тополем…

Один из складных шатров быстро трансформировали в удобные крытые носилки, и все споро затрусили, подхватив их, в направлении селения.

Лукумон один не бежал. Он спокойно шел за процессией, и все же временами опережал ее. Тогда он останавливался, поджидая носилки, чтобы взглянуть в прикрытое от лучей солнца лицо больного, – в общем, возвращался к действительности. Он корил себя за невнимательность к человеческому брату божественного Гермеса, ибо знал, что Гераклу тому сейчас было необходимо именно физическое присутствие лукумона, – но через некоторое время все повторялось сначала.

Селяне бежали, солнце палило все сильнее, а лукумон Иббит, который на время решил отказаться от своей способности регулировать силу гравитации, ковылял на коротеньких, мало приспособленных к быстрой ходьбе, ножках и все размышлял, размышлял…

Ему не давало покоя одно: почему это солнце зависло над тем тополем и не собиралось, по всему было заметно, шествовать дальше? Какая сила могла препятствовать исполнению извечного космического действа?

Однако жара становилась все сильнее, пока наконец не перешла грани переносимого. Вся процессия, растянувшись в длинную цепочку, медленно тянулась к спасительной прохладе селенских построек. Один из носильщиков, сменившись, отошел в сторону, чтобы освежиться в воде ручья. Его пронзительный возглас заставил всех вздрогнуть: лукумон оцепенел в ожидании самого худшего. Горестные крики вскоре подтвердили его опасения: ручей обмелел почти совершенно.

Необходимо было взять в свои руки ситуацию, овладеть ею. И лукумон забыл про то, что эти вопящие и стенающие человеки вокруг него – суть его нежно любимые чада. Никакие окрики здесь не возымели бы действия, да их просто и не было бы слышно в общем гаме. Оставалось применить лишь силовой метод через общее поле – эфир.

Это был крайний случай. Единственный раз в жизни ему пришлось-таки применить этот жестокий и, в общем-то, запрещенный способ к человеческому стаду. Да, это было именно стадо. Сейчас это сборище двуногих ничем не отличалось от стада овец, охваченных непонятным им самим ужасом. Все, что с таким трудом и долготерпением насаждалось в этот неокрепший, еще полуживотный разум, чтобы приобщить его к истинно человеческому – все вмиг исчезло, оставив лишь нечленораздельный вой, визг сбившихся в тесную кучку дрожащих от испуга созданий.

Лукумон, призвав к содействию Волю более мощную, чем его собственная, произвел необходимое…

Через несколько минут все продолжали свое движение вперед; никто и не вспоминал о неприятном событии, которое только что их взбудоражило. Каждый исполнял свой священный долг перед Тем, Кто явил милость и позволил его душе проявиться на Земле в виде ее высшего создания – человека: трудился на этом отрезке времени, в этом месте и именно в данной ситуации, выправляя ее, по возможности, к лучшему. А то, что ручей высох… Что ж, пока неизвестно, что там могло произойти. Может, реконструкция канала, а может… Впрочем, зачем гадать? Это все не их ума дело, на то есть лукумон и все, кто повыше. Вот они пусть и ломают головы, которые у них от этого вовсе и не болят. Не то, что у бедных человеков, прости нас, Боже Великий, и убери эту боль, которая вдруг словно расколола череп…

И это еще наилучшие из вновь созданных человеческих экземпляров – с горечью думал лукумон, поглядывая на своих суритов, – умнейшие и добрейшие, на воспитание и обучение которых положено столько трудов и душевных забот. Что же говорить тогда о других, – там, за пределами Посейдониса? И что будет с этими, когда они, что неминуемо, будут переселены в другие края земли, на вольную жизнь? А, может, слишком они привыкли к опеке, и самостоятельность действительно явилась бы для них трудным, но необходимым уроком?..

Так, или почти так, размышлял лукумон Иббит, отставив на время в сторону проблему всего того непонятного, что неуклонно совершалось во всей атмосфере Посейдониса. Между тем этот колоссальный сдвиг равновесия коснулся уже и самой Земли: внезапно пророкотал неясный, по всей видимости, подземный гром.

Лукумон украдкой оглянулся на северную гряду гор: именно оттуда, как ему казалось, шла опасность. Ничего не было видно, – только земля под ногами идущих вдруг мягко всколыхнулась, будто поплыла на несколько мгновений неизвестно куда.

Это было страшно! Вот уж что действительно могло вызвать самопроизвольный ужас, так это проявление вырвавшейся из повиновения стихии, какой бы она ни была: огонь, вода, воздух или же земля, как в этом случае. Земля родная и незыблемая, уходящая вдруг изпод ног…

И, тем не менее, суриты, как ни в чем не бывало, продолжали свое шествие. Они обливались потом, готовы были бы скинуть с себя всю одежду, если б не строгое запрещение лукумона, – но не останавливались ни на секунду при довольно ощутимом подземном толчке, сопровождавшимся, к тому же, сильным гулом. Лукумон Иббит не удивлялся самообладанию своих селян, оно было не чем иным, как все еще длящимся воздействием на крохотную и такую незаметную точку в самой сердцевине мозга каждого из них. Делом, собственно, его мысли, соединенной с хорошо обученной и натренированной душевной волей.

Потому и относилось подобное воздействие к запрещенным, что, подавляя свободную волю, заложенную в человеке как венце земной эволюции, являлось страшнейшем насилием над ним. Без сомнения, это предприятие относилось к самым темным сторонам магии. А ведь сам лукумон к магии имел отвращение как человек знающий и понимающий что к чему. Но, в подобном случае, во имя конечной цели Общего Блага…

Впрочем, лукумону еще предстояло держать ответ за свое самоуправство. И он знал об этом. Но это было впереди, сейчас же ему нужно было одновременно решать множество задач. Питьевая вода, провиант стояли на первом месте, ведь неизвестно было, что, собственно, надвигается, и какова будет его сила и продолжительность. Надо было также укрепить все дома и подземные этажи в них, сделав их непроницаемыми, – на всякий случай.

Много чего предстояло предпринять лукумону для сохранения драгоценного фонда, доверенного ему семени человеческого разума, не успевшего пока набрать нужную для самообороны мощь.

И обособленным, отдельным заданием стояло в ряду прочих спасение Геракла. Мало того, возвращение его к присущей лишь ему одному телесной силе. Эта сила, как чувствовал лукумон, в сочетании с совершившимся духовным открытием, скажет еще свое слово тогда, когда придет ее час. Господин Гермес – он видит далеко, и не лукумону Иббиту, из гиперборейцев, соперничать с ним. Но иметь собственные предчувствия, как и собственное мнение – никому не возбраняется, не так ли?..

* * *

Хитро, после духовного разрыва со своим названным отцом, день ото дня все больше претерпевала огромные внутренние перемены. После некоторого болезненного состояния, к счастью, продлившегося недолго, она будто очнулась от какого-то вязкого, годами непрекращавшегося сна.

Этот полусон заставлял ее постоянно пребывать гдето между небом и землей, погружаться в неясные, а иногда и пугающие реальные видения, так что она порой не могла определить сама для себя, где же, собственно, находится в данную минуту ее разум. Земное до того переплеталось с потусторонним, что она порой и не замечала, где человек из плоти и крови, – где его эфемерный, однако в своей жизненности ничем не отличающийся от него, двойник.

И вдруг – будто от нее оторвали какого-то спрута, гнусную пиявку или какую-то иную, невыразимую словами, тварь, питавшуюся ее соками и не оставлявшую ей самой почти никаких сил для реализации ее земного назначения. Боль в солнечном сплетении, правда, еще давала о себе знать (раны в тонком теле заживают не быстрее физических), но радостное ощущение полноты жизни, стремление к действию, пока что неопределенному, удивительно быстро овладели ею. Вот уж, поистине, будто закрылась пробоина в худом кувшине, и целебный нектар заполнил его до краев!

Надо было как бы заново входить в жизнь, а это оказалось не таким простым делом. По той веской причине, что его дочь беспрерывно «витает в грезах», советник Азрула уже давно взял в свои руки все, что ее касалось. Будь то малейшие жизненные потребности или даже такой переломный в судьбе каждого момент, как выбор спутника жизни.

Еще недавно Хитро была ему благодарна за это: она, в тогдашней своей апатии, не в силах интересоваться чем-либо, с облегчением сняла с себя груз повседневных забот.

Часто, слишком часто она восхищалась его неуемной, деятельной энергией, казалось, неиссякаемой вовек. Конечно, она знала о принципах переноса на себя чужой жизненной силы. Но не относить же эти вампирские, а потому совершенно неприемлемые в стане атлантов, приемы к близкому человеку! Да еще такому заботливому, как Азрула. Откуда ей было знать, что отток знергии подразумевает и лишение вампиром своей жертвы каких-либо движений собственной воли: на то, чтобы проявить ее, свою волю, нужна сила…

Теперь она понимала, что неспроста все это произошло: ей удалось, словно в каком-то озарении, осознать подлинную суть происходившего с ней. Это и было, без сомнения, неким озарением: Хитро помнила, что в тот день, когда она наконец объяснилась с Азрулой, с утра ей несколько раз показывалась тень ее ушедшей матери. А кто, как не мать, имеет возможность более всех остальных защитить собственное дитя, на каком бы из планов это ни происходило!

Ее мать… Хитро смутно помнила ее, так как была ребенком, когда та оставила Землю. Но в последнее время, связывая обрывки воспоминаний, которые вдруг все чаще стали посещать ее в трансцендентальных видениях, она начала понимать, что та испытывала перед кончиной те же ощущения, что и сама Хитро: вялость, отсутствие интереса к происходящему, физическое бессилие, наконец. Пока в один момент вся цепочка событий не соединилась воедино и не произвела открытием истины свое очищающее и освобождающее действие. Оттого и сумела Хитро прозреть, что не обошлось здесь без вмешательства матери.

Не дано никому на Земле познать цену такой помощи. Ведь надо сначала разрушить поистине нерушимую преграду между мирами видимым и незримым, чтобы затем произвести действие чисто физическое – сам акт немедленной и вполне ощутимой телесно защиты. И даже более того – освобождения дорогого существа от того кукушкиного яйца чужой мысли, которое, внедрившись в сознание, стремится уничтожить в нем все исконно ему принадлежащее, пожирая его и разрастаясь таким способом до невероятных размеров силы. Испив до дна всю жизненную мощь одного существа, такой гигантский «кукушонок» переползает в другое гнездо, ибо не имеет иной возможности жить. Раз опробовав не принадлежащего ему сока, он отказывает себе навсегда в энергетической подпитке от космического Луча, такой естественной для остальных: сам будучи изначально светлым, этот Луч привлекается только лишь себе подобным. Он как бы не замечает того, что по уровню и частоте вибрации с ним не сходно.

Простой закон, один из великих законов мироздания. Поняв его, не надо искать никаких происков врагов среди причин своих препятствий. Поистине, все в нас самих…

В то утро Хитро проснулась в бодром и деятельном настроении. То не было ни беспричинной радостью от ощущения полноты жизни, ни беспокойным и неосознанным позывом к неопределенному действию, – нет, она, как бы продолжая начатое еще во сне, определенно знала, что ей предстоит сделать сегодня.

Собственно говоря, само понятие «утро» для Посейдониса было условным: атланты довольно пунктуально подчинялись ими же установленной временной шкале, которая определяла часы для активной работы, как и отдыха. Рассвет, в точном понимании этого слова, длился здесь в течение тридцати суток, непрерывный и неуклонный. А дальше – дальше наступал день, почти отличимый от ночи, ибо ночь тогда обозначалась недолгой тенью, легкими сумерками, намеком на саму себя. Что ж, Великая Катастрофа не прошла бесследно для Земли. Кроме собственно Атлантиды, пострадал еще один материк: Гиперборея. Впрочем, название «Гиперборея» почти ничего не говорило ни о самом материке, ни о его обитателях, оно просто означало землю за северными пределами…

И действительно, окруженная по внешней своей границе почти непреодолимым кольцом заснеженных гор, оледеневшего моря, редко, всего на несколько месяцев в году оттаивавшего четырьмя протоками (по числу теплых, никогда не замерзавших рек), и далее сплошным панцирем материкового льда, Гиперборея для теплолюбивого человечества всегда была чем-то вроде сказки, в которую и верилось, и не очень. Исключение, как и во всем остальном, составляли лишь атланты, которые знали все, и для которых не имели значения ни расстояния, ни атмосферные условия, как и любые мыслимые земные преграды. Особенно тесными были сношения между гипербореями и северной Атлантидой – Посейдонисом. И неудивительно: Гиперборея, словно шапкой накрывавшая полярную часть Земли, отделялась от него всего лишь неширокой полоской воды, великого и благодатного атлантического теплого течения. В свою очередь, вливаясь в самое средоточие полярного материка, оно омывало и согревало его почву, – да что почву! Весь климат, благодаря огромному соленому озеру, сообщавшемуся с Океаном, был до неправдоподобия смягчен этим естественным калорифером. Правда, не до такой степени, как на острове великого Посейдона, где о резких колебаниях температуры вообще не знали, – и все же…

До сих пор гиперборейцы: и схиртли, и арья, – молчаливо горевали о своей прекрасной, и, как они считали, без вины погибшей земле. Хорошо еще, что не ушла она в небытие внезапно, в одночасье, как это случилось с Центральной Атлантидой. И что проку разбирать теперь, чьей вины больше в случившемся: правителей Каци или же Тин? И те, и другие одинаково не пожелали смирить гордыню свою, все доказывали друг другу собственное первенство. Ну и что? Доигрались до того, что их обездоленные народы пошли по миру, в поисках новых мест, пригодных для жилья. Некогда могучие и сплоченные, они разбились на крохотные племена, или даже на отдельные семьи, пытавшиеся сохранить, тем не менее, все отличительные особенности своих исчезнувших с лица земли предков. Ввергнутые их преступлениями в самоизоляцию и позабывшие волей Небес все, кроме своего былого величия, они на тысячелетия остановились в собственном духовном развитии. А что это значит для эволюции, которая не признает задержек в движении даже малейшего атома? Застой, гибель, возврат к одичанию…

Миролюбивые схиртли, арья и отчасти народ каралов, так и не сумев повлиять на гонор и воинственность своих соседей по Гиперборее, тинов, в предвидении катастрофы отошли на близлежащие материки. Жизнь их была спасена, – но цивилизация, увы, исчезла. Ибо сильна каждая цивилизация именно своим монолитом, слиянием и единством всех, даже противоположных, частей. При условии, конечно, что проникнуты они все одной Идеей, наиболее могущественной Мыслью. Однако знания гиперборейцы сохранили. Бесценные знания, накопленные опытом предшествующих человеческих рас (ибо все гиперборейцы были происхождения именно человеческого), вмещающие в себя Систему и методику духовной эволюции человека – взращиваемого на поле Земли будущего небесного сотрудника. Правда, носителей этих знаний осталось немного, – тем более и берегли их. Атланты Посейдониса весьма ценили посвященных Гипербореи. Недаром все лукумоны, воспитатели местных человеческих родов были выходцами именно с той земли.

Вроде бы что-то негромко стукнуло в соседнем покое, и Хитро отвлеклась от своих мыслей. Она не пошла, как сделала бы это еще совсем недавно, проверять, что именно стучит или кто, вопреки запрету, смеет нарушать тишину: с тех пор, как исчез Азрула, их дворец постепенно и как-то незаметно опустел. Раньше само собой разумелось, что вся обслуга во владениях советника должна быть с ним одного роду-племени. Кому же еще мог доверить Азрула собственную безопасность, как не своим родным бесам? И вот теперь, когда произошел его разрыв с мнимой дочерью, все слуги покинули дом. Неизвестно, сделали они это по приказу самого советника или по другой причине, – однако день за днем Хитро убеждалась в отсутствии кого-то из привычных, ставших почти незаменимыми, лиц. Дольше всех не оставляла свою хозяйку тихая и незаметная Пай, старая девушка, взятая в дом еще ребенком. На днях Хитро спросила ее, заметив, что они остались совсем одни в большом поместье:

– Что же и ты не уходишь, Пай? Ты свободна, следуй за своими!

Тогда ответом ей был лишь неопределенный, такой по-человечески невыразительный взгляд серых глаз, утонувших в темных морщинах. Не поверила бы Хитро, даже если б ей и сказали, что не уходит Пай единственно из привязанности к ней, подле которой прошла вся ее жизнь, вытекла по капельке. Привязанность? У кого? У этой корявой человечки?.. Нет, это полностью расходилось с укоренившимся в среде атлантов представлением о том, что человеки бесчувственны, – во всяком случае, что высшие эмоции им недоступны. Разве что корысть или похоть…

Впрочем, пришло время, когда Хитро не дозвалась и этой своей служанки…

Она прислушалась снова. Нет, все тихо. В этом непривычном одиночестве и не то может почудиться, – а тут всего лишь какие-то шорохи да стуки. Зря ей понадобились долгие сборы. Надо было, как то и положено, следовать первому душевному порыву, а он подсказывал ей отъезд в Скит, материнское имение, налегке. Да вот, послушалась охов да вздохов своего теремного окружения, молодых и старых девушек-прислужниц, позволила задержать себя в этом месте, ставшем вдруг ей ненавистным. Да и в сборах-то ей не было никакой нужды участвовать: ей, как оказалось, было все равно, что брать с собой из «отчего» дома.

Теперь же (так, видно, тому и быть), полусобранные сундуки и непокрытые тюки с постелями приходится оставлять в этом разоре. Все раскидано, разбросано так, что и двери невозможно открыть: драгоценные ткани и расшитые шелком и золотом платья путаются в ногах. От любимого ее сервиза на сорок персон, непревзойденной работы мастеров селения Бески, осталась едва ли половина. Хитро взяла в руки уцелевшее блюдо: видимость изделия из золота, а ведь это тончайший фарфор, покрытый позолотой поверх лепных картин из жизни зверей, растений и птиц. Недаром и ценится эта работа вдесятеро против настоящего, красного золота!

Она перебралась на эти дни из привычной и когдато любимой круглой башни в две смежные комнаты неподалеку, – все в том же верхнем уровне, но уже в самом теле дворца, построенного крестом. Пустой это был жест, никому не нужный: необжитые комнаты эти были холодны и неприветливы, и единственным достоинством имели, пожалуй, свои небольшие размеры и малую парадность.

Однако что же это, в самом деле?..

Звук крадущихся шагов, остановившихся перед дверью, которая не заперта ни словом, ни мыслью, ни хотя бы простым запором – от кого же запираться в своем доме? – заставили Хитро насторожиться. И вовремя.

Обе остроконечные створки овальных поверху дверей медленно разошлись, и в пустом проеме показался человек. За ним, голова в голову, прятался другой, помельче. То ли не хватало ему храбрости, то ли, наоборот, совести было поболе, чем у того, что шествовал впереди, но он сразу остановился, едва Хитро негромко произнесла:

– Стой!

Тот же, что был первым, сверля ее наглым взглядом маленьких светлых глазок, кинулся неуловимым движением, и шелковый веревочный круг взвился в воздухе, готовый стянуть Хитро тонкой сетью, уже распустившейся в полете.

То, что случилось затем, исторгло крик ужаса у человека, который был сзади, и заставило его повалиться на колени, словно пустой мешок. Увиденное им никак не укладывалось в узенькие рамки человеческого разумения, которое всегда ищет для себя объяснения всему, что бы ни происходило вокруг. Непонятное же, то, что не вмещается в разум, вызывает леденящий душу и парализующий тело страх.

Он как никогда ясно видел, что величественная девушка, сидевшая в легком кресле перед металлическим зеркалом, даже не пошевелилась. Только средний палец ее правой руки, легшей на подлокотник, когда она повернулась в сторону вошедших, слегка вытянулся. Из него – было ль это или нет – взвилось крохотное быстрое пламя, с тихим хлопком взорвавшееся вдруг над головой того, который набрасывал сеть.

Да, взрыв был тихим, – но зато ослепительным. В полном смысле этого слова, ибо незваный гость, оставшийся невредимым, потерял возможность видеть. Он тихо взвыл, обнаружив это, и тоненько запричитал, прижимая руки к ставшим вдруг незрячим глазам.

– Замолчи! – приказала ему Хитро, и парень затих. – Ты и сам знаешь, что виновен! Не меньше, чем этот… твой спутник. И, по правде, отвечать должен той же мерой. Но за твое послушание моему слову, за то, что теплится в тебе совесть, есть следование Высшим Законам – за это ты получишь прощение и исцеление. Скажи мне, как тебя зовут, и кто ты есть?

Голосом, прерывающимся от страха, благоговения и недоверия, ее гость и пленник ответил:

– Беско, о высокая госпожа… Зовут меня так, – Беско…

– Не повторяйся. И обращаться ко мне надо: «Великая Госпожа». Повтори, если понял.

– О Великая Госпожа! О Мать милосердная! Прости меня, если можешь!

– За что же тебя простить? За то, что задумал уничтожить меня, свою Владычицу?

– Не задумывал я ничего, о Милостивая! И не уничтожить вовсе тебя было нам велено, а лишь связать и доставить туда… – юноша, почти мальчик, он, тем не менее, уже неплохо владел даром речи.

– Вижу, что говоришь правду, – задумчиво сказала Хитро, не спуская с него взгляда. – И где же ты научился так складно говорить? Отвечай!

– Но… Я ведь Беско, Великая Госпожа!

– И что с того?

– Ты права, как всегда, Великая Госпожа! Это ничего не значит, кроме того, что я – сын вождя бесов. И его наследник в правах. Поэтому и образование я получил в Академии.

– Вот оно как! Вместе, значит, с отпрысками великих атлантов?

– Воистину так. Но только на первоначальной ступени.

– Понятно. То-то я смотрю, – незнаком ты мне.

– Если позволишь, Великая Госпожа… Я только вчера вернулся из Атлантиса.

– И тебя сразу послали на предательство?

– Они назвали это испытанием моих мужских качеств.

– Кто – «они»?

Но Беско промолчал.

– Ладно, можешь не отвечать, – сказала Хитро, – и так ясно. Скажи, твоего отца ведь тоже, кажется, зовут Беско?

– Да, Милостивая. Я – просто «Беско», отец же – Беско-Старший. Это так со вчерашнего дня, как я вернулся: чтобы не путать нас. Такова традиция.

– Ладно, Беско, – в голове Хитро сложился определенный план, и разговор дальнейший стал ей явно неинтересен. – Теперь иди вниз, к своим. Небось заждались…

Легкая тень разочарования легла на лицо юноши. Его мягкие черты как-то сразу заострились, и тонкая вертикальная складка, появившаяся между бровями, выявила строгую, затаенно жесткую срединную линию: тонкий, даже хрящеватый, нос с горбинкой, борозда на подбородке. Маленький узкий рот, плотно сжавшись, стал вовсе незаметен, зато глаза, широко раскрытые серые с голубизной глаза – они горели, уставившись невидящим взором куда-то мимо Хитро.

– Ах, да, – досадливо поморщилась она. – Ты уж подумал, что твоя Госпожа могла забыть про твое исцеление? Но ты должен помнить всегда, что госпожа Хистара ничего не забывает. Ты понял меня?.. Посмотри мне в глаза и отвечай!

Что-то неуловимо изменилось в лице юноши. Напряжение, что ли, спало, радость ли облагородила его, – но Хитро невольно залюбовалась этим, вдруг открывшимся ей новым обликом ее недавнего супостата.

– Что же ты молчишь? – чуть смягчилась она, уже зная причину этого молчания.

– Как ты прекрасна, моя Госпожа! – едва не задохнувшись, вымолвил Беско. – Отныне жизнь моя и все мое достояние принадлежат тебе, о Прекраснейшая! Если, конечно, они могут понадобиться тебе…

– Хорошо, Беско. Я принимаю твой дар. Но это должно остаться нашей тайной!

Юноша с достоинством наклонил, в знак согласия, светловолосую голову, и прямые пряди стриженых волос прикрыли его глаза. Он отвел их со лба назад крупной красивой рукой, – Хитро внимательно следила за каждым его жестом, – и ответил:

– Как прикажешь, Владычица. Благодарю тебя.

И он сделал шаг назад, отступая к дверям.

– Но подожди же! – воскликнула Хитро. – Не оставишь же ты мне это?

И она указала взглядом на почти незаметную среди замысловатого коверного узора кучку пепла…

Самообладание этого молодого человека было на должной высоте. Не дрогнув и не раздумывая ни секунды, он методично сложил толстый и тяжелый ковер со всех четырех сторон вовнутрь, плотно скатал его – и водрузил этот импровизированный саркофаг себе на плечо. Выходя, он не взглянул на Хитро, – только низко наклонился, чтобы пронести свой груз, не задев притолоки. Впрочем, это вполне можно было принять и за поклон.

Внутренним видением – ей не было нужды включать экран наблюдения, – Хитро проследила за юношей вплоть до его встречи с галдящими соплеменниками, гурьбой обступившими его сразу же от высокого крыльца. Отдав свою печальную поклажу, Беско, не обращая больше ни на кого внимания, вскочил на подведенного ему коня в богатой сбруе и, гарцуя, выехал из открытых настежь ворот поместья. За ним потянулись и остальные, обступив закрытый темный возок, запряженный четверкой вороных. Груз, который он вез внутри себя, явно не соответствовал первоначальному намерению, и сумятица их мыслей была невообразима.

«Что ж – подумала Хитро, – по крайней мере, война объявлена в открытую. И твой дар, милый мальчик, понадобится мне, похоже, в очень скором времени».

Она спокойно повернулась к зеркалу и всмотрелась в свое отражение. Да, он прав, этот юноша, – она действительно прекрасна. Настолько прекрасна, что нет нужды ей прятать свое совершенство под какими-то вуалями и накидками!

Поднявшись, Хитро окинула взглядом на прощанье стены комнаты, ее пристанище в когда-то родном доме, и, не оглядываясь более, пошла прочь.

В своем бледно-розового цвета пеплуме из тончайшей, однако совершенно непрозрачной ткани, пеплуме, обычно подвязываемом ею под поясом, а сейчас отпущенном во всю длину, почти до самой земли, она ничем бы не отличалась от любой жительницы Атлантиса, если бы не ее особенная, такая простая в своем совершенстве, красота.