Текст книги "Атлантида священная (из действительности доисторических времен)"

Изе смотрела на себя. Она не вспоминала сейчас ни насмешливых взглядов, ни хохотка вдогонку, которые ее, впрочем, никогда и не трогали. На то она и была «вечная тетушка» атлантов, чтобы оберегать их от всех посягательств на чистоту, – чистоту не только линий и цветов одежды или жилищ, но, главное, чистоту всех их помыслов и чувств. Не это ли ее всегдашнее беспокойство обо всех своих бесчисленных родственниках (ведь оставшиеся в живых атланты – это, в сущности, единая царская семья), привело к засорению, а в конечном итоге, полному нарушению функций ее энергетических каналов? У всех оно выражается по-разному; у нее же – в виде избытка шлаков, вовремя не выведенных из организма командами давших сбой желез.

А в последнее время – услужливо подсказывала ей память – она и вовсе поддалась общему настроению, новой моде на острые переживания в нижнем астрале. Что из того, что Изе вроде бы трезво относилась к таким сборищам, где один, особенно «вхожий» в те слои, начинал, а остальные ему подыгрывали, как и другие, она с удовольствием отдавала свою энергию в ненасытную воронку нижнего мира, находя в этом своеобразный вид опьянения: ведь обессиленный, лишенный источника жизни мозг начинал работать вполканала, затуманивая сознание и ввергая его во власть чудовищ тьмы.

Сначала Изе, надо отдать ей должное, сидела в таком кругу как бы подчиняясь долгу, не желая оставить тех, кого любила, и в первую очередь, царицу Тофану, без поддержки в трудный миг. А он, Изе знала, мог наступить неожиданно. И, конечно, энергетический мощный ее аппарат не раз спасал все собрание, отдавая из себя каждому по мере потери сил. Ведь кто, как не Изе, знал, насколько слабеют атланты в каждом поколении!

Затем, как-то незаметно, вроде по обязанности, она втянулась в это общее для малого – царицыного – двора, занятие. Более того, изо всех сил старалась скрыть все, что творилось под крышей дворца, от самого царя Родама. А ведь он так ей верил.

Грех-то какой…

Изе взялась было за створки зеркала, чтобы закрыть его, – не любили в Атлантиде открытых зеркал – как вдруг вроде какая-то тень мелькнула за ее плечами. Она чуть прищурила глаза, всматриваясь, и вдруг наконец различила того, о чьем присутствии за своей спиной давно догадывалась.

– Что, ждешь? – произнесла она мысленно.

Тень чуть колыхнулась в ответ.

– Долго тебе придется ожидать. Разговор-то у меня, – она взглянула наверх, – непростой. И неизвестно еще, как он разрешится.

– Подожду, – хохотнул Кечкоа, ибо это был он, – куда мне спешить? Да и добыча ценна необычайно!

– Ты что же, надеешься…

– Почему же – надеюсь? Я знаю точно. Куда она денется, коль уж ты так решила?

– Вот испугаешь меня, так могу и перерешить…

– Как же! Испугаешь тебя. Ты камешек твердый, старой породы: назад ни шагу. А, впрочем, если и перерешишь, так обратно пути у тебя все равно нет!

– Это как же? Ты что же, не думаешь блюсти закон свободной воли? Он-то, не забудь, равен для всех: и для Высших, и для тех, кто вроде тебя…

– Не беспокойся. Не выйду я из рамок закона. Не хуже тебя знаю, чем это грозит. Только не придется мне насиловать ничьей воли – ты все сделаешь, как надо, сама. Да ты не бойся, дорогая Изе: во тьме – но мы ведь тоже живем. Не хуже, а может и получше, чем вы тут, на земле. Имеем от вас, живущих, все, чего и при жизни не имели. Стоит только забраться в душу какую-нибудь – и наслаждайся себе! Главное, – это выбрать объект с хорошими возможностями, пусть у него будет все: богатство, еда, питье до отвала. Пусть будет золота вдоволь, чтобы мог он содержать для себя целый гарем. Вот это мне по нутру!

– Ну так это же «он» живет, а не ты.

– Ошибаешься. Вот тут ты сильно ошибаешься, а еще думаещь о себе кое-что! Раз «он», как ты говоришь, допустил меня в свое естество, значит, там уже приготовлено для меня уютное жилище: астральное тело, которое находится вроде бы и в нем самом, а на самом деле – в другом измерении, которое вы также называете астральным. Так что я в каждом из вас, живущих чисто по-земному, могу находиться как у себя дома! А уж после, как вышли ваши ресурсы, так мне в вас удовольствия нет.

– К чему же тебе ждать тогда?

– А в этом моя работа. Сдаю я вас, которых веду иногда всю вашу жизнь, начальству, дальше они там уж сами распределяют, кого куда.

– Хороша же работа…

– А особенно любо моему покровителю, – продолжал темный дух, увлекшись без меры, – это если кто из нас приведет к нему неминуемо душу, отродясь нам не принадлежавшую. То-то праздник в подземном царстве наступает, скажу тебе!

– Но ты-то, какую ты сам корысть в этом имеешь?

– Я?.. Неужели не понимаешь?..

– Видит Единый, не понимаю.

– Но-но! Ты бы еще крестом себя осенила. Уж и живешь столько, что и забыла счет годам, а того не соображаешь, где что пристойно молвить. Меня этим не отгонишь, – я привычный, да и слово знаю. А вот себе окончательно навредишь.

– Скажи, какая забота!

– А как же! Мне тебя надо довести в целости и сохранности. При всем твоем свете. А иначе стал бы я стараться…

– Выходит, света у вас маловато?

– Да уж, огня хватает, а света вот…

– Так если огонь есть – светите огнем.

– Ты что, разницы не знаешь?

– Какая может быть разница! Огонь везде один, во всем Космосе.

– Это вы так считаете. Потому что не принимаете вовсе в расчет ничего противоположного. Нос только кверху и тянете. «Сила в нас, сила! – передразнил кого-то воображаемого Кечкоа. – Огонь носим в себе всемогущий!» А того не соображаете, что огонь этот, на самом деле единый для всего и всех, можно обратить на разные полюса!

– Ну и что же?

– А то, что ваш огонь, светлый, при некоторых наших усилиях, легко превращается в черное пламя. Опаляющее и разрушающее. Замечаешь разницу теперь?

– Замечаю. Только не пойму я все же, зачем вам всем это? Лично тебе, например.

– Лично я должен делать так, как мне велят. У нас дисциплина, знаешь, – ого! Не так, как у вас: все плачете, стенаете, – темные вас задавили. А кто же мешает вам не поддаться? Так для этого же надо подчиниться вашему Высшему, и все, что Он ни прикажет, – выполнять беспрекословно.

– Да мы и выполняем…

– Ой, насмешила! Да вы только и делаете всю жизнь, что ждете, когда вам Свыше дадут приказ к выполнению: «Поди, мол, сделай то-то и то-то». А такого приказа все нет и нет, великого и несравнимого ни с чем. Проходит жизнь, а вам и невдомек, что Приказ, он дается лишь однажды. И давно-о уже дан – только выполняйте! Это после его уже повторяют вам ваши жрецы, цари, святые или кто там еще. А вам все непонятно, зачем же вы жизнь прожили? Ха-ха! Да еще лучше того: чуть забрезжит в вашем разуме, не приказ ли это Оттуда? – так вы начинаете сомневаться. Как же! Соблазнитель и искуситель вам везде и во всем мерещится!

– Но это действительно так!

– Так, да далеко не всегда. Чаще всего вы сами работаете на нас и вместо нас. Так что, видишь теперь…

– Не хочешь ли ты сказать, что вы непобедимы?

Кечкоа опомнился. Темнота за спиной Изе задрожала, и она услыхала его ответ:

– Иди, иди, не задерживайся. Заканчивай свои небесные счеты – и не забудь про царицу. А я уж не замедлю.

И тень истаяла.

С тяжелым чувством Изе закрыла зеркало, привела в порядок все вокруг себя – это было старинным обычаем, которого она не гнушалась никогда, и медленно, едва переставляя ноги, начала подниматься по винтовой лестнице наверх.

Она катастрофически быстро теряла силы. Казалось, что независимо от ее каких-то усилий, начало действовать само ее решение уйти из жизни. Однако ей предстояло еще нечто столь важное – без совершения чего потерял бы смысл сам переход, – что Изе, остановившись передохнуть на маленькой ступеньке, постаралась собраться с духом.

Ей это удалось, хотя и пришлось полностью сосредоточиться на своем нижнем центре, – ноги отказывались служить прежде всего остального. Наконец она, держась уже обеими руками за перила и приставляя ставшие совсем чужими бревна недавно еще таких легких ног друг к дружке, как это делают дети, достигла уровня верхней комнаты.

Пустая и светлая, как все молитвенные помещения, наполненная вековыми излучениями тех, кто пытался здесь сблизиться с Высшим, эта комната одним видом своим говорила об отрешении от интересов плоти, вечно волнующих всех, в ком бьется земное сердце. Лишь тростниковая циновка у круглой стены отдаленно напоминала здесь о кратком отдыхе для бренного тела.

Прошло еще немало времени, пока Изе смогла опереться руками о теплый и мягкий ракушечник, служивший настилом для пола. Это послужило как бы сигналом для того, чтобы нижняя часть тела полностью отказала ей в повиновении. Упав грудью на острый край последней ступени, она не почувствовала боли: сейчас главное для нее было – вынести свое тело, все, целиком на верхний уровень. И это не было пустым символизмом.

Раз за разом она останавливалась на какой-нибудь определенной цели, направляя слабеющую мысль на ее преодоление, – и продвигалась к задуманному. У нее не было возможности думать сейчас о ком-то или о чем-то помимо покорения каждого сантиметра пространства. Это и было высшей экономией сил.

Да, она понимала теперь, как бездумно и во многом бесцельно источала из себя раньше драгоценную энергию – ту самую неведомую жизненную мощь, которая так неравномерно распределена в живых существах, – расходуя ее, особенно в последнее время, вовсе не по назначению. Ибо, если бы ее мысль неотрывно следовала Высшему Плану, целесообразность была бы соблюдена, и источник вечной жизни и молодости не закрылся перед ее замутившейся душой. Но поздно было сожалеть об ошибках. Надо было, сколько возможно, исправить их следствия…

Что-то случилось с глазами – она, как в тумане, нашарила широкую педаль, на которую обычно наступала ногой, и с трудом, навалившись чуть ли не всем телом, нажала на нее. Беззвучно выдвинулась каменная плита и закрыла лестничный проем. Изе прошептала: «Благодарю тебя, Всевышний!» – она решила, что, коль скоро ей удалось отсечь себя от всего земного, с чем она связывала перекрытие пола, то это добрый знак. А на это она уже и рассчитывала, по правде говоря. Однако рано она обрадовалась. Попытавшись продвинуться чуть дальше, к середине комнаты – ее заветному центру, обозначенному синим кругом, – она обнаружила, что подол ее одеяния наглухо зажат каменной плитой.

Изе не сопротивлялась больше. Она бы могла, конечно, попробовать вновь открыть плиту, чтобы освободить себя, – но это было бы непростительной тратой времени, которого оставалось все меньше. О том же, чтобы снять с себя кусок льняного холста, не могло быть и речи: Высшее Общение, в отличие от темных вызываний, немыслимо при телесной наготе.

Да, это был ясный и непререкаемый знак. Ей дозволялось ее обращение, – но без обратной связи…

Однако Изе, казалось, вовсе забыла, с чем она добралась сюда. Слезы текли из ее ослепших глаз, заливая ее руки, полотно на груди и даже белый камень, на котором она лежала вниз лицом. От рыданий крупно сотрясалось все ее тело; невнятные стоны гасли в пористом ракушечнике, а мысли все путались в голове, пока не исчезли вовсе.

Затихнув, она лежала, неловко вывернув шею в попытке поднять голову, косым крестом раскинув ноги и руки.

Да, она ни о чем не думала. Даже о том, что умирает, не совершив задуманного. Так продолжалось несколько минут, долгих, как вечность. Сознание ее постепенно прояснялось, очистившись потоком слез. Именно они растопили прочный панцирь, запаявший ее дух, – ровно настолько, сколь велика была мощь ее жертвы, – и Изе увидела вдруг в закрытых своих глазах мягкий оранжевый свет. Свет этот все разгорался, словно лампу внесли в комнату, где до этого было темно, пока наконец не стал голубовато-белым. Со странным спокойствием Изе наблюдала за разрастанием внутреннего свечения, которого не ощущала уже так давно, что и не чаяла его вновь увидеть. Покой, величественный и ясный, постепенно и незаметно наполнил ее существо. Отодвинулись прочь все мелкие желания, наполнившие суетой ее мысли, а с ними вместе будто бы исчез некий занавес, освободив место чистому сознанию, истинному сокровищу Высшего Разума. К нему и обратилась Изе.

Ее мысли не облекались в слова, как это им привычно в земных условиях, они не были даже отдельными, разграниченными помыслами. Это была поистине единая, цельная мысль, само построение которой, уж не говоря о всевместимости и вневременности, так трудно и неохотно признается приземленным интеллектом. Эта Мысль, которой была сейчас объята атлантисса Изе, вернувшаяся к преддверию своего духовного дома, не принадлежала ее телу или чувствам, ни даже разуму. Она, свободная, неслась туда, куда направлялась волей, посылавшей ее, и исполняла силой этой воли все, к чему была предназначена.

Господь Всевышний, – было в этой мысли Изе, – смиренно благодарю Тебя за то, что Даруешь мне, столь виновной перед Тобой, возможность очистить душу.

Вижу и знаю, что нет мне места на земле, ибо не выполнила я главного Твоего Наказа – не сберегла чистоты сердца своего. Нет мне места и в светлых областях, принадлежащих верным сотрудникам Твоим, потому что знаю: не преодолеть мне главного препятствия, ведущего в те области – темного и вязкого пояса надземного астрала.

Ясно осознаю, что добровольно, своей волей допустила в себя проникновение силы, властвующей в околоземной сфере. Не буду оправдываться слепыми пожеланиями блага, расточавшимися мною без разбора, кому же они достаются. Превысила дозволенное Тобой, Господи, не по гордости своей, но только сочувствуя близким своим, кои не замечают сами, Господи, что все дальше уходят с Пути.

Расточила ценности, заслуженные мной в столь тяжких трудах эволюции, и спокойно принимаю – не наказание, нет – то, что сложила для себя в этом, самом трудном из всех прошлых испытаний, – испытаний земной жизнью.

Тяжела эта жизнь, Господи. Нет в мироздании отдыха, и велики и непомерны заботы и подвиги Твои и соратников Твоих. Но в борьбе с равной мощью стихий крепнет светлая сила, и легко различимы в Твоих Областях все тени, которым некуда деться от уничтожающего их света.

Здесь же – поистине, Господи, закрывается всякий вход добру и благу, затмевается сознание темной сенью черных крыльев, заслоняющих неземное Солнце. Не отличить иногда Твоих посланцев от тех лазутчиков, орудующих Твоими же словами и Законами в своих темных целях.

И соблазнов не счесть, Господь мой. Соблазнов, которые раскидывает щедро на пути духовном тот, кто есть противник Твой. Отвлекает он разум наш на прелести земные, чтобы не дать никому помыслить о вечном, которое лишь в Твоих Сферах, Владыка.

Впрочем, Ты знаешь обо всем лучше меня и кого бы то ни было, Господь Великий.

Перед тем, как расстаться с Тобой на долгие эоны лет, – ибо знаю, что заново совершу восхождение, – прошу Тебя, Всемогущий, разрешить мне некое действие.

Прошу Тебя, Всемилостивый, измени течение Всесильной Кармы, ибо моей волей вырывается из ее тугого сплетения мохнатая нить дочери атланта, избравшей для себя нижний путь, – освобождая место для светлого вливания в ткань, составляющую карму царя Родама, от которого зависит благоденствие не только Атлантиды, но и всей Земли.

Да, Господи, прошу за всех. Ибо Ты, допустив соединение атлантов с человеками, образовал тем самым новое человечество. Так дай же ему эту возможность подняться еще на одну ступень!

И пусть исполнится Твоя Воля, Господь мой любимый…

Изе замолкла, ибо сознание ее отлетело.

Долго еще рука ее скребла камень, подтягивая что-то невидимое к себе, пока наконец не замерла, сжавшись в крепкий кулак.

Именно в это самое мгновенье в царицыном тереме случился переполох. Окно в светлице, верхней комнате, со звоном разбилось, а на узкую дорожку, недавно, по желанию царицы Тофаны, вновь вымощенную красным гранитом, упало ее тело. Дикий визг, сопровождающий это падение, долго звучал в ушах не только всех, кто был неподалеку. Его леденящий отзвук пронесся далеко за оградой царского дворца.

По какому-то странному совпадению, платье с утра царица пожелала надеть на себя тоже красное. Так что и крови почти не было видно, – так, самую малость…

Геракл уже совсем оправился от теплового удара, полученного им на священной горе. На здоровых селенских харчах он окреп, хоть и не раздобрел, – подвижный образ жизни, принятый на Посейдонисе, и сама пища здешних жителей, в корне отличавшаяся от той, к которой привык Геракл, не располагали к полноте.

Нельзя было сказать, что Геракл был очень уж доволен этим обстоятельством. Мысли его, особенно в последние дни, когда так резко усилился его аппетит, постоянно блуждали вокруг бревнышка, на котором бы зажаривалась тушка молодого бычка или барашка, на худой конец, хоть бы аппетитной свинки. По временам ему казалось, что он слышит потрескивание углей в костре и даже обоняет аромат изумительного дымка, исходящего от сока, стекающего в жар сизых головешек, отчего (он и это видел) они то тут, то там взвивались мгновенно гаснущим огнем, рассыпающим вокруг себя снопы искр.

Так и сейчас – ощущение реальности его видения было таким сильным, что Геракл невольно застонал.

– Что, Херкле, подвигаются дела? – раздался вдруг голос лукумона Иббита, и Геракл от неожиданности выронил из рук нож, которым он очищал молодые ивовые плети, наваленные возле него целой грудой. Лукумон, между тем, продолжал: – Всего две корзины?.. Не маловато ли, дружочек? Солнце уже, вон, пошло по четвертому кругу, а ты…

Геракл насупился. От непреходящего чувства голода, позывы которого изводили его быстро восстанавливающийся организм, он теперь был недоволен всем, а недовольство это носило какой-то постоянный и все расширявшийся характер. Вот и сейчас при словах лукумона красный туман начал заволакивать его сознание, а в глазах зажегся тот бегающий огонек безумия, который был так пугающе знаком всем, кто знал его в той, прежней его жизни…

Лукумон Иббит вроде бы ничего и не замечал. Подойдя ближе, Он присел на корточки возле своего подопечного и начал перебирать прутья очищенных Гераклом ветвей. Влажные и гибкие, они будто сами просились в руки, оставляя на них свой запах свежести и первозданной чистоты.

– Смотри, Херкле, на эту сердцевину дерева, – задумчиво сказал лукумон, – обнажил ты ее – и делай теперь с ней, что желаешь. Это хорошо, что ты, с твоимито сильными руками, не погубишь ее, не переломаешь понапрасну. Ты умеришь мощь свою, приспособишь ее к нежности этого материала и создашь нечто полезное для всех, да и глазу приятное. Ведь что, казалось бы, такое эти прутья? – лукумон рассуждал как бы сам с собой, хоть и обращался к Гераклу. Он вроде бы совсем не замечал ни увеличивающейся его агрессии, ни того даже, что нож, выроненный незадачливым потомком богов, вновь оказался в его широкой ладони. – Неразумные деревяшки, скажешь ты?.. Однако, ведь именно они, как видишь, вместе с тобой создали эту красоту, – и он одобряюще кивнул на две небольшие корзины с высокими округлыми ручками, сплетенные Гераклом. – Да-да, дружочек! Один бы ты, без этих прутьев, ничего бы и не сплел! Ведь так?

И он весело засмеялся. Маленький и круглый, с короткими ножками и ручками, он был похож на колобок, который Геркулесу приносили трижды в день для еды, такой же смуглый и румяный. Однако смеялся он заразительно, – если даже Геракл, неулыбчивый и вечно хмурый, поддался его настроению. Медленно и нерешительно, словно с непривычки, дрогнула одна половина его лица: словно судорога тронула прямую линию его жесткого рта, не знавшего улыбки, – и вот уже мягкие рыжеватые усы героя поползли к вискам, а глаза превратились в щелочки, искрящиеся синим светом, который один только и мог погасить тот безумный отблеск, который исходил из самых темных, хаотически беспорядочных импульсов его мозга. Наконец тихий и хриплый короткий смешок вырвался из недр когда-то мощной, а ныне ввалившейся в саму себя груди Геракла. Не понимая, что с ним происходит, – да и не раздумывая об этом, ибо не имел такой привычки, – он, тем не менее, смеялся от души. И уже слезы появились на его ресницах, уже заболели щеки, а он все заливался смехом и нисколько не желал остановиться.

– Вместе!.. Конечно, вместе! – вытирая глаза, успевал он произнести, как тут же новый приступ смешливости заставлял его пригибаться чуть ли не до земли. – Один бы я и не сплел этих корзин! Конечно! И как это я сам не догадался?!

Наконец лукумон Иббит решил, что лечение можно и заканчивать. Он постепенно свел свои вибрации к покою и остался доволен тем, на каком уровне остановились эти вибрации у Геракла: шкала, к счастью, повышалась.

Геракл отсмеялся. Теперь он сидел покойно, но воспоминание о недавно пережитом нет-нет, да и давало о себе знать беспричинной улыбкой. Даже лицо его изменилось: как бы высеченное из гранита до той минуты, теперь оно утеряло свою неподвижность. Однако взгляд…

Взгляд оставался тяжелым. Да, много работы еще предстояло лукумону Иббиту. Но он знал, что время, в сочетании с некоторыми специальными приемами – лучший лекарь, и не торопил события. Да и как их можно торопить, если они идут, направляемые Волей, Которой он сам лишь более или менее понятливый исполнитель. И вся его роль в этом деле, как и во многих других – это предоставить свой энергетический аппарат в безраздельное пользование Разуму Высшему, Который сам знает, что и как надо сделать в каждом отдельном случае.

Впрочем, лукумон Иббит излишне скромничал. Он хорошо знал, какова истинная ценность его работы. Ему было ведомо, что без его помощи на Земле не может быть проведено в жизнь почти ничего из того, что Задумано, Выстроено на умственном Плане. Что из того, что «там» уже существуют великолепные, сверкающие разумом и красотой человеческие создания, облеченные в форму мысленной Материи? Претворить ее в физическую форму – вот задача…

Пристукнув короткими ручками о мословатые колени, лукумон Иббит поднялся.

– Ну, заговорился я тут с тобой, Херкле, – сказал он, сияя добрыми черными глазками, – а дел у меня еще – о-го-го! Хотел, правда, взять тебя с собой, посмотрел бы, как мы живем. Да тебе, видишь, надо сплести еще корзину.

– Да я быстро, я сейчас, – заторопился Геракл и начал прилаживать прутики для основания дна, – ты уж подожди меня, лукумон.

Судя по тому, как прутики не слушались Геракла, выпадали из его пальцев и скользили вовсе не в нужную сторону, ждать лукумону Иббиту пришлось бы долго. Не показывая вида, что и сам не подумает уйти отсюда без него, лукумон как бы неохотно вновь присел на корточки перед грудой очищенных прутьев и поскреб бритую голову под плоской шапочкой, чудом державшейся на гладком, словно полированном, черепе.

– Ну ладно, – произнес он, – так и быть, помогу тебе. Не оставлять же работу несделанной! Да и прутья эти, раз они уж очищены от коры, должны быть пущены в дело: к завтрашнему дню их уже не употребишь ни на что, кроме метлы. Должно быть, ты и сам знаешь, как быстро они дубенеют.

Геракл кивнул, машинально наблюдая, как ловко пальцы лукумона справляются с тем, что для него самого было почти неразрешимой задачей: плетением донышка будущей корзины. Основа, как-то незаметно сложенная маленькими смуглыми руками лукумона, обрела вскоре плотное ядро в круг двенадцати палочек, концами направленных строго симметрично в разные стороны. Лукумон что-то приговаривал своим мягким голосом, тогда как пальцы его виртуозно крутили дно корзины по оси, все прибавляя и прибавляя на ней слоев безупречно ровного плетения. И прутья основы уже не казались Гераклу, как прежде, враждебными колючками, ощетинившимися против него своими остриями, – нет, теперь это было нечто веселое и доброе, беспрестанно крутившееся, вертевшееся, словно маленькое солнце.

Казалось, лукумон читает мысли Геракла.

– Да это и есть солнышко, – ворковал он, переходя к стенкам своего изделия, видишь, какое круглое да ясное. Посмотрит кто, так сразу и вспомнит про солнце.

Да как же и кто увидит его на дне корзины?

– А это неважно, на дне или на крышке. Вон, – лукумон, не отвлекая взгляда, кивнул в сторону лежащих корзин, – ты их перевернул – и гляди на дно, сравнивай его с солнышком.

– Да что же в них общего? – пожал плечами Геракл.

– А то и общего – что образ. Образ у них един. А это – главное. Вспомнишь образ – считай, что призвал к себе саму сущность.

– Скажешь тоже…

– А ты, дружочек, пока не успел кое-чего понять, лучше промолчи. А то можешь и оконфузиться впоследствии, когда дойдешь своим разумом до этого. Знаешь, бывает так: кричат, насмехаются над чем-то, что выше их разумения. Оно ведь и в самом деле часто кажется неправдоподобным. А потом, смотришь, время пришло, набрался каких-никаких знаний, – оказывается, всето и возможно. Ну, может, другими словами сказано, а суть-то одна. Понял?

– По правде говоря – не очень-то.

– Ну, ничего. Не расстраивайся, если что и кажется тебе сейчас непонятным. А как же! Ты ведь попал совсем в другую жизнь, чем раньше. Конечно, мы живем не так, как другие – там, на остальной Земле. Мы здесь, слава великим аттили, ограждены от многого. Можно сказать, как в теплице живем, где выращивают самые нежные растения. Видел такие?

– Ты прав, лукумон. Там, – Геракл резко мотнул головой в сторону востока, – там все по-другому.

– И все же, видно, сильно тебе насолило, что ты…

– Что это все мне стараются напомнить, что я продался в рабство? Или я ради этого несчастного серебра, которое в тот же вечер и пропил с такими же двумя?..

– Ну-ну, не заводись. Никто тебе не желает здесь плохого. Просто это и в самом деле у нас не часто увидишь, как человек добровольно отдается во власть другим. Вот и дивятся. А ты должен это понять.

– Прожили бы они с мое, да прошли бы хоть малую толику этих бесконечных несчастий и унижений! Сразу бы поняли.

– Это мы уже слыхали. Непонятно только, для чего все же продавать свою свободу? Ведь, понимаешь, чего нам никак не уразуметь тут: свободная воля – это единственное из того, что на самом деле принадлежит самому человеку. Остальное все дано нам как бы на время. Дома, утварь, одежда, жены, дети и даже само это тело – лукумон потрепал себя за руку, – в которое облечена наша душа, все это мы получили в пользование просто потому, что земное бытие немыслимо без земных атрибутов. Оттого мы так ценим свободу нашей воли, нашего желания, что остальное все получаем вроде как готовенькое: что тебе дали, тем и владей.

– И почему же тогда одним – дворцы, как атлантам, а другим – шалаши, крытые листьями пальмы?

– Ты перескакиваешь на десять уроков вперед, дружочек, – серьезно ответил ему, после недолгого молчания, лукумон. – Кого-нибудь из наших, селенских, я бы наказал за нетерпение. Потому что ученик, да еще начинающий, должен лишь слушать и размышлять про себя об услышанном, а не мешать процессу учения своими недисциплинированными мыслями. Но тебя, Херкле, я вынужден простить.

Лукумон, это было видно по всему, заметно огорчился. Корзина, почти готовая, уже не так бойко вертелась в его руках, да и голос как-то сник. Геракл, искренне расположенный к этому человеку, тем не менее, не мог остановиться.

– А ты меня не прощай, – драчливо выставил он вперед руку, – ты меня накажи. Не впервые мне это, знаешь ли. И стоит это твое прощение дешево, – миску похлебки, небось, да колобка в придачу? Так я обойдусь уж как-нибудь, не привыкать. И так голодаю без конца…

Лукумон аккуратно поставил корзинку на место и искренне – или деланно – залюбовался ею.

– Ну, как? – спросил он Геракла, хотя тот и не думал отвечать, отвернувшись в сторону. – Хорошая работа? Жаль, что прутьев ты мало очистил, а то бы я закончил ее. Видишь, что означает пустая болтовня? Вместо того чтобы пререкаться с учителем, ты бы занял свои руки. Была бы польза, по крайней мере. А теперь – эту корзину, дружочек, я тебе не засчитываю. Закончишь ее завтра. Ну, пойдем, что ли?

И он поднялся с травы, на которой, сооружая корзину, сидел со сложенными в замысловатый крендель ногами, – Геракл знал этот способ, ибо перебывал чуть ли не во всех странах обжитого мира, но сам никак не мог приспособиться этак заплетать свои могучие когда-то конечности.

– Идем, идем, – скороговоркой повторил лукумон, – там и поедим. Мне, правда, нельзя есть при всех-то, но тебя уж угостим на славу!

– Нужно мне твое угощение, – не сдержался Геракл, – отдай его своему псу на дворе, то-то он доволен будет. А я могу и перетерпеть, раз заслужил наказание.

– Чего ты ломаешься? – голос лукумона был так же тих и приветлив, как всегда, – он, видно, переборол свою обиду (да это, собственно, и не было обидой в том понимании, как ее представлял Геракл). – Не хочешь – не надо. Насильно не повалим и не заставим есть, не бойся! – И он снова засмеялся, довольный своей шуткой…

Они шли прямой тропинкой, по обе стороны которой колосились какие-то злаки, – Геракл не знал их. Шли довольно долго, с тех пор, как оставили подворье лукумона, выйдя не через ворота, красивой аркой смотревшие на улицу селения, но другим путем, мимо огромного дуба, раскинувшего свои бесчисленные ветви чуть ли не на всю поляну, окружавшую его. Геракл молчал, после замечания лукумона демонстративно выказывая свое чинопочитание. Его спутник также притих вдруг, уйдя в свои мысли.

Поле было огромно, Геракл таких отродясь не видел. Привыкший к крохотным делянкам, на которых бесконечно копались поселяне, желавшие получить хоть какой урожай, он не мог поверить собственным глазам. Вдруг он заметил, что с дальнего конца нивы к ним быстро приближался некий корабль. У Геракла не было другого слова, чтобы обозначить то сооружение, которое неуклонно, по прямой, мчалось на них, оставляя за собой ровную полосу странно голой, будто обритой земли: ни колоска, ни соломинки не было на ней. Приглядевшись, он на другом конце поля увидел большой прямоугольник такой же лысой, готовой к принятию новых посевов, земли, и понял, что «корабль» мчится именно к ним.

Так оно и было.

Приблизившись, громоздкое сооружение остановилось с разбега, и водитель, презирая узкую металлическую лесенку, спрыгнул с высоты.

– Все играешь? – неопределенно спросил его лукумон, когда маленький и юркий парнишка подскочил к нему. – Мало ты ломал себе рук-ног? Еще хочешь?

– Твоими молитвами, о наш отец, ничего со мной не случится, – скороговоркой отвечал ему малец, и Геракл поразился смелости его обращения с главой клана. – Услыхал, что призываешь меня – и тут я. Вели, что надо, отец.

Лукумон не торопился. Долгим взглядом он обвел поле, на котором, послушная западному ветру, дружно колыхалась пшеница, и, разминая колос за колосом в пальцах, спросил наконец: