Текст книги "Атлантида священная (из действительности доисторических времен)"

Никто не горевал. Хадиза – потому что внутренне была повязана своей волей, не позволявшей ей распускаться; слуги и прислужники – оттого, что знали: завтра же на место этой прибудет другая «госпожа купальни». И, кто знает, может быть, еще более привлекательная и податливая, чем эта…

Радмила гнала ярость.

Ярость заставляла стучать его сердце так, что пульсировали припухшие точки на шее и руках, ярость застилала глаза его алым туманом. Он не размышлял: в памяти остались только слова лукумона Алана о том, что он вряд ли увидит когда-нибудь свою половину, ибо та ушла к волшебнице Ягуне. Да еще, изощренная в своей жестокости, лживая улыбка мнимого лукумонова сочувствия, когда тот начал сокрушаться о непостоянстве расенских женщин.

Радмил знал всегда, хоть и не высказывал это даже самому себе, что чем-то подобным закончится когданибудь этот брак. Чересчур уж разными были они с Лелой – и внешне, и по характерам. Но, пока все шло, как у всех, он и не беспокоился особенно. Да и о чем было беспокоиться, если по заведенному (неизвестно кем и когда) порядку, он, как и остальные парни Расена, проводил в море большую часть своего времени, часть настолько большую, что частенько и сам забывал, где его дом. Что до жен, то о них как-то не принято было распространяться среди товарищей по плаванию. Само собой разумелось, что жена – на то она и жена, чтобы сидеть дома и безропотно поджидать, когда же судьба, наконец, забросит ее благоверного, хоть на несколько деньков, домой. Вспоминая изредка о Расене, моряки с нарочитой бесшабашностью рассуждали о том, что таков уж закон, приданный им, расенам, богами: скитаться по морям, не останавливаясь на приколе надолго нигде. Получалось, что высшей доблестью было для них сгинуть в каком-нибудь морском сражении или, на худой конец, крушении корабля, а уж самым постыдным было доживать свой век в селении, среди женщин и детворы.

Радмил послушно следовал этому кодексу чести расенов, не задумываясь особенно о Леле. Что ж поделать – такая уж судьба у этих бедняжек, женщин, – растить детей и дожидаться в одиночестве неизвестно чего…

Однако известие об уходе Лелы вдруг перевернуло его душу. Он не ожидал, что сама мысль о возможной потере жены – пусть и не успевшей по-настоящему стать ею, но ведь записанной же! – так всколыхнет его обычно легкомысленное и безмятежное сердце. Однако он сразу понял: это навсегда. И вовсе не надежда вернуть непокорную супругу заставила его кинуться сломя голову к замку Ягуны, путь к которому был заказан для любопытных человеков, а всего лишь желание доказать лукумону, что перед ним, расеном, не устоит и сама великанша Ягуна. Может, он и не придал бы уходу жены такого значения и спокойно бы вернулся на корабль, где слишком много дел ждали его наблюдения, если бы не слова Алана, сказанные им Радмилу напоследок:

– И не пытайся вернуть жену. Те, кто уходят в замок Ягуны, идут туда не по своей воле: они призываются. Никто не имеет возможности этому помешать. Иначе, разве я не запретил бы ей выйти за пределы круга, ограждающего Расен?.. Так что смирись, ничтожный, перед могуществом аттилей, ибо что ты есть перед ним? Когда даже я, лукумон, избранный ими, чувствую себя в сравнении с этим могуществом всего лишь ничтожной песчинкой. Смирись и позабудь…

Чем больше лукумон говорил, тем более какое-то странное несоответствие между его словами, которыми он призывал к покорности, и голосом, в котором прорывалось нечто совсем иное, зовущее к бунту, подстрекающее к тому, казалось, чтобы померяться силами с самими богами, заставляло Радмила осознать вопиющую несправедливость того, что произошло. Пока наконец он не сорвался с места и не побежал – мимо всех дорог, прямо по азимуту, к этому проклятому замку, который всю жизнь, сколько он себя помнил, маячил на вершине одного из горных утесов и, тем не менее, окутанный легким облачком, не привлекал к себе внимания ни расенов, ни других обитателей равнины Э-неа.

И зачем, собственно, им, простым человекам, было задумываться над тем, что не принадлежало им и даже краешком своим не касалось их? Жизнь их, благодарение богам, текла спокойно и благополучно: заботиться о пропитании или, скажем, о том, что надеть на себя, во что обуться – не приходилось. Установленный с незапамятных времен и казавшийся неизменным и незыблемым порядок предусматривал малейшие нужды всех, будь то селянин, возделывающий поля, или же мастеровой-ремесленник в великой столице. Все, без исключения, в том числе и чиновники на службе у государства, обеспечивались из поистине бездонных хранилищ, принадлежащих все тому же государству, не только самым необходимым, но даже сверх того. Правда, невостребованные излишки полагалось сдавать обратно – но и сдавали без сожаления: это, уже несколько лежалое, будь то мешочек проса или что из одежды, отправят в колонии, а гражданин Атлантиды получит взамен новую, причем сшитую по последней моде, вещь или же свежий продукт…

Впрочем, ни эти, ни какие другие размышления не обременяли рассудок Радмила, странно затмившийся обычно несвойственным ему чувством обиды на засилье атлантов. Он не думал, – он все карабкался и карабкался в гору, раздирая в кровь руки и лицо острыми шипами будто охраняющих подступы к замку непроходимых зарослей, раз за разом съезжая вниз вместе с осыпью камней и с каким-то механическим упорством вновь и вновь взбираясь по этой же осыпи.

Пока, неожиданно для себя, не оказался на ровных камнях белой дороги, упиравшейся в совершенно глухую стену из какого-то тускло-серого металла. По инерции, все еще готовый бежать куда-то и преодолевать все препятствия, Радмил бросился к этой стене и с воем отскочил, едва прикоснувшись к ней: молния или тысяча молний вошли в его тело, искорежив его судорогой. Отброшенный на полированный камень, он скоро пришел в себя, как бы исцеленный его прохладой. Откуда было ему знать, что вовсе не бесчувственный известняк надо было ему благодарить за возвращенный вместе с силами разум…

Ибо Радмил вдруг как бы протрезвел. Он довольно долго сидел, не вставая с камней и обхватив колени сцепленными руками, пытаясь осознать что-то важное, вспомнить некую тайну. Ведь было же, в конце концов, что-то, что привело его сюда? И что вроде бы как застлало его сознание…

То, что за этими стенами находится его жена, – об этом он помнил. А вот почему он настолько забылся, что посмел приблизиться к замку Ягуны с самыми злыми помыслами – этого он, убей бог, не мог понять. Ведь не дикарь же он какой, в самом деле, вроде тех, с северных земель, чтобы ему в голову могла прийти мысль о мщении – и кому? Атлантам?! Радмил не знал, что и думать обо всем этом…

Вдруг, как бы ниоткуда, раздался голос:

– Можешь войти, Радмил, если желаешь побеседовать с доминой Ягуной…

И в металлической стене прорезалось продолговатое отверстие – дверь…

Поколебавшись, – не вернуться ли, пока цел, восвояси – Радмил решил все же не пренебрегать приглашением. С атлантами надо вести себя вежливо…

Привратник в длинной рубахе, подпоясанной затейливым ремнем, указавший ему головой следовать по тропинке вдоль стены, изнутри оказавшейся обычной оградой каменной кладки, привел его в цокольное помещение башни, одной из многих, встроенных в окружность широкого ограждения. Он без церемоний припечатал Радмила к деревянному сиденью у стены, сам же принялся, как показалось непрошеному гостю, за свои дела, усевшись за стол спиной к нему.

Вдруг в разом потемневшем окне напротив проявилось огромное, в полстены, лицо женщины. Это была, без сомнения, атлантисса: ее белое, с прекрасными чертами лицо было обрамлено туго охватывающей всю голову многослойной повязкой из мягкой и тонкой, ложившейся мельчайшими складочками, белой ткани, укутывавшей также и шею и составлявшей как бы одно целое с белым же, по всей видимости, просторным и длинным платьем. Этот наряд был знаком Радмилу: так одевались лишь высокородные патрицианки царственного дома…

Атлантисса некоторое время молчала, давая возможность Радмилу осознать, кто находится перед ним, затем заговорила. Голос ее, как и лицо, был спокоен, его можно было бы даже назвать бесстрастным, если бы не чуть заметная нотка – не пренебрежения, нет, но – высокомерия, что ли, помимо ее воли улавливаемая Радмилом, ставшим в последнее время что-то уж очень чутким на всякие нюансы в обращении к нему атлантов.

– Зачем пожаловал? – глядя ему прямо в глаза, начала атлантисса.

– Домина Ягуна… – Радмил ухватился было за ручки сиденья, намереваясь подняться, чтобы тут же рухнуть на колени, – так сильно он, обычно презиравший всякие условности, и, может, именно из нелюбви к ним ускользавший в вольное море, – был поражен невыразимым величием этой женщины, – но Ягуна властно проговорила:

– Сиди. Не отвлекайся и говори покороче – времени у меня мало для тебя.

– Не знаю, как сказать, домина… – Радмил заторопился, потеряв и без того неустойчивую мысль, – жену мою не вернешь ли, если будет на то твоя воля, конечно, великая домина?..

– Это кто же твоя жена?

– Лела, расенка. Такая видная, рослая, молоденькая…

– А что же ты ее отпустил из дому?

– Да я и не отпускал. Меня самого дома не было.

– Вот как! И долго?

– Что «долго»?.. А… Так я же моряк. С капитаном Диреем плаваю, знаешь такого, домина?.. Вот как раз сегодня и вернулся, – вернее, вчера пришли, ну, а сегодня я улучил минутку показаться домой…

– Да, не повезло тебе. Ты в кои веки вернулся на минутку, а твоя женушка-то и упорхнула! Так, что ли?

– Прямо ума не приложу, что это с ней приключилось. Такая смирная да покладистая всегда была…

– И что же ты думаешь теперь делать?

– Так вот же… Прошу тебя, домина, возврати мне супругу-то.

– Да супруга ли она тебе, Радмил?

– А то как же! Прости, домина, не сдержался. Супруга, конечно, и запись есть.

– И что же за запись такая, если не секрет?

Радмил начинал уже понимать, что Ягуна вроде бы как посмеивается над ним, – но другого выхода, как истово и почтительно отвечать, у него не было.

– Как у всех, домина, – играя в простодушие, молвил он, – в моей домовой башне, в красном углу, всем напоказ висят узлы, нанизанные на основу брачным чиновником: пять узлов его, а остальные два – нашего лукумона… Все как надо, а как же…

– А любишь ли ты ее, Радмил?

– Жена же…

– Это не ответ!

– Ну, у нас, расенов, нет этого: сю-сю да ку-ку. Но обижать я ее не обижал, упаси бог!

– А она, – она тебя любит? Как ты понимаешь сам?

– Ну это уж, прости, великая домина, совсем ни к чему! Об этом и речи-то не бывает никогда! Не знаю, может, среди вас, аттлей, это принято, однако у человеков про то и не говорится сроду!

– Ты уверен, Радмил?.. Ну ладно. А как насчет детей, – дети есть у вас?

– Да вот как раз я надумал: пора, пора бы ей, женкето моей, потетешкаться бы с малыми. Заимела бы эту заботу – глядишь, и не стала бы дурью маяться…

И он потешно прихлопнул себе ладонью рот, произнесший слова, которые запрещалось произносить в присутствии атлантов, дабы не утруждать их слуха, чуткого к красоте и безобразию. Но Ягуна, по счастью, не обратила внимания на неизящное выражение Радмила. Казалось, нечто совсем иное занимает ее мысли. Она помолчала, так и сверля глазами Радмила, который уже и не знал, куда и деваться от этого допроса, затем медленно и как бы неохотно проговорила:

– Так ты думаешь, что дети твои задерживаются только по причине твоего нежелания? Не слишком ли высоко ставишь себя, Радмил-непутевый?

Радмил молчал, не зная, что отвечать. И Ягуна вроде бы сжалилась над ним, совсем уж сбитым с толку необходимостью размышлять о вещах, недоступных его пониманию.

– Хорошо, – все так же неопределенно сказала она, – теперь спросим у твоей жены, захочет ли она… Но если только она не пожелает вернуться к прежней жизни, тогда уж не обессудь, друг милый. Придется тебе тогда начисто позабыть о своих правах на нее. Тем более что и прав-то никаких у тебя нет.

– Как же так?..

– Изволь, я поясню. По-нашему, законный брак – единственно лишь тот, которым сочетаются по обоюдной любви. У вас же все по-другому: вы даже не выбирали друг друга по своему желанию. И если та, которую ты зовешь женой, откажется от тебя в моем присутствии – я, силой, данной мне свыше, разъединю вас, дабы не нарушался более величайший закон Свободной Воли…

– Я не согласен, домина!

– Молчи, человек! Молчи и смиренно подчинись неизбежному. Говорю же тебе: я не вмешиваюсь. Она вольна решить сама свою судьбу.

– Но как же я? Ты все время говоришь о ее желании. А мое, мое желание ты учитываешь, домина?

– Опомнись, дерзкий! Не забывай, с кем говоришь! Набрался вольницы в своих блужданиях? Забыл, что основа вашего же блага – послушание?

– Такое благо мне и даром не нужно. Бери его себе и пользуйся на здоровье! Мне же возвращай то, что принадлежит не тебе, а дано мне судьбой!

– Было дано, да ты не удержал своего счастья. Не оглядкой на подобие чужой жизни надо жить, а привлекая доверенное тебе сердце любовью и лаской. Ты же получил сам лишь то, что дал женщине, порученной тебе. И пеняй теперь только сам на себя. В другой раз, может, поступишь умнее.

– Какой-такой другой раз, домина! Я ведь навеки повязан!

– Не тужи, бесценный мой. Говорю же тебе – ты забыл, с кем имеешь дело. Если Лела откажется от тебя – я развяжу все узлы. Именно так: придешь домой – а там, вместо вековечного документа, висят веревочные куски. Ну, заговорилась я с тобой. Прощай, Радмил, и пожелай ей, утерянной для тебя жене, выдержать в ее нелегкой доле…

– Какой доле? – пробормотал Радмил, уже подавленный всем сказанным.

– Ну наконец-то уразумел. А то все о себе, да о себе. Так знай же, что Лела, одна из очень немногих, теперь будет учиться. Нелегко ей будет, – это только издали вам кажется, что так уж легка и завидна участь атлантов. А на самом деле…

– Атлантов, говоришь? Но Лела – человек, да еще и женщина, ко всему. Ты что, хочешь сказать, что будешь учить ее премудростям атлантов?

– Вот именно. А на этом пути, дружок, нелегко даже нам, божественно рожденным. Потому и прошу пожелать ей стойкости и непоколебимости. Пусть выдержит все…

– Но… Для чего все это, домина? Если она может не выдержать?

– Для вашего же блага, неразумный. Пришло время. Ничто не вечно, – вечен лишь круговорот всего… – туманно заключила Ягуна свою речь и скрылась из поля зрения Радмила.

Он опустил голову, потерянно перебирая в руках ленты круглой морской шапочки. Неожиданно голос Ягуны призвал его к действительности:

– Будь мужчиной, Радмил. Возьми себя в руки и не поддавайся внушениям своего лукумона, – они тебе только во вред, как и всем другим в Расене…

Радмил взглянул прямо перед собой – и натолкнулся на взор Лелы. Она, как бы задернутая легкой фатой, смотрела на него с беспокойством, и видно было, что она боится, не осознавая еще в полной мере своей защищенности от чего бы то ни было. Радмила поразила в самое сердце эта ее боязнь. Он уже знал, даже не спрашивая, каким будет ее ответ.

Они долго молчали. Затем Радмил поднялся и низко, касаясь рукой каменного пола, поклонился этой, отныне далекой и чужой для него женщине.

– Прощай, Лела, – тихо сказал он, – и прости меня, неразумного…

Ее взгляд, когда Радмил поднялся от поклона, был уже совсем другим. Она не понимала – он ли это, ее скорый на кулаки супруг? Ее лицо как-то даже подалось ему навстречу, так что Ягуна насторожилась: выдержит ли?

Однако она напрасно тревожилась. Порыв со стороны Лелы был всего лишь признательностью за непривычно добрые слова…

– Да сохранит тебя великий Посейдон… – проговорила она и замолчала. Потом добавила:

– И ты прости…

Радмил, чувствуя, что теряет что-то настолько драгоценное, что и не опишешь никакими словами, глядел в постепенно исчезающее лицо Лелы, пока на его месте не оказался вновь прямоугольник высокого окна.

Привратник, растворив перед ним отверстие невидимой глазу двери в стене, ограждающей замок, не удержался, чтобы не проводить взглядом его поникшую фигуру, такую маленькую и потерянную на фоне широкой и ровной белокаменной дороги.

Впрочем, самому Радмилу отчего-то было не так уж плохо и бесприютно, как этого можно было ожидать. Он вдруг заметил, насколько красива окружающая его местность: вокруг был ухоженный парк, постепенно переходящий в не менее чарующий дикий лес. И, хотя он намеревался спуститься вниз по дороге, – ибо спешить теперь ему было некуда – он, поддавшись внезапному порыву, ловко перемахнул через низкое ограждение и, не удержавшись, заскользил вниз по осыпи.

Он засмеялся от какого-то радостного, мальчишеского чувства, овладевшего им, казалось, совершенно внезапно. Странно, – но и кустарник вроде бы не царапал, и камни, осыпаясь вместе с ним, не били, а лишь плавно несли его от одного поворота дороги к другому.

Он подумал было, что тут не обошлось без чудес Ягуны. Может, он и был прав, – но только лишь отчасти. Откуда ему было знать, что в нем только что зародилось то непонятное ему чувство, которое Ягуна настойчиво называла любовью?..

Поистине, чудеса внутри нас самих…

Неспроста Ягуна торопилась отпустить Радмила – ей нужно было сосредоточиться. Беспокойное чувство приближавшейся опасности заставляло ее принять необходимые меры.

Она поднялась на самую верхнюю башню своего дворца, устойчивым кубом венчавшую все строение. Собственно, это не было башней, как не было и каким-то иным помещением, так как не отвечало главному для них требованию: здесь не было стен. Двенадцать узких колонн, облицованных порфиром, поддерживали округлую крышу, изваянную из орихалка в виде распустившегося цветка с неисчислимым количеством лепестков. На колоннах, сплошь устилавшими их узорами, были вырезаны священные имена и формулы, непонятные для непосвященных и так много говорившие сердцу атлантамага. Цветок этот сверкал и сиял над дворцом Ягуны и, благодаря его возвышенному местоположению, был заметен с любой точки Посейдониса. Впрочем, это означало, что, в свою очередь, вся долина вместе с прилегающим к ней портом в искусственном озере, при желании, могла быть видна Ягуне как на ладони.

Под крышей-цветком, в самом центре пола из теплого белого ракушечника, находилось круглое углубление, внутрь которого вели четыре ступени. Это и был храм волшебницы Ягуны, храм, открытый небу, горам, ветрам и океану, не загроможденный и не оскверненный ничем, что бы могло препятствовать его единственной жрице сообщаться со стихиями.

Опасное то было могущество: вольные силы стихий признают отношения только на равных. Горе тому земному существу, которое возомнит себя достойным такого сотрудничества – растерзают его невидимые энергии. И не по злому умыслу, а только в силу самой своей природы, не плохой и не хорошей, – в корне другой, несовместимой пока что с земной плотью.

Однако это все не относилось к бессмертной Ягуне. Облеченная высшим знанием, она не опасалась стихийных ударов. Впрочем, с некоторых пор и у нее появились некоторые затруднения, – совсем незначительные, на неискушенный взгляд, но ей самой говорившие о многом. Например, о том, что эфир ближайшего к земному миру измерения как бы перенаселился элементами, слишком тяжкими не только для него, но и для самой Земли как планеты. Теперь, переключаясь от своего плотного состояния в любую из иных сфер сознания, доступных ей, она старалась миновать эти, прилегающие земной тверди, области: они кишели самыми невероятными созданиями. Разные по форме, отвратительные или же довольно привлекательные, они все были едины в том, что носили в себе темную сущность, порождение человеческого зла…

К сожалению, сейчас Ягуне предстояло окунуться именно в эти темные волны. Ибо то, с чем она инстинктивно не желала соприкоснуться воочию, исходило откуда-то из вполне земного источника, отягощенного, как ей представлялось, привнесением огромной, чисто атлантской энергии. Сила этой энергии, направленная не по своему естественному назначению – ввысь, а в прямо противоположную, земную сторону, придавала небывалую мощь всей этой нечисти, которая свилась клубком вокруг источника света – редкого, но чрезвычайно желанного гостя в этом царстве мрака.

Ягуна и не пыталась бы прикасаться мыслью к этому темному шевелящему нагромождению, если бы не ощущала исходящих из его центра явных призывов к себе. Кто-то, одолеваемый врагами невидимыми, но от этого не менее – а, пожалуй, и более сильными, имел определенное намерение обрести в ней, Ягуне, защиту и помощь. Все бы ничего – не впервые ей оказывать подобные услуги атлантам, свернувшим с пути истинного, – но на этот раз, кажется, дело зашло далеко, если даже одно прикосновение к ауре этого несчастного вызывало в ней не только отвращение, но и непреодолимое чувство брезгливости.

И в самом деле, думала она, почему это «они», доводящие свою душу до полного уничтожения, в последний момент вспоминают о ней и требуют спасения, исцеления и Бог знает чего еще! Как будто она сама не обладает таким же точно, уязвимым и ранимым телом, как и они. Доколе же ей очищать и очищать эти бесчисленные отемнившиеся ауры на том только основании, что ей это дано. И почему никто из них не думает о сверхзаразительности этой клоаки нечистот, которую с готовностью и облегчением все стараются переложить на ее плечи! Знали бы они…

Но что это она?! Кому это нужно знать, что она, всесильная Ягуна, все с большим и большим трудом, одолеваемая взятыми на себя чужими недугами, – которые есть не что иное, как чья-то карма, итог грехов и преступлений Законов высших – очищает свое собственное естество от их вязких и прилипчивых, как черная смола, воздействий? Ведь, не будь ее каналы связи с Высшим Источником чисты, никто и не получит избавления. Но, конечно, так легче и проще: наворотил на себя всякого, что и лопатой не разгребешь – и сдал, как подарок, Ягуне! Вместо того чтобы самому, собственной чистой жизнью, сохранять в неприкосновенности свое главное сокровище – дух, заключенный в седмерицу девственных своих оболочек.

Она невольно усмехнулась: о какой девственности она говорит? Из всех аур атлантов вряд ли найдется теперь дюжина цельных, не тронутых темными пробоинами. Ягуна знала их все наперечет.

Однако она отвлеклась. И совсем не вовремя, – когда все ее силы должны быть направлены на отражение натиска. Эта ее эмоциональная вспышка, так несвойственная ей в обычное время, – она ведь уже сама по себе не что иное, как влияние этого низшего слоя, астрала. Как, с легкой руки кого-то из придворных царицы Тофаны (тут Ягуна осенила себя защитным знаком равностороннего креста, присоединив к нему, для верности, еще и круг, замкнутый руками) назвали в последнее время ближайшее к Земле измерение.

Невольно ей вспомнился брат и соратник великого атласа, один из титанов, изменивших своему же роду, чтобы поддержать народившихся тогда новых богов. Ибо, в своей наивности, вообще присущей благородным сознаниям, предполагал (как и Атлас с Океаном), что всему новому, как более перспективному, надо помогать, расчищая старые нагромождения. Она вспомнила некого иного, как титана Прометея.

Но недаром само упоминание этого имени было под запретом. Ягуна содрогнулась от невыносимой тягости и боли, которые вошли в ее нечеловечески чуткое на страдания всего живого сердце. Да, Прометей нес кару за неповиновение Высшим Силам. Вновь нарожденному, мало еще о чем ведающему человечеству он, руководствуясь лишь собственным разумением, доверил божественную искру Огня, – дар настолько же великий, насколько преждевременный.

Ведь все пошло на Земле наперекор Плану именно с этого. Огонь, который должен был быть обретен человеками естественно, в процессе их постепенного развития, – только опалил их душу, вместо озарения разумом. Обрывки сознания, вошедшие в эту душу, разгорячили ее – не создав в то же время прочной основы для восхождения этого, такого еще примитивного и туманного, сознания, – и силы его хватило только на то, чтобы, вырвавшись в сферу неземную, так и остаться на уровне все той же Земли.

И начало человечество с великим усердием и с помощью незадачливого титана и его команды, осваивать эту, ближайшую к тверди, область – астрал, по-нынешнему (Ягуна снова открестилась от привлечения этих сил). Ихто понять можно: вырвавшись за пределы видимого, они в восторге вообразили, что это и есть тот самый высший мир, мир богов. Переучиванию эти человеки не подлежали, ибо бесполезно было бы тут любое переучивание. Вот и пострадали все…

Да, погибла основная часть великой Атлантиды, где стихии, возбужденные страстями астрала, разрушили само основание ее, насквозь пронизанное разнородными вибрациями. Сам Прометей, один из всех, может быть, и осознавший причину катастрофы, загодя сумел увести в более безопасное место небольшую часть человеков и атлантов. Тем самым он спас от гибели тех, кто смог сохранить в себе неподатливость к низшим влияниям. Но огромна и велика вина его, как неизбежна и неотвратима даже богами карма за содеянное им. Тяжко он расплачивается собственными невыносимыми страданиями за то, что вышел из пределов, порученных ему: никому не дано, – ни богам, ни ангелам, ни титанам, вносить в Высший План собственные поправки.

Всей силой воли Ягуна отогнала от себя мысли о Прометее, а сделать это было нелегко, ибо он, ко всему, приходился ей кровным родственником. Однако ее печень, в той своей доле, которая отвечала за связь с астралом, разболелась настолько сильно, что казалось, будто ее ударили копьем или дергали за веревочку. Поистине: породивший зло от зла и погибнет. Ягуна знала, что сочувствием опальному титану привлекла к себе часть его мучений.

Она вновь занялась тем, что стала пытаться разглядеть расплывчатую и какую-то испоганенную личность того, кто взывал к ней из темного клубка, – и вскоре о боли в печени пришлось забыть. Не веря своим глазам, она осознала, тем не менее, что к ней приближается Ган, этот торговец, в котором и атлантского-то почти ничего не удержалось!

Однако это было именно так, и приближался он не просто мысленно, а именно во плоти и даже в сопровождении своего ужасного эскорта. Было ясно, для чего он летит сюда на своем тихоходе, жужжащем и фыркающем, как огромный и простуженный шмель: он желал бы избавиться («бедняжка», – Ягуна не чуждалась иронии) от своих наваждений, и не мудрено! Ведь он находится на последнем пределе…

И все же у Ягуны не было никакого желания иметь дело с подобным исчадием зла. Ган, вместе со своими двумя телами, которые только и успел приобрести за время земной жизни, подлежал отнюдь не ее заботе, – это было делом других сил. И, как бы отрешаясь от забот Гана, она резко стряхнула что-то невидимое с кистей рук.

Надо было действовать. Не имея возможности подсоединиться к любому из видеоканалов, во множестве и незаметно устроенных повсюду в ее поместье, она включилась напрямую – надо было торопиться. Хорошо, что начальник стражи понимал свою госпожу с полуслова: силовая защита над замком и окрестными горами, на всякий случай, была включена, а сам он выслушал подробные указания своей домины о том, что именно надо внушить этому горе-пилоту, добивающемуся у нее как бы насильственного приема.

Нет, никакого вреда Гану не было нанесено. Куда уж больше того, что он сам себе доставил?..

Все было очень просто. Пытаясь посадить свой мобиль, из той серийной категории, которая только и полагалась ему по рангу, и раз за разом отталкиваемый не только от самой посадочной площадки, а от всей этой местности, Ган вдруг подумал, что нечего ему терять время здесь, у этой надутой атлантиссы. И с чего это он взял, что только она одна сможет ему помочь? Найдутся и другие!

Сделав крутой вираж, от чего у него сильно и очень неприятно закружилась голова, Ган направился обратно, к Атлантису. Там, в одном из битком набитых кварталов Старого Города, он знал, обитала старуха Кадиса. Вот кто ему был нужен сейчас!

Он, в своей обычной спесивости, и не подумал о том, что велика вероятность ему встретиться там с незаслуженно обиженной им девушкой, ведь она определенно уже явилась к Кадисе. А куда иначе она могла податься, как не в этот дом, где воспитывалась с самого раннего детства.

Как, впрочем, и многие десятки других девочек. Не все они были сиротами – многих приводили к кудеснице сами родители, в надежде на то, что та возьмется за их выучку. И платили за это! А как же: стать ученицей Кадисы – значило обеспечить себе безбедное и благополучное существование на всю жизнь. К тому же – работа не грязная. Это тебе не копаться в земле или стирать чужое белье.

Да, старуха Кадиса была уважаемым человеком в припортовом квартале…

* * *

Еще в воздухе Ган выбрал стоянку поближе к тому месту, где, как он предполагал, должен был находиться дом, нужный ему: силы его таяли на глазах. Оставив подбежавшему к мобилю служителю серебряный диск, он вышел на шумную улицу, все еще недовольно ворча о том, что скоро, видно, придется платить даже за ходьбу на своих двоих.

Но вскоре он остановился. Во-первых, что-то неладное случилось со зрением – глаза словно застилало густой темно-серой пеленой, так, что сквозь нее лишь смутно проглядывали неясные силуэты прохожих, заполнивших улицу чуть ли не битком: был предполуденный час, – самое благоприятное для дел время дня. Кроме того, он не знал, куда идти. Да и того не знал, сможет ли вообще дойти куда-нибудь в этом состоянии.

Он испугался при этой мысли. Недаром он предчувствовал: надо было взять с собой кого-нибудь из охраны. Но решение обратиться к волшебнице явилось внезапно, так что он не успел загодя предупредить Яксува. А когда он был готов к вылету, и нетерпение обрывало все его мысли, и без того малопоследовательные, того и след пропал. Конечно, Ган раскаивался в своем легкомыслии, стоя сейчас в водовороте прохожих, которые немилосердно толкали его: он всем мешал.

Вдруг он почувствовал, как крепкая рука вывела его из толпы: сразу стало прохладнее, исчез тот жар, который неприятно напитывал тело Гана, пока он, словно сухая щепка на ветру, мотался по тротуару, загораживая его. В Атлантисе было строго насчет правил уличного движения, и пешеходов это касалось не меньше, чем ездоков.

Постепенно прояснилось в глазах, и даже глухая головная боль, сдавливавшая его голову с самого утра, начала проходить. Он увидел возле себя темнокудрого крепыша в форме надзирателя за порядком: тот все еще не оставлял руки Гана, считая его пульс.

– Вам нужна помощь, господин? – спросил он вежливо, но достаточно отрешенно. – Назовите адрес, и я отправлю вас домой.

– Нет, нет, – поспешил отказаться от его участия Ган, сам не зная почему не торопившийся открывать свое имя. – Все хорошо. Минутная слабость, знаете…