Текст книги "Атлантида священная (из действительности доисторических времен)"

– Но неравновесие опасно тем, что стремится к равновесию. И взрыв, в какой бы форме он ни произошел, а должен явиться, чтобы стать источником для установления баланса, хотя бы и самого шаткого и непрочного. Правда, на этот раз баланс будет не столько шатким, сколько… темным. Ибо равновесие после вскрытия нарыва окажется явно не в пользу сил света. Тьма окутает разум на Земле. И надолго, – пока не придет час и не явится Тот, для кого окажутся приготовленными хоть несколько ушей, способных Его слышать. Я сказала.

Аполлон прослушал прорицание, не спуская глаз с лица Туран, как будто пытаясь прочесть по нему что-то невидимое – то, что осталось скрытым между ее словами. Да так оно, собственно, и было: он вызвал откровение богини, главным образом, для того, чтобы ярче осветить именно те страницы Сокрытой Ленты, которые интересовали его сейчас более всего. Ведь то предвидение, которое давалось ему, мужчине, было неполным, поверхностным, без тончайшего и всепроникающего качества женской энергии, присущей только ей: активно производящего творчества. Без этого качества самый мощный мужской, понуждающий импульс всегда останется лишь бесплодной мечтой…

Аполлон не задавался вопросом о правомочности использования им сокровенной силы Туран. Ее готовность помочь – уже одно это являлось позволением воспользоваться своим достоянием, осознавала она это или нет. Да его, в сущности, и не волновало сейчас ничего, кроме самого насущного на сей момент вопроса: какова истинная судьба Атлантиды, ее царя и горстки его все отдалявшихся друг от друга соплеменников, по давней привычке продолжавших именовать себя гордо атлантами.

Он ничем не выдал себя. Его лицо оставалось, как всегда, когда он этого желал, прикрытым непроницаемой маской доброжелательного спокойствия, а чувства… О, чувства свои Аполлон держал в крепкой узде собственной воли. Недаром его главным символом во все времена оставалась квадрига коней, управляемая прекрасным возничим: с четверкой бешеных лошадей на всем скаку справиться так же трудно, как и с собственными страстями.

Туран помогла ему сверх всякой меры; не желая отягощать ее еще более, он ласково кивнул ей:

– Сумею ли когда-нибудь отблагодарить тебя, сестрица, за помощь? Будь благословенна в сердцах человеческих, родная, и да не оставит тебя Высшая Благодать!

Туран удивленно взглянула на него:

– Такому пожеланию светлого бога может позавидовать любая женщина, даже более достойная, чем я. Что это ты так расщедрился, Апплу?

Поняв, что перестарался (хотя плата в действительности не превышала цены), Аполлон постарался исправить положение шуткой.

– Ах, так ты отказываешься? – протянул он. – Что ж, могу взять обратно сказанное.

– А вот и не можешь! – подхватила Туран, и непонятно было, то ли она развеселилась искренно, сняв с себя непривычный ей груз общеклановой тягости, или же она просто-напросто ловко подыгрывала Аполлону, оберегая, в свою очередь, его. – Забыл, что ли: «сказанного не воротишь»!

– А у меня есть секрет, как его вернуть, – улыбнулся Аполлон, решив про себя, что Туран все же напрочь забыла о своем недавнем экскурсе в трагическое будущее. – Будешь меня слушаться, научу тебя этому!

– Будто я и сама не знаю, как с этим справляться, – чуть пренебрежительно заявила Туран и деловито осведомилась: – ты, сдается мне, спешил куда-то, братец?

Аполлон не переставал поражаться быстрой смене ее настроений. Что за нею крылось? Обычное легкомыслие (в которое он, кстати, вообще не верил) – или тонкий и уверенный расчет? Ведь почему-то, не видясь с ним невесть сколько, Туран вызвала его на связь именно в тот момент, когда он был на перепутье?..

Однако ему некогда было разбираться во всем этом… Благодарно спохватившись, он сказал:

– Да-да! Лечу! И, знаешь, куда?

– Догадываюсь. Не иначе, как к отшельникуПосейдону.

– А что, и к нему тоже надо? – округлил глаза Аполлон.

– На мой взгляд, если у кого просить помощи, так это именно у него. Если уж великий Посейдон не наведет порядка на собственной земле, то кто же?..

– Пожалуй, пожалуй, – как-то неохотно согласился с ней Аполлон. – Правда, давненько мы с ним не виделись. Захочет ли владыка Посейдониса говорить со мной, который, в сущности, уже и не здешний обитатель!

– Это ты-то? Будто не вся Земля – твой дом!

– И все же… Все меняется со временем. Вот и моя дорога свернула в сторону от Посейдониса, хотя я и люблю эти места больше всяких других. Здесь я оживаю, набираюсь новых сил для работы с переселенцами. Правда, в этот раз все отчего-то по-другому…

– Сказать тебе, отчего? – Не дожидаясь ответа, Туран, будто она давно искала возможности высказаться на эту тему, живо заговорила: – Не стоило тебе, Апплу, вмешиваться в эту историю с царицей! Дело прошлое, конечно, но итог подвести все же надо. А итог этот неутешителен: вернув ее к жизни, ты нарушил Высшую Волю, Которая одна только и может распоряжаться нашей жизнью и смертью. Тем более что ты имел дело в этом случае с человеческой кровью. Царица, она ведь имела выбор, обратиться вверх, по данному ей Проводу, или же… Она выбрала второе. Это ее право, но одновременно и ее погибель, потому что теневая сила не упускает никогда возможности прибрать к своим рукам то, что идет в них само. Видишь, чем все закончилось? Ты ослабил себя, выдав на ее спасение почти весь свой огромный запас жизненной энергии. А итог? Царица, хоть и двигает руками и ногами, но как разумная личность – деградировала окончательно. Печально, но этого надо было ожидать. Теперь вопрос – как привести тебя, Апплу, в твое обычное состояние, состояние переполненности светом.

Аполлон промолчал. Туран, в своей женской непосредственности высказала то, что он прятал от себя в глубине души, не решаясь признаться самому себе если не в полном бессилии, то в приобретении им нового качества – неуверенности. Эта неуверенность проявлялась во всем: в его мыслях, поступках, в невесть откуда вдруг взявшихся сомнениях насчет своей правоты. Он поначалу не придал этому большого значения, решил, что такими, наверно, бывают признаки усталости: с обустройством Троады хлопот, действительно, было немало. Но сейчас, когда Туран преподнесла ему безжалостный диагноз, его словно молния озарила. Да, она была права, и права тысячу раз! Но ведь, с другой стороны, ее правота означала не что иное, как полную отставку Аполлона от всех дел. О каком спасении когото или чего-то может идти речь, когда при малейшем напряжении может оказаться, что спасать-то надо самого спасителя…

Все его существо, весь его могучий разум восстали при этой мысли. Как?! Отступить сейчас, оказаться не у дел, когда все нити заговора сошлись в его руках, когда очищение Атлантиды казалось ему таким близким и, в сущности, совсем нетрудным делом? Ведь у него намечены уже пути к этому, – он только все никак не мог выбрать, с чего начинать…

Туран почуяла эту бурю в душе Аполлона, которую сама же и вызвала. Однако, на удивление самой себе, она не стала ни утешать его, ни успокаивать обычными женскими приемами, до которых ее любвеобильное сердце было ох как охоче. Напротив, она вроде бы даже порадовалась проявлению страсти в этом боге, постоянно невозмутимом и отрешенном от земных проблем, которые так волновали саму Туран.

– Что ты так взволновался, бедненький? – жалостливым голоском, в котором, тем не менее, чуть-чуть, совсем немного, но проглядывала насмешка, протянула она. – Обидно тебе, что я заметила твою слабость? Да уж! Ты прости, но по-родственному я признаюсь тебе: теперь я успокоилась. Причина-то, оказывается, вовсе не в том, что ослабли мои любовные чары. То-то я и так с тобой, и эдак, а все напрасно. Что такое? Этого ведь не может быть, чтоб кто-нибудь, хоть бог, хоть смертный, отказался от нежной игры, коль уж я зову. Но теперь я все поняла, – и не таю на тебя обиды, Апплу. Не падай духом, братец! С кем не бывает!.. Но придется все же тебе навестить меня, хоть ты и отказывался: дам тебе кое-какого волшебного питья, да сама приласкаю впридачу – твою немощь как рукой снимет!

Аполлон разъярился. Непривычный для него красный туман застлал ему глаза, которые перестали различать и Туран, все продолжавшую говорить и говорить свои ужасные слова, и сам белый день вокруг. Он схватился рукой за тонкий шелковистый ствол березки, оказавшейся рядом, и так рванул его, что вырвал дерево с корнем. Однако это не привело его в себя: размахивая неожиданной булавой, с комля которой осыпалась земля, он начал крушить вокруг себя все, что ни попадало под руку. Неизвестно, чем бы закончилось это неравное побоище, если бы не комочки земли, запорошившие ему глаза. Только тогда, когда боль сделалась нестерпимой, Аполлон остановился.

Большой и сильный, он ожесточенно тер глаза, отчего резь в них только усиливалась. Ощупью, по памяти, ему удалось добраться до мраморного бассейна, окруженного стайкой блестящих дельфинов, искусно выточенных из цельных кусков драгоценного лазурита. Обняв одного из них, он окунул голову в воду, мягко пенившуюся под непрестанной струей, и отдался на волю очистительной стихии. Боль утихла, и Аполлон выпрямился.

Поглаживая статую, – а дельфин, как живой, ластился к его руке – он задумался, сидя на парапете бассейна. И странное дело! Мысли его были далеки от недавнего происшествия, – он заставил себя начисто забыть о нем…

Вода стекала с мелко закудрявившихся от нежданного купания волос Аполлона на его лицо и одежду, но он не обращал на это внимания, стараясь не упустить пришедшую ему в голову мысль. В нем, несмотря на все, – даже на пророчество Туран – крепло ощущение единения с Родамом. И чувство это никак не было похоже на ту унылую безысходность, которую он на какое-то время ощутил, беседуя с богиней земной плоти.

Он вызвал в памяти те мелькнувшие на ленте Агаси эпизоды, которые заинтересовали его еще тогда, но осмыслить кои он и не пытался: лента прокручивалась, как всегда, с неимоверной быстротой, и останавливаться на частностях не было возможности; главное, что требовалось в момент видеозаписи, так это максимальное внимание и, конечно, чтобы потом, при повторном воспроизведении ее, каждый кадр явился бы в наиболее ясном и четком изображении.

Перед Аполлоном, призванный его волей, стоял, как живой (да он и был живым, только еще не проявленным из будущего), могучий человек со шкурой леопарда, наброшенной на одно плечо. Застывший в кадре бросок его правой руки с огромной булавой в ней напомнил Аполлону о его сиюминутном долге, и, попрощавшись с ласковым лазуритовым дельфином, он поднялся с теплого мрамора парапета и возвратился в сад, на место своего недавнего буйства.

Дело было даже не в раскаянии (таких пустых, ничего не значащих слов Аполлон не имел в своем лексиконе); просто нужно было привести все в порядок, сделав это собственными руками. Что ж, он никогда не чурался физической работы. Атлант прежней, не нынешней школы, он мог с одинаковым достоинством и внешним блеском класть каменные монолиты в стены Трои или же быть украшением народного праздника, одаряя всех лучами своей красоты, сиянием доброжелательства и безбрежностью талантов, которых в нем было не счесть. Ведь не само занятие унижает личность, считал он, а отношение к нему. Если ты что делаешь с удовольствием, от того радость и тебе и другим; коли же стыдишься работы – сам же себя заставишь презирать…

Да, наворочено в саду было здорово! Пришлось потрудиться, чтобы расчистить завалы, причесать измятую траву и подрезать надломленные ветви растений. Но зато и пользы принесла эта работа немало: руки делают, а голова-то думает!

Снова и снова возвращаясь мыслью к человеку в леопардовой шкуре, Аполлон пытался определить его место в судьбе Родама, а, быть может, и всей Атлантиды, коль скоро он оказался на этой странице Агаси, – странице, которая отвечала на вопрос о будущем и того и другой. Когда вдруг что-то неясно забрезжило в его памяти.

– Не Мелькарт ли это? – сперва не поверил он себе. – Но что ему здесь делать? Ведь он обретается на другом конце света. Хотя и там его что-то долго не было видно…

Аполлон вновь вгляделся в лицо человека. Это лицо уже одно говорило о необычайной силе, даже могуществе его носителя. Если бы не средний рост (на полубоге любая звериная шкура выглядела бы недомерком), то можно было бы с уверенностью отнести его к атлантскому племени. Или даже к предкам-основателям всего живого на Земле – незабываемым титанам…

Решив, что никем иным, кроме как Мелькартом, этот человек не может быть (уж с кем, а с Мелькартом Аполлону пришлось в Азии расхлебывать вместе не одну кашу в свое время), Аполлон перенес свое внимание на другой персонаж из картин будущего – женщину. Тут, однако, его ждал успех куда меньший, чем в первом случае: незнакомка, будто нарочно, все время прятала свое лицо. Иногда Аполлону казалось, что еще немного стоит ей повернуть голову, вот хотя бы в этом полуобъятии с Родамом, или же в кадре, где она опустилась на колени у изголовья царя, то ли спящего, то ли…

Аполлон чуть не выронил бедную березку, которую уже собрался поместить в вырытую для нее просторную ямку: при мысли, что Родам может умереть, как и любой другой, носящий физическое тело, он ощутил страдание. Однако эпизод с недавним буйством научил его кое-чему, – Аполлон отставил в сторону мысль о брате и привел в порядок собственные ощущения.

Кому-то или чему-то, – было очень нужно выбить его из состояния обычного равновесия, его единственной и главной защиты во всех случаях жизни, ожидаемых, планируемых или неожиданных, и потому самых страшных. Ведь нервная система, которая есть не что иное, как посредник между телом эмоций, или так называемым астральным телом, и физическим организмом, при внезапном прорыве чувств, приходящих, как правило, из того же, прилегающего непосредственного астрального мира, – эта система, если она не защищена природно, может не выдержать внезапного натиска. Удар есть удар, радостное или горестное чувство его доставило. И последствием этого удара непременно является сбой всей тонконалаженной системы, питающей своими секрециями нервные центры и все клетки системы эндокринной. А уж эта последняя работает на астральном плане даже больше, чем на физическом. Именно она, такая незаметная, ни за что вроде бы не отвечающая в организме, снабжает человеческое тело той таинственной жизненной силой, без которой оно прекращает свою деятельность.

Эманации соков и гормонов, которые источают из себя железы, питают все ниточки и сплетения нервов. А что, собственно, может представить из себя человек без нервной системы? Известно, что: массу растущей протоплазмы, да и только.

Однако протоплазма, содержащая фосфор и являющаяся частью нервной клетки, – это тайна из тайн эволюции человеческого организма. Как магнит, притягивает этот фосфор жизненную силу из космического светоносного Излучателя. С течением эпох развития увеличивается и радиация этих лучей, и человек должен успевать со становлением в себе все новой и новой защиты от их опасного, в случае неприятия, действия. Выход один: увеличить содержание фосфора в своей нервной системе. Но как же это сделать? Произвольно, за просто так, ничего не свершится. Потому что, как ни странно это на первый взгляд, но фосфор в мыслящем организме вырабатывается в единственном случае: в случае обращения своего сознания, или менталитета, на духовный аспект жизни, фактически же процесс обратен, чему услужливо помогает все возрастающий интерес к прелестям земной жизни. Организмы же, не подготовленные к естественной эволюции, то есть неспособные принять с пользой для себя поток радиации, вынуждены сойти с арены общего развития, отступить на несколько шагов назад…

Все это, как и многое другое, было хорошо известно в среде атлантов. Аполлону же, удостоенному высших отличий – скипера, эгиды и лабриса, приходилось сталкиваться с противодействующими силами не в переносном, умозрительном, а самом прямом смысле: в виде персонифицированных сил зла.

Да, шла нескончаемая борьба противоположностей. На земном плане это была борьба за человека: кому он отдаст предпочтение. И тут надо было победить! Ибо и сами атланты имели тело человека, правда, тело несравнимо более совершенное, способное выдержать борьбу со стихиями, с Хаосом, – но, как оказалось, все же пасующее перед изощренными уловками темных.

Трудность была в том, чтобы сохранить возможность действовать на проявленном, земном плане: плоть замыкает дух и сковывает его энергии. Но цель состоит именно в этом – преодолеть сопротивление плоти и вывести космические, духовные энергии в себе на простор активной земной работы.

И вот, в то время, когда новая человеческая раса, с таким трудом выпестованная общими усилиями всего Космоса, только еще готовилась к выходу на самостоятельное поприще, в широкий мир, ее учителям и наставникам грозила опасность ухода из этого мира. Ибо угрожавшее атлантам замыкание духа – или перерыв связи с Высшим – было равноценно для них потере всех своих духовных привилегий.

Мысли о предстоящем поражении Аполлон не допускал, – а может, просто отгонял ее от себя. Во всяком случае, он был не из тех, кто сдается еще до боя. Теперь же, разложив все по полочкам и определив, откуда идет наибольшая опасность, он ощутил в себе желание немедленно действовать.

Это было упоительное, ни с чем не сравнимое ощущение собственного всемогущества – того, что ты все можешь. В другое время он бы его и не заметил, – но не сейчас, после долгого периода метаний и сомнений. Сила вернулась к нему в полном объеме, он был уверен в этом. И теперь уже ничто не заставит его упустить из рук эту свою бесценную спутницу!

План его действий вырисовывался перед ним сразу и целиком, причем сопровождался он таким ярким свечением, что сомневаться в успехе не приходилось. Предстояла лишь небольшая задержка: перед тем, как ринуться в атаку, пока еще дипломатическую, нужно было возместить урон, нанесенный им же самим своему живому саду. И с новым рвением он продолжил дело: бедные корешки у долготерпеливой березки совсем уже засохли. Опустив их в яму, обильно политую водой, он перебирал руками эти живительные для дерева каналы, сейчас безжизненные и сухие. Под его чудотворными пальцами корни, словно слушаясь его мысленного повеления, начали вбирать в себя воду.

Так он и сидел на корточках, одной рукой держа ствол дерева, другой посыпая мягкую землю, – он как бы просил прощения у дерева и пытался загладить свою вину перед ним, делясь жизненной мощью. И березка, листья которой уже было поникли, ожила. Аполлон еще немного ускорил поднятие воды через ствол – и только тогда, когда услыхал шелест листьев на слабом дуновении воздуха, он засыпал яму до самого комля и плотно утоптал землю.

Окончив приборку, он омывал уже руки в ручье, который прихотливо обегал весь сад в своем желобке из пестрого мрамора, когда вдруг какой-то непонятный, ни с чем не сравнимый шум заставил его поднять голову. И что же он увидел?..

Такое поистине могла позволить себе только Туран, – ей прощалось все. Над зеленой оградой сада, распластавшись о невидимую силовую стену, трепетали сотни воробушков. Они оглушительно чирикали, не в силах ни прорвать стену защиты, ни разлететься во все стороны: это была знаменитая упряжка богини сладострастия, о которой Аполлон был много наслышан, но видеть не удосуживался до сих пор ни разу.

Владелица ее, поистине сияющая Туран, поняв, что Аполлон онемел надолго, сама своей чудной ручкой открыла дверцу легкой летучей повозки и выпорхнула из нее, не хуже всякого воробья, на землю.

– Принимай гостей, хозяин! – весело произнесла она.

Спохватившись, Аполлон открыл внешнюю защиту и улыбнулся, глядя на то, как стая крохотных птиц засуетилась, рассаживаясь на плоской кроне облюбованного вожаком дерева. Повозка богини, вся сплошь украшенная росписью символической вязи, в которую вплетались разноцветные искры посверкивающих на солнце камней, оставалась на своем воздушном приколе.

Туран, отклоняя от своего лица ветви цветущих кустов, вошла в сад. Словно красуясь перед Аполлоном, она долго стояла на месте, поворачиваясь, кружась и меняя позы. Аполлон и в самом деле залюбовался ее прелестью, слитой воедино из великого множества отдельных признаков. Невозможно было определить, что же именно так привлекает в этой женщине и взгляд, и сердце: то ли совершенная красота ее черт, смягченная легким налетом земной неправильности, то ли плавные линии ее нежного тела, в которых, без сомнения, присутствовала мистическая притягательность. Сюда же вкладывали частицы своего участия и убранство головы Туран, и крой ее на этот раз тяжелого, расшитого золотыми цветами и листьями, платья, и легкая подсветка ее лица, усиливавшая и без того неописуемое его обаяние. Словом, всем своим обликом Туран подтверждала высокое звание богини Красоты, через ее посредство вызывающей в сердцах Любовь…

Она рассматривала сад, Аполлон же глядел на нее.

– Однако и быстр же ты на работу, братец! – нарушила она наконец молчание. – Не думала я застать тут порядок. Ну, это и к лучшему.

– Ты разочарована? – разгадал тайный смысл ее слов Аполлон. – Прости, что поторопился и не дал тебе возможности насладиться последствиями своего буйства.

– Ах, когда же ты оставишь эту свою прямолинейность? – чуть покривила Туран губы, тронутые краской. – Мог бы, кажется, и помягче, с женщиной-то…

Аполлон принял это замечание серьезно, как предупреждение к дипломатической миссии, предстоящей ему.

– Ты прав, Туран, – ответил он, – максимализм – моя слабейшая сторона.

– Это твое «или-или», Апплу, вряд ли доведет до добра, – на правах извиняющейся стороны не упустила случая наставить его Туран, – пора бы тебе если не смириться, то просто согласиться с тем, что на свете существует, кроме «хорошо» и «плохо», еще немало другого. И это другое часто готово бы стать на твою сторону, когда бы не твоя однозначность.

– Приму к сведению, сестрица, поспешил остановить ее Аполлон, – однако отойти от своих позиций не обещаю. Для меня, как и для той Иерархии, которой я служу, нет иного пути, как ясный и понятный Свет. Вот, Солнце жжет сейчас, – он невольно взглянул в небо, – но без него – тьма…

– И правда, что это сегодня так горячо? – удивилась Туран. – Ведь кажется, час еще совсем ранний!

Аполлон не сводил глаз, словно окаменевших от напряжения, с Солнца.

– Что ты там разглядываешь, Апплу? – встревожилась за него Туран. – Нельзя так! Опусти глаза! Забыл ты, что ли, – Солнце не позволяет, чтобы на него так пристально смотрели. Прошу тебя, дорогой брат, отведи глаза от него и взгляни лучше на меня. Вернись на землю, Апплу!

Но он и сам чувствовал, что еще немного – и он переступит черту дозволенного, – хотя бы для него эта черта и отстояла далеко впереди кого бы то ни было: медленно прикрыв глаза, он ощутил в них резкую боль.

Туран с тревогой смотрела на него.

– Чем помочь? – спросила она.

Аполлон слегка приподнял ладонь, как бы призывая Туран к спокойствию. Она поняла и, взяв его за руку, подвела к широкой скамье, укрытой в густой тени плюща, обвившего навес над ней. Она не знала, какие меры нужны, чтобы смягчить возможный ожог глаз, но интуиция ее была безошибочна.

– Давай присядем, – чуть подтолкнула она затихшего Аполлона к удобному сиденью, а то дурно мне от этой жары.

Они сели, и Туран начала что-то рассказывать брату: не могла же она, в самом деле, безмолвным истуканом сидеть, когда тут представился такой редкий слушатель, как Аполлон, погруженный в молчание. Ей было невдомек, какие молниеносные просчеты всего увиденного на Светиле и в областях, к нему прилегающих, производит в эти мгновения его мозг. Он позволил женщине говорить, ибо вовсе и не слышал ее.

Наконец он открыл глаза, но взор его оставался невидящим. Лицо его осунулось, и под глазами, по направлению к щекам, появились две глубокие борозды – след проникновения пространственного огня в живую плоть…

Туран, мимоходом взглянув на него, оборвала свою речь на полуслове. Вглядевшись повнимательнее в его лицо, она почувствовала, как легкая дрожь, знаменующая передачу неземных вибраций, коснулась ее.

– Братец! – произнесла она почти шепотом, забыв о том, что могла бы сообщиться с Аполлоном и без слов. – Ты прекрасен, как никогда! И я рада, что смогла помочь тебе вернуться к прежней силе. Ты ведь не в обиде на меня за это, правда? Да, я по своей женской вредности больно ущемила твое мужское достоинство. Но что, кроме этого, могло заставить тебя вызвать в себе то напряжение твоей мощи, которое и прорвало наконец опутавшую твое сознание пелену? Что бы могло помочь тебе воссоединиться с Духом, как не подобный взрыв энергий, призванный к действию тобою же самим? А теперь я довольна. И могу, пожалуй, оставить тебя… На время…

Она замолчала, ожидая от Аполлона того, на что могла бы рассчитывать и менее обольстительная женщина на ее месте: по крайней мере просьбы остаться, не говоря уже о приглашении в дом. Однако Аполлон молчал.

Долго размышлять было не в привычках Туран. Она поднялась с места, правда, несколько более порывисто, чем это сделала бы в другой раз. Аполлон тут же встал, готовый к услугам своей гостьи.

– Прости меня, сестрица, – как ни в чем не бывало, сказал он, – но мне необходимо остаться одному. Перед тем, как отправиться в путь. Благодарю тебе за то, что помогла мне. Думай обо мне почаще – твоя энергия поддерживает меня, словно мягкая опора – с Земли.

– А, прочувствовал все же, – потешила Туран свое уязвленное самолюбие, – без земной опоры никаких небесных проявлений не может случиться! Хотя, конечно, не будет и обратного, – уже куда более миролюбиво закончила она, смирившись, по видимости, с тем, что Аполлон вновь остается для нее недосягаем. Все же она сделала еще одну попытку: – А я так мечтала увидеть твой дворец не издали, а изнутри. Чтобы было о чем рассказать при случае…

Она испуганно вскинула на него глаза, нечаянно признавшись в истинной причине своих домогательств. Но Аполлон, наученный уже опытом обращения с земной богиней, не подал вида, что понял ее. Незаметно, шаг за шагом понуждая женщину следовать к тому месту сада, где в воздухе маячила ее повозка, он был одолеваем единственным желанием: желанием немедленного действия. Однако женщине надо было отвечать, и не просто из вежливости, а потому что она этого заслуживала…

– Надеюсь, Туран, что ты увидишь мой дом в другой раз, – сказал он, и внезапная мысль пришла ему в голову, являя собой разрешение проблемы. – Постойка, взял он ее за круглый локоть, – а почему бы тебе не прийти сюда самой, хотя бы завтра? На свободе все рассмотришь, походишь везде. А смотреть есть что, уверяю тебя. Ну, как?

– Это в твое-то отсутствие? – Туран была явно неприятно поражена. – Кто же так делает? Врываться в чужой дом, без хозяина… Нет, пожалуй…

– Но мы-то не чужие, Туран. Если брать хотя бы формальный закон, то мой отец, слава ему, удочерил тебя. Да к тому же, я сам вручаю тебе право входить в мой дом, когда тебе этого захочется!

– Но, говорят, никто не выдерживает там напряжения энергий, – в голосе Туран на этот раз слышалась неуверенность. – Кто тебя знает? Войдешь в твой хрустальный Дворец, да не выйдешь. Может такое случиться?

– Если и может, – улыбнулся Аполлон, – то уж никак не с тобою, моя дорогая сестричка.

– Это почему же?

– Сердце у тебя золотое, вот почему.

– Такое же, как у всех!

– Не скажи. Твое сердце изначально предано добру. Это значит, что оно и излучает добро. Как солнце, которое не шлет преднамеренных лучей. Каково бы ни было твое истинное происхождение, Туран, несомненно одно: ты – из Солнечной династии.

– Значит, ты не веришь в то, что я – дочь Урана? – вновь насторожилась Туран. – Я знаю, злые языки утверждают, будто бы я и в самом деле родилась от твоего отца и одной из нимф. Или даже океанид.

– Ну ты и колючка, Туран, – сжал ее руку Аполлон, – слова тебе нельзя сказать! Впрочем, прости меня, – он озадаченно посмотрел на две розовые вмятины на ее предплечье, быстро наливавшиеся синевой. – И как это я мог?!

Туран опечалилась. Она подняла большие синие глаза на брата, и неподдельные слезы, стоявшие в них, укололи его больнее всяких попреков.

– Сейчас, моя родная, – попытался он загладить свою невольную вину, – смотри, как рукой сниму…

И он, для наглядности, провел ладонью над тем местом, где насильственно было нарушено кровообращение. Туран внимательно наблюдала. Вот рука Аполлона открыла пораженное место, – но что это? Кожа здесь, как и на всей остальной руке, была ровной, гладкой и идеально белой, цвета молока.

– Ах, как хорошо, Апплу, – улыбнулась Туран сквозь еще не просохшие слезы, – а то знаешь Мариса… Он бы меня со свету сжил! И, главное, безвинно…

Да, Туран была поистине прелестна. Равно и в красоте, и в наивности. Аполлон, взяв ее за трогательно тонкую талию, чтобы водрузить в летучий ковчег, ощутил даже нечто вроде мимолетного сожаления. Прав ли он, отвергая любовь этой женщины, пусть даже незаконную? Каждая возможность ведь дается в одномединственном числе, и упущенная не повторяется более. В любом другом виде, – но только не в том, в каком она была однажды явлена.

Стая воробьев уносила Туран вдаль, и тоска вдруг сжала его сердце. Да, тяжко ему было следовать своим незыблемым принципам, особенно когда на пути их исполнения становилось такое искушение, как всевластная Туран.

Сборы были недолги. Да и какие тут могли быть сборы! Аполлон не проводил никогда утомительных ритуалов, не читал написанных кем-то долгих молитв. Он чтил древнейший завет, воспринятый еще пра-предыдущей расой гиперборейцев: «И храм в духе, и оправдание в духе, и победа – в духе». Ему, сохранившему в неприкосновенности огневой канал связи, не требовалось ничего из тех насильственных приемов, которыми все омрачившиеся пытались воссоздать эту видимость общения в Высшим. В этом вопросе и был корень расхождения между Аполлоном и кланом набравших огромную силу жрецов, которые чуяли именно в нем главного противника и под маской благоговения к его божественному происхождению скрывали ненависть, до сих пор благополучно разбивавшуюся о его мощную защиту.

И надо же было так сложиться, что именно к жрецам, в самое средоточие их главных сил вел путь Аполлона. Он не раздумывал, зная, что не кому-то другому, но ему самому придется своими руками прощупывать все горячие узлы судьбы Атлантиды. Здесь же таилось и разрешение кармы его брата Родама, энергетически напрямую повязанного со своей страной. В который раз приходилось ему убеждаться в верности правила не менее древнего, чем первое: