Текст книги "Атлантида священная (из действительности доисторических времен)"

– Но это очень опасно, господин. Этого вообще не должно быть, вы же знаете. Разрешите вам посоветовать: немедленно обратитесь к лекарю. И лучше вам не находиться сейчас среди человеков: не каждый выдержит, знаете…

– Да, да, благодарю вас, – Ган старался быть изысканно вежливым, как это было принято вообще в Атлантисе, он не желал привлекать к себе излишнего внимания. – Конечно, я так и поступлю. Не могли бы вы для меня сделать кое-что: найдите, пожалуйста, повозку или амбала, на крайний случай…

Надзиратель кивнул. Без лишних слов он звонко просвистел в серебряный свисток, висевший у него на груди. Как из-под земли, рядом появился человек богатырского сложения, с головой, повязанной куском черной ткани – знак наемного работника.

– К вашим услугам, господин, – сказал он и, не теряя времени, стал на одно колено перед Ганом, – садитесь, господин, вам будет удобно.

Кивком поблагодарив надзирателя, Ган с трудом, будто суставы его потеряли естественную смазку, закинул сперва одну, а затем, уже с помощью амбала, и вторую ногу за плечи дюжего парня, представлявшие собой как бы естественное седло с мягкой подушкой, и тот, осторожно поднявшись, спросил своего седока:

– Куда бежим, господин?

– Давай прямо, – уклончиво ответил ему Ган, которому не хотелось, чтобы надзиратель слышал имя Кадисы.

Амбалу было не привыкать к капризам клиентов. Готовясь получить адрес поточнее, он не развивал пока полной скорости, – и не ошибся. Вскоре Ган, наклонившись к его уху, – ибо на улице было довольно шумно – сказал:

– Где-то тут живет старуха… Кадиса, кажется. У нее, говорят, замечательные массажистки. Хочу попробовать, ох…

Он мог бы и не играть комедии – никого в Атлантисе, тем более, наемных работников, не касалось, по каким надобностям и куда именно направляется кто бы то ни был. Крайней степенью невоспитанности считалось интересоваться чужими делами и вообще совать свой нос куда не следует. Однако у старухи Кадисы была столь многогранная, и не менее сомнительная, репутация, что Ган, с его потугами на высшее происхождение, стыдился сам своего намерения. Тем более что он начал понимать: к Ягуне его просто не допустили…

– Мигом домчу, господин, это рядом, – обрадовался амбал.

Они свернули в переулок, прямым углом пересекший главную улицу, и тут уж скороход показал, на что он способен. Но, справедливости ради, надо сказать, что и седок-то у него оказался легким, почти невесомым.

Жаль было и расставаться с таким. Может быть, поэтому амбал, получив свою плату, сказал Гану, когда тот уже стучал в резные ворота бронзовым красивым молоточком:

– Если желаешь, господин, я подожду тебя.

Поколебавшись, – не в его правилах было хоть как-то зависеть от другого, Ган кивнул:

– Ладно. Только… Может, ждать придется долго.

– Не беда! Отдохну.

И он, аккуратно подвернув полы рубахи, присел у ворот на мягкую травку.

Тем временем Ган уже входил в низкую калитку, открывшуюся в створке ворот. Для этого ему пришлосьтаки преклонить голову, и довольно низко…

Старуха Кадиса ждала его, сидя в беседке, увитой вьющимися розами. Тут у нее был устроен вроде бы как даже трон. Именно таково было первое впечатление, которое создавалось у любого, кто видел это внушительное сооружение из резного кедрового дерева, покрытого серебряными и золотыми пластинами, повторявшими оттиск узоров явно магического содержания.

Гану уже не хотелось говорить с этой ведьмой. Да и голова снова разболелась, как нарочно. Однако было бы смешно теперь отступать…

– Иди, иди ближе, сынок, – заворковала Кадиса, – ближе, вот сюда. Садись, не побрезгуй.

Одна из черномазых, но одетых ярко и чисто, девчонок подскочила к Гану и ловко подставила под его колени табурет. Ничего не оставалось, как присесть.

– И кто это довел до такого состояния нашего могучего господина? – с легким оттенком сочувствия, не жалости, в голосе продолжала напевать Кадиса. – Вижу, вижу… О, великая наша Матерь, помоги!

Она протянула руку к треножнику возле себя, в чаше которого тлели, испуская ароматный дымок, какие-то сухие листья и коренья. Бормоча невнятные слова, старуха пошевелила пальцами, – и струйки дыма, вдруг разделившись, словно они и в самом деле понимали приказы своей повелительницы, направились в сторону Гана и окутали его легкими панцирем с головы до ног.

Ган ясно видел это, но пошевелиться, так же как запротестовать, не мог. Словно завороженный, глядел он прямо перед собой, в сероватую муть, пока не разглядел вдруг на дымчатом фоне неясный образ своей неземной возлюбленной. Он дернулся, пытаясь избежать наваждения, которого уже боялся, – как внезапно все исчезло. В глазах его прояснилось, и он первым делом посмотрел на кадильницу: из нее исходила ровная и прямая, как свечка, единственная струйка, точно такая же, как и во всех домах и дворцах Атлантиса.

– Ты чего-то испугался? – спросила его Кадиса. – Чего здесь, у меня, бояться? Это я, старая и беззащитная женщина, должна тебя опасаться! А я вот беседую с тобой, ибо знаю: все в воле богов, и все будет так, как они распорядятся. Я же стараюсь не гневить никого из них, и только прославляю их денно и нощно. Поэтому и уверена в их защите, что не преступаю их повеления. Помогаю ближним, как умею, – хотя что я, немощная старуха, могу? Деток вот воспитываю, которых доверяют мне, слава богам, их родители, – тем и кормлюсь. Да, да, другого дохода мне не дано…

Она явно ждала, чтобы Ган сам объявил ей о цели своего прихода, а он все молчал. Вновь объятый непонятной тягостью, отошедшей было от него в уличной сутолоке при соприкосновении с пышущим силой амбалом, он сидел, вяло следя за словами старой женщины и не желая уже ничего менять.

Однако Кадиса забеспокоилась. Отослав прочь всю дюжину девчонок, окружавших ее плотным кольцом, она в последний момент задержала одну из них и чтото долго шептала ей прямо в маленькое ухо, приподняв над ним красный платок. Затем, подтолкнув и ее к выходу из беседки, кудесница взглянула на безучастного ко всему Гана и сказала ему строго:

– Чего пришел, господин? Коли есть у тебя дело к старухе Кадисе – говори, нас никто не слышит. А просто так, без дела, ты не мог бы прийти сюда: не подружки ведь мы с тобой, чтобы попусту болтать!

Ган опустил голову, стараясь побороть сковавшее его безразличие. Мысли, какие-то неопределенные, скачущие и мелькающие отрывками, никак не желали остановиться, чтобы он мог хоть как-то сосредоточиться на одной из них и ответить этой старухе, которая, уж, конечно, была права: зачем-то ведь он пришел к ней, причем с таким трудом добравшись сюда. Он вспомнил про амбала, ожидающего его за воротами, потом с усилием двинулся в мыслях еще более вспять. Неясно проявился надзиратель улицы, и лишь затем Ган пришел в себя. Он наконец осознал все, что с ним случилось ранее: где он был с утра, в неуемной жажде избавиться от чего-то, имени чему он не знал, но столь сильно призывал еще совсем недавно.

– Ягуна… – произнес он и осекся.

– Я – не Ягуна, благослови ее Единый, – веско сказала Кадиса и стукнула посохом по деревянному полу, – ты явился ко другому двору. Посмотри-ка на меня, господин: узнаешь ли? Как-то я, по твоему желанию, приводила в твой дом девицу для работы и для внутреннего очищения тебя и твоего окружения. Как она, хорошо ли ей у тебя, и доволен ли ты ее услугами?

От недавнего воркования Кадисы не осталось и следа. Она говорила тяжело и веско, припечатывая свои слова гулкими ударами клюки, ударами, которые болью отзывались в висках Гана. Он обругал себя: как можно было ему идти за одолжением сюда, когда он выгнал Хадизу из своего дома, тем самым лишив ее пропитания и дальнейшей работы. А ведь он знал, что никто из приличных граждан Атлантиса не возьмет к себе «госпожу купальни», потерявшую девственность в другом доме! Не то чтобы он раскаивался, – этого чувства он не знал вообще, – но он корил себя за неосмотрительность.

Однако надо было как-то выходить из положения, которое все более для него запутывалось.

– Э-э, уважаемая Кадиса, – промямлил он, – вот я и пришел сюда, проведать тебя и сказать, чтобы твоя воспитанница, Хадиза, возвращалась в мой дом. Утром я немного погорячился. Но ты должна меня простить. Видишь, я чего-то не в себе…

– Так бы сразу и сказал, – смягчилась Кадиса, хотя глаза ее продолжали сверлить Гана, как буравчики, которыми ювелиры просверливают даже алмазы, – а то молчишь, как колода. Теперь-то понятна твоя выходка. Насчет же того, чтобы Хадизе вернуться – не знаю, не знаю… В наших делах, драгоценный, возврата нет. А тем более, что это касается такой девицы как Хадиза: видишь, я и имя ей дала подобное своему. А это значит, что сила в ней особая и путь у нее свой. Хотя, может, и пришло ей время закончить одну дорожку, и перейти на другую, – если будет на то воля богов. Мы об этом спросим ее саму. Но не сейчас…

У Гана отлегло от сердца, он решил, что провел старуху. Откуда ему было знать, что его темная душа была у нее вся на виду? Ведь она и виду не подавала об этом!

Ободренный ее кажущимся прощением, он взмолился:

– Милостивая госпожа Кадиса! Скажи мне, что со мной происходит? Тебе ведь ведомо все…

Кадиса, однако, не торопилась с ответом. Она долго молчала и не отрывала своих глаз от пространства вокруг Гана: то она глядела поверх его головы, то внимательно всматривалась во что-то вокруг него или даже в нем самом. Этот осмотр, как-то странно беспокоивший Гана, сопровождался ее плавными и осторожными телодвижениями: однажды, как бы отвечая на наклон ее корпуса назад, Ган едва не упал, притянутый неведомой силой.

Наконец ведунья остановилась. Закрыв глаза, она какое-то время размышляла, помогая себе негромкими и односложными восклицаниями. Затем вдруг закашлялась, да так сильно, что ей пришлось подняться со своего кресла и выйти из беседки.

Однако Ган недолго оставался в одиночестве. Вскоре послышались легкие шаги – едва слышное шуршание мягкой обуви по каменной дорожке. Нервно обернувшись, ибо ожидание чего-то неизвестного довело его до предела, который разрешается лишь слезами или смехом, одинаковыми в этой степени истерии, он увидел приближающуюся к нему Хадизу. Она была одета, вернее, укутана тщательно и плотно в черные покрывала, своим цветом гасящие все живое.

У него не было сил подняться или что-то ей сказать. Он предчувствовал, что каждое его действие или даже самое простое слово могли обернуться неким взрывом. Ибо то, что копилось в нем уже давно, сейчас, в эти минуты пребывания в особой атмосфере колдовского дома, готово было вырваться наружу. Пусть даже для этого потребовалось бы разрушить самое оболочку, – тело Гана.

Хадиза, будто не замечая своего недавнего хозяина, плавно обошла по кругу беседки и проделала это трижды. Ган, поневоле оказавшийся в центре этого круга, ощутил вдруг знакомый с детства аромат курений, особо почитавшийся в его отчем доме. Конечно, в его поместьях, как в Атлантисе, так и в Азии, постоянно курились, тлея дымками, кадильницы. Считалось, что они освежали воздух, хотя запах, исходящий из них, заставлял его порой уходить вовсе из дома. Но этот аромат, являвшийся сочетанием особых каких-то компонентов для воскурения, вызывал к себе доверие полное и несомненное. Ган вдруг почувствовал, что по щекам, независимо от его желания, текут слезы, – слезы успокаивающие, омывающие его как бы изнутри…

Окончив каждение, Хадиза остановилась за его спиной и проговорила:

– Встань и иди за мной.

Ган безропотно повиновался, не утирая слез, которые сами собой высыхали на его худом лице, принявшем за последние дни коричневато-серый оттенок. Он позабыл даже обуться в свои легкие, без задников, туфли, расшитые драгоценными камнями – они так и остались стоять, задрав носы, перед порогом беседки. Не думая ни о чем и не имея никакого желания думать о чем бы то ни было, он следовал даже не за Хадизой, а за этим божественным ароматом.

Не оглядываясь, она привела его в самый конец маленького сада, где стоял крохотный домик, почти конура. Сколоченный из почерневших от времени досок, он почти завалился на один бок, – непонятно было, как же в него входить, и кто же может обитать в этом, совершенно непригодном для жизни, сарае. Но, едва протиснувшись вовнутрь, чтобы пройти под матерчатой занавеской, которой было завешено дверное отверстие, – ему потребовалось склониться в три погибели – Ган понял, что здесь никто и не думает жить. Это помещение имело особое назначение: и многочисленные пучки трав по стенам, горшки с отварами и ступки, рядами стоявшие на полках, также как и низкий столик в углу, столь неожиданный во всем этом убожестве, со столешницей из драгоценного нефрита, – лучше всяких слов говорили об этом.

– Уф, уф, ну и тяжкий вокруг тебя дух, – послышался пронзительно-скрипучий голос старухи Кадисы, которая внезапно вздымая ветер своими многочисленными одеждами, появилась в хижине. – Ну да ладно. Это дело поправимое. Лишь бы ты сам попросил об избавлении. А ты и просишь. Правда? – и она строго приподняла свою клюку.

– Зачем бы иначе я пришел к тебе? – едва слышно промямлил Ган, доведенный, казалось, до крайности и своим состоянием, и этой, столь же долгой, сколь и ненужной, увертюрой к чему-то, что должно было произойти. – Не тяни, госпожа Кадиса!

Но Кадиса лишь пристукнула посохом.

– Лишних слов не говори! – прошипела она. – Скажи одно, ясно и отчетливо: просишь ли ты меня и эту женщину, – она кивнула в угол, на Хадизу, – о помощи в защите богов? Да или нет? – и она, подчеркивая торжественность момента, снова приподняла своей маленькой и темной рукой огромный витой посох.

– Да, да, да! – Гану пришлось не однажды повторить свое согласие, ибо, как нарочно, вначале голос его не был слышен даже ему самому. – Сделай же чтонибудь, чтобы вернуть меня к жизни! Освободи меня от этого рабства, Кадиса! – этот патриций, еще недавно такой высокомерный, он позабыл о своем былом достоинстве, а ведь оно, казалось, было для него неразделимо с самым строем жизни.

Кадиса, как бы припечатывая выраженное им пожелание, освобождавшее, кстати, ее саму от множества неприятностей, гулко стукнула трижды в небольшую каменную плиту, вделанную в земляной пол, как оказалось, именно для этой цели. Воздев руку высоко к потолку, который заменяла круглая крыша, покрытая соломой, она невнятно забормотала заклинания и не прекращала этого до самого окончания очистительного ритуала.

Ган почувствовал, как к нему кто-то осторожно прикоснулся. Наэлектризованный, как громоотвод в грозу, он вздрогнул. Хадиза, это была она, приложив палец ко рту в знак молчания, протянула ему какое-то черное тряпье. Одевайся, – мысленно приказала она, и Ган понял.

Уйти, чтобы уединиться, было невозможно. Да и к чему было стесняться, и перед кем? Не перед Хадизой ли?..

Он разделся, под пристальными взглядами обеих женщин, и неловко натянул на себя все, что было в этой черной кипе, не соблюдая никакой последовательности в надевании вещей и торопясь скорее покончить с этим. Первым ему попался черный чулок, дошедший ему до колена и странно задержавшийся там; потом он вытянул длинную рубаху и, не попадая в рукава, – не привык он одеваться сам! – кое-как протиснулся в ее узкое горло. Он уже надел и застегнул штаны, когда вдруг обнаружил оставшийся предмет: это была набедренная повязка. На его недоуменный взгляд Хадиза ответила непреклонным знаком. Пришлось подчиниться. Сняв просторные штаны, он тщательно укутал, как это ему показала Хадиза, наиболее священную часть своего тела…

Готовый к действу над собой, Ган стоял, ожидая распоряжений. Он все так же находился в состоянии как бы отрешенности, не думая ни о чем. Мысли, конечно, мелькали какие-то – например, о том, что одежда, данная ему, не надевана, и за это следует отдельно отблагодарить своих попечительниц, – но они вовсе не касались глубины происходящего.

Наконец Хадиза, опасливо приблизившись к нему, – ее губы также беспрерывно шептали какие-то непонятные слова – подставила под него низенький стульчик и знаком велела сесть на него. Он повиновался – и даже закрыл глаза, – сам уже не ожидая приказа.

И тут же как бы потерял сознание.

Это было непонятное и необъяснимое никакими логическими доводами, о которых он, в своем неверии, так много разглагольствовал раньше, в кругу друзей и собутыльников, – состояние. Он твердо, выпрямив туловище и чуть опустив подбородок, сидел на неудобном стульчике, пригодном разве что ребенку, и не падал. Более того – он не ощущал вовсе своего тела. Мало-помалу он начал как-то мыслить, однако вскоре заметил, что мысли эти совсем не похожи на его обычные, нестройные и комковатые. Теперь же все, о чем бы он ни пожелал помыслить, мгновенно составлялось в его разуме во всей своей последовательности, так что он ясно видел начало и конец каждой вещи, каждого происшествия. Главным результатом этого откровения было то, что он вдруг осознал – если не в полном, то, во всяком случае, во всем доступном ему объеме – случившееся с ним. Осознал начало этого явления, его «расцвет» и – ожидавшую его в скором времени мучительную гибель, если он не сумеет освободиться от некоего рабства, опутавшего его существо. Он не думал обо всем этом по очереди, не рассматривал каждый этап своего падения в отдельности. Самое удивительно – и он осознавал, насколько это удивительно, – что все представлялось ему разом. Не существовало ни времени, – а ведь многие события, развертывавшиеся перед ним, протекали в последовательности именно временной – ни, поистине, пространства: оно отступило перед калейдоскопом событий, совершавшихся, тем не менее, в часто весьма отдаленных его точках. Ни страха, ни раскаяния, ни радости желаемого избавления Ган не чувствовал. Он просто знал то, что ему дано было узнать, и увидел часть того, что можно было увидеть, не нарушая равновесия сознания…

…Ему показалось, что прошло много – неизвестно сколько – времени. Велико же было его удивление, когда он, открыв глаза, увидел, что свеча, зажженная Хадизой, как только он устроился на своем детском сиденье, не успела оплавить своего вершинного конуса. Это могло значить только одно, а именно то, что не прошло и пары минут, как он ушел в себя.

Он перевел взгляд на старуху Кадису. Та стояла на прежнем месте и смотрела на него. Смотрела не строго, не требовательно, не как иначе, но совершенно равнодушно. Гану стало даже обидно: как же так, только что проявляла к нему такой повелительный интерес, держала все его существо под таким страшным накалом своей воли – и вот, на тебе! Он не знал о том, что в нем говорит все еще не растворившаяся ниточка связи с темным духом своей недавней повелительницы, – ниточка, через которую та управляла его безвольной душой, позволившей опутать себя ее одержанием.

Не знал он и того, насколько тяжела была работа по его освобождению, хоть и длилась она, по земному времени, несколько коротких мгновений. Кадиса стояла неподвижно и безмолвно и, не проявляя ровно никаких чувств к своему пациенту, не потому что тот был ей безразличен, – она, израсходовав огромный запас личных сил, находилась чуть ли не в прострации…

Вот тут и пригодились знания Хадизы и ее живость. Приказав Гану раздеться догола и, омывшись в бронзовой чашке, вновь надеть свое платье, она подхватила старую женщину под руки и почти понесла ее к дому. Хорошо еще, что предупрежденные заранее служанки и неизменный рой нарядных девчонок высыпали из дома и переняли ее ношу, – хоть и худа и тоща была Кадиса, а, лишенная жизненной энергии, она весила не меньше, чем любая из каменных плит, с которыми шутя управлялись атланты, но сдвинуть с места не мог ни один человек…

…Стараясь не прикасаться руками к снятой и теперь уже страшно ядовитой и заразной, одежде, – ибо впитала она в себя все смертельные излучения его тела, недавно еще безжизненного, Хадиза все так же безмолвно позвала Гана за собой.

Она шла впереди, вытянув далеко перед собой руки с завернутой в травяную бумагу черной одеждой. Все в этом крохотном дворе было рядом, идти пришлось недолго; у самого забора, свитого из хвороста и гладко обмазанного раскрашенной поверху глиной, она остановилась. Здесь был мистический центр этого дома – манда, круглая и глубокая яма, непременный атрибут не только каждого жилища, но также и селения и города.

Это таинственное и столь необходимое в повседневной земной жизни место служило для человеческих сношений с силами подземного мира. Никто не считал их однозначно злыми или нежелательными, – не было размышлений на эту тему, ибо все в мире принималось как данность, устроенная Высшей Силой, и потому не подлежащая обсуждению со стороны жителей срединного земного мира. И как ни велика могла быть гордыня отдельного человека, он, тем не менее, без возражений принимал главенство над собой невидимых сил. Правда, в своем неразумии – не мог его ум пока принять в себя очень уж многое – часто, очень часто смешивал он в своем почитании эти невидимые силы, отдавая равную дань как богам высшим, так и низшим, подземным. Но смешивал их именно в равности почитания, а отнюдь не в их принадлежности к тому или иному миру. Культ этих сил был строго разделен.

Манда, непременное место освобождения от всех темных неравновесий, служила ни в коей мере не мусорной ямой, как можно было бы подумать: с богами подземными, для своей же пользы, надо было ладить. Поэтому в нее складывались и непременно, как обычные пожертвования богам, так и первины от всего, что сопутствовало жизни человека: часть урожая, первая миска из котла или кое-что из обнов. Как ни странно, к утру все бесследно исчезало. То ли место выбирали особое, то ли…

Впрочем, никто не занимался этим «то ли». Всем было понятно и без всяких дополнительных объяснений, что жертва угодна подземным духам, и за свое благополучие какое-то время можно не беспокоиться. Боги Высшие – они, конечно, велики, но жить-то человекам приходится на земле…

Произнеся определенные слова, Хадиза со всеми предосторожностями передала ношу Гану и чиркнула над нею огнивом, загодя припасенным для этой цели. Одежда горела плохо, но жар уже начал опалять руки Гана. Выждав какое-то время, Хадиза ловко подставила под сверток большой жестяной совок, и вовремя: Ган выпустил его из рук, не в силах больше терпеть жар огня.

Она держала этот костер, разгоревшийся вдруг сильным пламенем, яркие сполохи которого обрамляли языки густого и черного дыма, не торопясь сбрасывать его вниз. И лишь когда догорел последний комок ткани, дольше других сопротивлявшийся уничтожению, а это был один из чулков, Хадиза с ликующим возгласом вытряхнула пепел вместе с хлопьями сажи в ритуальное отверстие, разверстое в земле. Склонившись, она долго наблюдала за тем, как они падают, затем выпрямилась и, не глядя на Гана, произнесла:

– Слава богам, все прошло лучше для тебя, господин, чем можно было ожидать. Отблагодари же их, пекущихся о нас, золотом или чем-нибудь другим, что ты припас для них.

С сомнением Ган вытащил из кошеля золотой диск и посмотрел на Хадизу. Однако та демонстративно отвернулась: никто не должен был оценивать жертвоприношения, совершаемого другим, – оценка эта была не в земных мерах.

Ган, повинуясь порыву, собрался было вытряхнуть все содержимое своего кошеля, как всегда набитого золотом и серебром. Однако что-то удержало его: он подумал о том, что негоже будет уйти из этого дома, не отблагодарив этих женщин, которые столько возились с его немощами. И вот, вспомнив подземного бога, имя которого он давно не произносил, находясь постоянно в чуждой для себя атмосфере атлантов, – он попросил его принять свой скромный дар.

Два золотых диска, довольно увесистые, тускло мелькнули на солнце и сгинули в темноте манды, вглубь которой нельзя было даже вглядываться. Делать это могли лишь те, облеченные особым знанием сокровенных слов – магических заклинаний, оберегающих от вредного влияния вечно голодных нижних духов…

Тем временем Хадиза приготовилась совершить заключительную часть ритуала, без которой очищение человека не могло быть полным. Она принесла из хижины, в которой совершались всевозможные обряды, плошку с растопленным и влитым в воду воском. Перевернув плоскую сверху лепешку, она задумчиво начала разглядывать неимоверное сплетение мельчайших и более толстых нитей, спиралей и витых змей, спаянных воедино силой всемогущего огня. Ган начал уже несколько тяготиться всем этим, затянувшимся, по его мнению, процессом. Он и не обратил внимания на то, что вновь обрел прежний интерес к жизни, который, впрочем, становится заметен лишь при его утрате. Наклонившись было через плечо Хадизы, он хотел не столько увидеть то, над чем она задумалась, сколько поторопить. Но та неожиданно резко отвела в сторону плошку, отчего всколыхнулась, едва не пролившись через край, вода, в которой плавал воск.

– Не смотри! – воскликнула она. – Не то снова примешь в себя все то, что окаменело в этом воске! Закрой глаза и читай молитву…

Ган закрыл глаза и начал вспоминать одну из молитв, которым его пытались научить еще в детстве. На ум не шла ни одна – он, казалось, начисто забыл все, что относилось к прежней вере, не воспринятой сердцем и потому как бы посторонней. Хадиза, видно, почувствовала пустоту его души, так как начала ему подсказывать, в то же время ломая на мелкие куски скрученный и перевитый воск:

– «Живу с помощью Вышнего», – нараспев произносила она, – «в крови Бога Небесного водворившись…»

Ган, машинально повторявший вслед за ней эти слова, с удивлением заметил, что дальше говорит все сам, опережая даже Хадизу:

– «Заступник ты мой и прибежище мое, Бог мой – и уповаю на Тебя …»

Молитва была длинной, но произносилась легко и без всякого затруднения, – казалось, будто кто-то внутри Гана читал эти слова по писаному. В эти минуты он осознал наконец, что исцелился. Впрочем, эта мысль, мелькнув, тут же исчезла, ибо Ган теперь боялся вспоминать о том, что с ним было.

Он открыл глаза как раз тогда, когда Хадиза далеко перед собой вытянула руки, готовясь вылить содержимое плошки в ритуальную яму. Она прошептала:

– Смотри, это все твои грехи, они навсегда застыли в этой форме! Матерь-материя согласилась перенять с твоего тела те энергии, которые оно впитывало из твоих мыслей, чувств и поступков. Она перевела их в новую форму, ибо без формы они уже не желают существовать. А теперь этот воск, послушный воле очищающих стихий – огня и воды, – принял в себя все твои немощи, беды и вредные потусторонние привязки. Восхвалим же Великую Матерь всего существующего!..

И она медленно перевернула плошку над ямой, громко произнеся:

– Прошу милости, боги подземные, для раба вашего, произошедшего от земной плоти, Гана! Примите эти энергии, запечатленные в изменчивой форме, и распорядитесь ими, как желаете. Ибо таково повеление Великой Матери, что освобождается отныне Ган от их засилья. Повторяю трижды сказанное именем Непроизносимого! – и она, сложив в колечко губы, тут же развела их, сомкнутые, в подобие улыбки.

Это был священный знак. Ган повторил его, как повторял до этого все, что она велела, и искоса взглянул на Хадизу, которая так неожиданно для него проявилась в новом качестве.

Он вдруг заметил то, чего никогда раньше не отмечал: лицо ее имело черты нежные и в то же время четкие, будто вырезанные искусным резцом. Сейчас, открытое взору Гана, – шапка ее буйно вьющихся волос была тщательно убрана под плотную черную повязку – это лицо, побледневшее до того, что потеряло свой обычный смуглый румянец, обрело полупрозрачность слоновой кости. Глаза, прикрытые усталыми веками, не излучали больше того притягательного блеска, которому не мог противиться ни один мужчина. С удивлением Ган понял, что совсем и не знал этой женщины. Да и к чему это было ему, аристократу, заглядывать за преграду смазливой внешности какой-то «госпожи купальни»? Он всегда был уверен, что за ней нет ничего, кроме пустоты. Сейчас же Ган вдруг понял, что желает взять ее на руки…

Хадиза, словно почувствовав нечто не совсем обычное в состоянии своего бывшего домина, пугливо закрылась рукой и, опустив голову, торопливо пошла к большому дому. Перед крыльцом ее ждали две служанки, поверх пышных складчатых юбок закутанные в тонкие черные покрывала, которые сняли с нее верхнее одеяние. Ган наконец понял весь смысл этой черной одежды: с ней вместе, по завершении магического действа, уходила и вся вредоносная сила, – недаром ее же эмблемой была угольная чернота.

Как он и предполагал, служанки, скомкав длинный кусок ткани, обертывавший Хадизу только что, понесли его вместе со своими накидками, которые они также с видимым облегчением сняли, в угол двора. Однако, не к манде, как был уверен Ган, почувствовавший интерес к магии. Нет, они просто сунули черный комок в корыто с водой, где одна из них, не теряя времени, начала яростно тереть их щелочной глиной и бить деревянной лопаткой.

Гана отвлекла девчонка в красном платье, с обилием золотых (или золоченых) кружков на голове и груди. Показавшись в проеме двери, она крикнула:

– Господин! Идите сюда! Вас желает видеть домина Кадиса! Я провожу вас!

Девчонка приплясывала от нетерпения, и Ган, поддавшись ее очарованию, даже развеселился. Он обернулся было, чтобы позвать с собой Хадизу, но ее нигде не было видно…

Схватив гостя за руку, пышущая энергией девчонка потащила его куда-то высоко, – они преодолели несколько лестничных поворотов, прежде чем маленькая провожатая остановилась перед тяжелым куском ткани, закрывавшим вход. Пригладив свои волосы, заплетенные в четыре косы, – по две на спине и груди – она критически осмотрела Гана, явно желая найти непорядок в его одежде. Пораженная богатством и великолепием его наряда, она недоверчиво хмыкнула, после чего наконец потянула за веревку, управлявшую матерчатой дверью. Занавес пополз по обе стороны проема, открывая вход, и Ган ступил за порог.

Круглая комната, представшая перед его глазами, удивила его прежде всего аскетичностью обстановки. В Атлантисе никто не знал нужды в той мере, в какой это было дано любому из сословий. Конечно, сами атланты, к которым по закону рождения принадлежал и Ган, в счет не шли: их возможности материального состояния обычно равнялись тем духовным, не равным человеческим, силам, которыми они были в состоянии управлять. Те же из них, кто, по разным причинам, утеряли в себе способность творить материальную вещь лишь своей творческой мыслью – а это случалось с атлантами теперь все чаще и чаще, – безбедно проживали родовые накопления в виде несметных богатств, да еще, все большее число, отбыв обязательную службу, – миту – которая для них, высшего сословия, состояла обычно лишь в общей планировке работ или, в крайнем случае, в руководстве издалека через целый ряд посредников всевозможными конкретными делами и производствами, выполнявшимися человеками, – изъявляли желание оставаться и дальше на государственной, теперь уже оплачиваемой службе. Конечно, это было решением проблемы для них, но в то же время все более снижало планку уровня служителей государственного аппарата. Постоянно вращаясь в кругу уже немногих истинных, эти «атланты» стремились подражать им не в приобретении потерянных качеств, дающих всемогущество, но всего лишь подобием внешней роскоши. Однако если у настоящих по духу атлантов эта роскошь была только спутницей красоты жизни, без которой не обойтись, то низведенная с высот и начавшая самостоятельное существование роскошь превратилась лишь в тягу к показному богатству…