Текст книги "Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть"

Выше я писал о подготовленной интеллигибельности мира. Но вот в чем дело: мир – это все. Это хрупкий, плотный, межсубъектный клубок. Простой пример. Я смотрю на помидор. Я вижу его лицевую сторону, но ощущаю наличие сторон, которые мне не видны. Они вне поля зрения, и поэтому в этом смысле они отсутствуют, но для меня они присутствуют даже в этом случае; у меня есть отчетливое визуальное ощущение их присутствия. Это потому, что они существуют для меня, у меня есть к ним доступ; более того, у меня есть к ним доступ сейчас, даже когда они явно находятся вне поля зрения. Я понимаю, например, что простым движением головы или глаз то, что сейчас скрыто, может оказаться на виду. Итак, моя визуальная способность заключается в том, что я имею основанный на навыках визуальный доступ к большему, чем то, что мне видно прямо сейчас. Это отношение поддерживается тем, что я могу делать, моими сенсомоторными навыками – моим имплицитным пониманием того, что я модулирую свое сенсорное отношение к сущему с помощью движений, – но также и другими формами концептуального и практического понимания (например, знанием того, что это такое, для чего это нужно, как с этим эффективно обращаться и, наконец, моим интересом или вниманием, например, к помидорам).

Но еще многое можно сказать о разновидностях присутствия помидора. Начнем: то, что вижу я, могут видеть и другие, и их отношения с томатом также частичны, динамичны и введены в действие. Таким образом, помидор, эта вещь, является объектом нашего общего мира, его реальный смысл разрабатывается и, возможно, по-разному каждым из нас или всеми нами сразу. Помидор, как бы прост он ни был, является, таким образом, грандиозной сценой; он подразумевает поле возможностей, сокрытий и раскрытий. Увидеть помидор, получить доступ к этой вещи – значит действовать сознательно в свете множества способов получить к нему доступ с моей стороны здесь и сейчас, но также и раньше, и позже, и с вашей стороны, и сейчас, и тогда, и в будущем. Я могу иметь доступ к помидору только потому, что мы, будучи различными, можем с ним встретиться. Простой, прямолинейный, псевдоатомарный характер моего эпизода предполагает все другие переживания, возможности и способы установления контакта. Таким образом, плотная ткань нашего видимого мира включает или подразумевает эти способности и благоприятные условия нашего участия. Точно так же подразумевается, что эти условия, навыки, способности, мотивации сами по себе условны и уязвимы. Ходьба подразумевает возможность споткнуться, а изучение помидоров – множество различных способов, которыми мы можем не справиться с этой задачей.

В целом мир расширяется по мере того, как мы учимся. Мы расширяем наш охват – нашу схему тела – благодаря приобретению новых навыков, новых техник или технологий, новых инструментов, а также новых языков, – и нет причин, по которым мы не можем их потерять. Люди стареют. Они теряют остроту ума. То, что раньше они могли делать не задумываясь, становится проблемой. Даже слова, которые всегда были под рукой, были готовы к употреблению, теперь могут ускользать от человека и оставлять его в тишине. Таким образом, горизонты открываются и закрываются, расширяются и сужаются. Но это происходит и на более концептуальных уровнях. Вы узнаете что-то – об истории, архитектуре, о музыке или о людях, – и вот вы способны понимать, узнавать, слышать или сопереживать так, как не могли раньше. Ботаник может увидеть то, что не могу увидеть я[147]147
  Эту тему исследует Сюзанна Сигел (Siegel 2006); см. также противоположный взгляд, который отстаивает Dretske 2015.


[Закрыть]. Шахматист может распознать на шахматной доске позиции, которые я распознать не могу. Но я могу стать ботаником или шахматистом. Я могу открыть новые горизонты. Не будем забывать, что это не только горизонты знания и понимания, но и горизонты внимания и интереса, любопытства и возбуждения. Значимость возрастает и ослабевает.

Вы тоже видны для меня в моем горизонте, и он тоже, и она, и они, и люди, которые очень далеки от меня. Они все в него вмещаются, и для меня они там имеют, как и я, динамический доступ к хрупкому, плотному, динамическому клубку сущего. Я вижу, что та сторона помидора, которая скрыта от меня, открыта для вас. Она присутствует для вас; или же, иначе, ее возможное присутствие для вас является частью того, что скрыто от меня. Таким образом, мое видение – это чувствительность к тому, что вы видите, или к тому, что вы не можете видеть сейчас, или к тому, что вы не можете видеть вообще. Скрытые части помидора присутствуют для меня не только визуально, но и как особенности ландшафта, открытые множественностью способностей и ограничений, знаний и историй. То, что предстает передо мной, имеет скрытые стороны и множество значений, и в нем самом кроется возможность раскрыть эти скрытые части. Но оно несет в себе и значения, которые всегда будет иметь для других, в том числе и для людей, которые имеют доступ к большему, меньшему или иному количеству вещей, чем я, из-за отличия их тел и происхождения, способностей, неспособностей и историй. Все сущее в действительности окружено спектром всего, что возможно не только для меня, но и для всех и каждого из всех когда-либо живших разумных существ.

И все это приводится в движение динамизмом нашего собственного размышления.

Позвольте мне объяснить: нам легко думать, что существуют или существовали наивные или невинные культуры, не тронутые, так сказать, знанием того, что они произвольны, что есть люди (и они могут появиться), которые делают вещи иначе и которые могут даже счесть то, как эти вещи делаются в нашей культуре, отвратительным. Продолжая в том же духе, мы представляем, что столкновение культур, таким образом, становится моментом величайшей экзистенциальной важности. Задумайтесь над тем, что так полно представлено в фильме Теренса Малика «Новый мир»: отдельные, ничего не ожидавшие люди впервые видят нечто невообразимое – как мы знаем, это появляющиеся на горизонте корабли, которые подплывают к берегу, чтобы высадить на него людей совершенно другой природы. Как только появляется живая реальность множественности, вы уже не можете вернуть невинность и наивность, присущие вам до этого открытия.

Но что, если эта мнимая наивность сама по себе является фантазией? В этой книге я бросаю вызов иллюзии человеческой организованной деятельности и привычке первого порядка – просто видения, просто говорения, спонтанного танца – как чему-то, не обремененному знаниями, тревогами, догадками или сомнениями. Что, если человеческому сознанию по самой его природе свойственен плюрализм, встроенный, так сказать, в саму его структуру, а эта структура, в конечном счете, является структурой хрупких, перекрывающихся, пересекающихся, постоянно меняющихся горизонтов[148]148
  Почти все националистические движения или религиозные ортодоксии последних двухсот лет были следствием не самообожания и самодовольства, но реакции на непризнаваемое осознание отсутствия собственной особости. Мы придумываем свое прошлое, свою историю и свое единство только тогда, когда все это в какой-то мере уже ушло в прошлое или по крайней мере находится под угрозой.


[Закрыть]?

Вопрос о наивности становится теперь одной из центральных наших тем. Факт нашей переплетенности равносилен идее, что в действительности человек не может быть наивным. Быть носителем языка, как я уже утверждал, значит быть чувствительным к тому, как язык ставит проблемы, и, следовательно, к необходимости иметь средства для решения этих проблем и ведения переговоров. Быть способным видеть – значит быть чувствительным ко всем способам, которыми зрение создает проблемы; вам нужно двигаться и перемещаться, вглядываться и щуриться, и на самом деле работать, чтобы получить доступ к сущему. И то, что мы видим, и то, что мы, как мы полагаем, делаем, когда мы видим, – все это формируется живописностью; поэтому наша визуальная жизнь требует чувствительности к более широкой, связанной в конечном счете с искусством культуре изображения. Танец, каким бы он ни был свободным и идущим из глубины души, также формируется под влиянием танцевального искусства, то есть Танца с большой буквы, как мы видели в главе 3; поэтому каждый танцор делает что-то, что всегда одновременно является искусством и не является им. То же самое можно сказать и о рассказывании историй. Рассказ – это одновременно и когнитивная технология, и привычный способ отслеживания, организации событий и придания им смысла. Но повествование может быть также способом освобождения себя от повествования, то есть от привычек мыслить и говорить, способов, которыми мы оказываемся организованными, от которых зависит обычное повествование первого порядка. Благодаря определяющему нас переплетению оказывается, что любая история всегда является одновременно, по крайней мере потенциально, искусством и технологией, организующим инструментом и странным инструментом разрушения организации. Итог этих рассуждений: мы не наивны, мы никогда не были наивными, наивность несовместима с самой формой нашей психической жизни. Ни один опыт не является настолько простым, чтобы в нем не было скрытых аспектов и предполагаемых смыслов, чья скрытость или просто предположительность относятся к полному, явленному характеру опыта[149]149
  Я описал это в книге «Действие в восприятии» (Noë 2004), одним из самых важных вкладов которой, во всяком случае для меня, была идея, что присутствие, как я там выразился, виртуально. Ни одно качество, утверждал я, не является настолько простым, что его можно охватить сразу, одним взглядом. Качество – это возможность: посмотреть здесь, теперь там, быть втянутым в то, что остается ландшафтом возможностей, подобно фракталу. Как у вещи есть скрытые части, так и цвета, какими бы они ни были, являются структурами присутствия и отсутствия, так что знать цвет – значит знать, что он сейчас от вас скрывает. Вот почему я отвергаю концепцию квалиа в отношении опыта.


[Закрыть]. Именно к признанию того, что миры имеют в этом смысле массивные стили, приходит Гегель, когда признает модальную сложность даже самого простого опыта: например, это красный, ибо если это красный, то не какой-то другой цвет, он не может быть и тем и другим одновременно, но он мог быть таким не всегда, или же он всегда был таким, или же был таким при разных условиях и в разное время[150]150
  Исследование близких идей см. в комментарии Брэндома (Brandom 2019) к гегелевской «Феноменологии духа».


[Закрыть]. Атомарный факт – это вовсе не атом, а пузырь в бурлящем потоке импликаций и значений.

Какое отношение все это имеет к телу? Тело – знающее, имеющее навыки, ограниченное, проницательное, социальное – не является данностью, предшествующей и лежащей в основе создаваемых нами миров. Тело само является частью мира, одним из его значений, особенностью его топографии. Но как быть с биологией? Каково отношение между телом биологии и мирским феноменом эмпирического тела? Разве факты биологии – жесткие факты наследственности и генетики, физиологии, болезни и старения – не сдерживают и не ограничивают тело и мир? Разве наша естественная биология не делает нас такими, каковы мы на самом деле, вне зависимости от мира, культуры, истории?

Теперь очевидно, что представление о существовании двух тел – собственно биологического и того, которое оформляется в нашей жизни, а именно мирского тела, – неверно. Мирское тело тоже биологическое, как и бейсболист – не только подтянутый юноша, но и орган, а подчас и пациент. Наше биологическое бытие не является основой нашего мирского бытия, если под этим подразумевается, что мы можем объяснить, почему наша мирская жизнь такова, какова она есть, с точки зрения биологических фактов. В то же время ошибочно думать, что в действительности мы не являемся биологическими по своей сути.

Это еще один случай феномена переплетения, и понимание переплетения как структурного факта нашего существования дает нам средства для осмысления того факта, что мы являемся существами биологическими, пусть даже не просто или не только биологическими. Мы рассматривали это в главе 5 в связи с речью и письмом. Считается, что речь естественна. Считается, что письмо культурно. Но письмо, возражаю я, – это то, что мы делаем в присутствии речи; это ответ на необходимость репрезентировать для самих себя то, что мы делаем, когда говорим, и кроме того, это то, без чего не было бы речи. Письмо не оставляет речь такой, какой оно ее обнаруживает. В мире письма мы говорим иначе. Таким же образом мы видим иначе в мире изображений и танцуем иначе в мире Танца (что мы исследовали в главах 4 и 3).

Таким образом, можно сказать, что мы живем иначе в жизненном мире («жизненный» здесь отсылает к нам как к биологическим, органическим процессам, а выражение «жизненный мир» – к массивному межсубъектному клубку смыслов). Эта идея – о том, что человек усиливается, реорганизуется и становится чем-то иным под действием культуры, – является, как уже упоминалось в главе 2, общепринятой в биологии и когнитивной науке[151]151
  Я вернусь к этой теме позже. Ведущими сторонниками являются антрополог Роберт Бойд (Boyd 2018) и эволюционный биолог Джозеф Хенрич (Henrich 2016), но см. также Дэниэла Дэннета (Dennett 2017).


[Закрыть]. Например, хорошо известно, что человеческое тело изменяется, даже трансформируется под влиянием культурной жизни. Наглядный пример дает диета. Сегодня люди в среднем крупнее и сильнее, чем даже несколько сотен лет назад, не говоря уже о том, что было несколько тысяч лет назад, до появления организованного сельского хозяйства. Наши тела менялись на протяжении веков, когда новые возможности создавали условия, в которых мы могли адаптироваться к новым продуктам питания; наши биохимические процессы изменялись под воздействием новых условий нашей социальной организации. У нас есть и аллергия, и болезни (например, диабет), которые должны были быть редкими в прошлом, и вызываются они такими фактами, как то, что мы пьем, курим, ведем более сидячий образ жизни по сравнению с нашими предками.

Или задумайтесь, что люди обитают почти всюду на земном шаре, даже несмотря на нашу относительно слабую адаптированность ко многим средам, в которых мы в настоящий момент прекрасно себя чувствуем. Наш вид биологически процветает и, более того, доминирует благодаря тому, как мы организованы социально – например, благодаря тому, что коллективно мы можем сделать больше, чем каждый из нас – в одиночку[152]152
  Об этом моменте см. Boyd 2018; Henrich 2016; Noë 2015b.


[Закрыть]. Это биокультурный феномен, и он указывает на то, что мы культурны по своей природе, или на то, что наша биология переплетена с нашей культурой.

Но, как я уже подчеркивал, мое внимание в этой книге сосредоточено на другом, более радикальном виде переплетения. Эти стандартные примеры взаимодействия культуры и биологии не касаются того факта, что сама биология имеет человеческое лицо и представляет для нас проблему. Мы организмы; мы – таково наше животное состояние – организованы на уровне клеток и организма. С этой точки зрения (нашей точки зрения) культура сама по себе является просто количественным увеличением организации, контроля, привычек; это просто изменение предзаданной среды или ландшафта, к которым мы должны приспосабливаться и по отношению к которым мы можем приспособиться. Но это не все, чем мы являемся. Также люди сопротивляются привычке и контролю. И мы в какой-то степени меняемся, борясь с налагаемыми на нас ограничениями. Этот процесс работает в нашей жизни, когда мы танцуем, говорим, воспринимаем.

Лучше понять, как проявляется здесь это явление в связи с биологией и мирским телом, мы можем, обратившись к одному примеру – знакомой и важной теме гендера и его связи с полом.

Пол – я имею в виду привычные, физические сопутствующие ему факторы – для нас важен; это то, что буквально волнует нас и организует нас, начиная с месячных гормональных циклов, моделей сексуального возбуждения, волос и мускулатуры, гениталий. Пол и все сопутствующие ему процессы – это принципы организации, которые одновременно конституируют нас и – и это крайне важно – создают для нас проблемы, по меткому выражению Батлер[153]153
  См. изданную в 1990 году работу Батлер «Гендерное беспокойство».


[Закрыть]. Секс – это то, с чем мы должны справляться, как мы должны справляться с речью, видением и танцами (это мы уже рассматривали).

Гендер со всеми его процессами, предполагаю, принадлежит к половому репертуару, то есть к нашим знакомым и в этом смысле установленным способам справляться с сексом; гендер – это наш способ заниматься сексом. Как мы создаем письменность и записываем себя, чтобы управлять своим бытием как бытием существ говорящих, так мы создаем модели себя как существ сексуированных и думаем о себе в связи с этими моделями, чтобы управлять своим сексуальным бытием. Вот что такое гендер. Гендер отличается от пола. Но гендер – это признание и (часто тревожная) реакция на секс. Гендеры – это модели сексуальных «Я», которые мы создаем и тем самым воплощаем, чтобы справляться с ситуацией. Но это еще не все. Гендерные нормы, как их еще называют, – это сценарии или шаблоны того, как быть; это, можно сказать, партитуры. Мы исполняем эти партитуры. Гендер активируется (или, по выражению Батлера, перформируется). То есть мы активируем тело или личность определенного гендера и становимся ими (точно так же, как мы активируем себя в качестве танцоров, ораторов и т. д.).

Крайне важно, что факты нашей гендерной жизни не «сводятся» и не «утопают» в фактах пола (например, менструации, беременности, волосах на теле, размере тела, гениталиях). Но они также не освобождаются от них[154]154
  Важно, что под «полом» здесь я подразумеваю нечто человеческое и знакомое, нечто, проживаемое с момента полового созревания, например менструацию, беременность, волосы на теле и т. д., поскольку мы сталкиваемся с этим в одиночку и в отношениях с другими. Я не говорю о ДНК или любых других теоретических маркерах пола.


[Закрыть]. Факты нашей гендерной жизни в то же время имеют полное отношение к этим фактам, поскольку гендер – это то, что мы делаем сознательно перед их лицом.

В главе 4 я задавался вопросом, какое отношение имеет живопись как искусство к изображениям. И отвечал: полное и никакое. Никакое, потому что произведения искусства никогда не бывают просто изображениями. Но полное, потому что именно господство изображений в нашей жизни придает живописи как искусству ее смысл. Тот же ход я сделал в главе 3 относительно Танца и танцев. Что у них общего друг с другом? Все и ничего. Итак, сейчас мы можем сказать то же самое об отношении между полом и гендером: гендер не имеет ничего общего с полом, и одновременно общее у них все. Они не имеют ничего общего, потому что гендер не идентичен полу и не определяется им. Как это возможно? Как какая-либо особенность биологии может контролировать или управлять тем, как мы себя активируем, нашей процессуальной жизнью? Как биология зрения может определять, например, место изображений в нашей жизни?

В то же время гендер имеет самое непосредственное отношение к полу, поскольку он мотивируется нашими реальными и сложными отношениями с собственными телами; наши тела организуют нас и (как бы) пытаются держать нас в плену. Мы задаем для себя рамки гендерных картин того, что мы есть, картин, которые затем замыкаются и переделывают нас по своему образу и подобию[155]155
  Hacking 1999.


[Закрыть].

Именно переплетение гендера и пола лучше всего объясняет приписываемое иногда де Бовуар феминистское изречение о том, что гендер – это социальный смысл пола. «Женщиной не рождаются, ей становятся», – писала она[156]156
  De Beauvoir 1949/1953, 273.


[Закрыть]. Это выражение не следует понимать так, словно пол и гендер не имеют друг с другом ничего общего, будто пол естественен и первичен, является биологической данностью, а гендер «конструируется». Скорее, оно должно означать, что гендер – это нечто вроде разворачивания нашей сексуальной жизни или нашей жизни с полом. Это еще один способ сказать: гендер и пол взаимосвязаны, как взаимосвязаны искусство и жизнь. С этой точки зрения в гендере есть даже нечто по крайней мере потенциально похожее на искусство (или перформанс)[157]157
  В своем глубоком исследовании де Бовуар Сара Хейнямаа (Heinämaa 2003) показывает, что проект де Бовуар – не «конструктивистский», а, скорее, феноменологический, более того, гуссерлианский. Мой взгляд, который я развиваю в главе «Хрупкие тела», при такой трактовке де Бовуар совпадает с ее мнением. Телесное выражение сексуального различия само по себе является чем-то запутанным и активированным; но при всем этом оно является глубоким и неизбежным аспектом нашего жизненного опыта.


[Закрыть].

Решающий момент переплетения заключается в том, что в один узел связываются две вещи; они различны, но распутать их нельзя. Вам придется вернуться в Эдем, то есть в никогда не существовавшую в действительности воображаемую предысторию, чтобы обнаружить пол до того, как он был создан и пересоздан гендерными картинами о том, кем мы являемся в отношении секса – точно так же, как вам придется вернуться в Эдем, чтобы найти зрение, не затронутое изобразительностью (о чем писалось в главе 4), или речь, не затронутую писательской позицией (о чем писалось в главе 5), или танцы, не испытавшие влияния хореографии (о чем писалось в главе 3). В этом, как мне кажется, и заключается истинность идеи о том, что пол, как утверждала Бутлер, уже имеет гендерные черты. Дело не только в том, что мы видим пол через призму гендера, как утверждает Томас Лакер[158]158
  Лакер (Laqueur 1990) утверждает, что пол, как понимают его сегодня биологи, становится биологическим феноменом только на фоне культурных представлений о мужчинах и женщинах и их различиях. Только в конце восемнадцатого века, по мнению Лакера, утверждается идея о существовании двух полов. Здесь я также опираюсь на Ruberg 2020. См. также Brown 1988/2008 о древних представлениях о сексе и репродукции.


[Закрыть]. Дело, скорее, в том, что пол по самой своей природе является таким фактом о нас, который требует искать линзу, через которую его можно будет рассмотреть; он представляет вызов. Гендер – это форма, которую принимает такая борьба с экзистенциальной реальностью.

Эти соображения, как мне кажется, относятся и к занятию сексом, или половому акту. Нашим древним предкам приходилось договариваться о сексе, как и нам; предполагаю, что они испытывали оргазм, и эти оргазмы могли быть, как правило, приятными. Также они занимались сексом без оргазма и сталкивались с импотенцией. Они занимались сексом, как и мы; и что очень важно, их секс, как и наш, был не только биологической данностью, но и социальной и реляционной задачей, которая окрашивалась, или маралась (по выражению Дж. Рида Миллера), теми установками и ценностями, которые сопровождают все отношения, требующие ответа (например, любовь, гнев, скука, ревность, страх, волнение, беспокойство).

Я согласен с Батлер. Как она объясняет, гендер не противостоит полу, как культура противостоит природе, поскольку пол уже гендерен. По словам Батлер, «гендер и есть те дискурсивные/культурные средства, благодаря которым “половая природа” или “естественный пол” производятся и учреждаются в качестве “преддискурсивной”, предшествующей культуре, политически нейтральной поверхности, на которую воздействует культура». Далее она вопрошает: «Как в таком случае переформулировать определение гендера, чтобы оно охватывало властные отношения, которые создают эффект преддискурсивного пола и тем самым маскируют сам процесс его дискурсивного производства?»[159]159
  Батлер 2022, 54; цит. в Ásta 2018, 57.


[Закрыть]

Но я бы выразился так: наш мир всегда был и остается гендерным миром. (Точно так же, как он всегда был миром изобразительным, письменным и хореографическим.) То есть мы «с самого начала» стремились репрезентировать себя перед самими собой как существ, занимающихся сексом. Мы осуществляем это, активируя то, что мы делаем, когда занимаемся сексом. И эта активация – эти модели, сценарии, партитуры – замыкаются на феномены, простыми репрезентациями которых кажутся, и меняют их. А процессом этим движет в конечном счете потребность вырваться на свободу, желание экстаза.

Что меня восхищает в подходе Батлер, так это его динамизм и признание «дискурсивности» всего этого набора, которая для меня связана с его эстетическим характером. Пол для нас – проблема; это, если хотите, вопрос, а не ответ, не то, что мы можем когда-либо принять как должное. Пол – это спор. То, что нам, философам, а может быть, и всем нам, кажется, будто мы можем принять пол как должное (как «преддискурсивное предшествование»), проистекает из еще одной «негласной подмены» пола, как мы определяем его посредством модели гендера, то есть как чего-то просто биологического, на проблематичную реальность, которой он является для нас изначально.

Гендер противостоит экзистенциальной реальности пола. Гендер – это способ, которым дается пол, или то, из-за чего пол никогда не дается просто так. По этой причине гендерные концепции (например, «мужчина» и «женщина») не поддаются определению. Не потому, что они амбивалентны, и не потому, что, как утверждается, их значение систематически меняется от контекста к контексту, а, скорее, потому, что гендерные концепции всегда носят временный характер[160]160
  Рассмотрение идеи, что понятие «женщина» двойственно и что его значение систематически варьируется в зависимости от контекста, см. в Saul 2012 и Bettcher 2013 соответственно.


[Закрыть]. Гендер и гендерные понятия всегда пребывают в процессе становления. В этом они похожи на искусство и философию, а также, как я уже говорил, на визуальный опыт, танцы и разговоры[161]161
  Философ Алекс Бирн (Byrne 2020) утверждает, что женщины – это взрослые человеческие самки, так же как лисицы – самки лис. Гендер – это пол, а пол – это биология. Взрослая женщина, занимающая мужскую социальную и поведенческую роль, – это не женомужчина, а просто женщина, ведущая себя как мужчина. Но этот взгляд просто игнорирует тот факт, что человек, в отличие от лисы, существо переплетенное. Женщины очень отличаются от лисиц; ведь они люди, а люди становятся тем, чем являются, отчасти под влиянием того, какими они себя принимают. Это не означает, что у людей есть свобода выбора, когда речь идет о том, кем они являются. Это означает, что факты о том, кем является человек, не предшествуют и не зависят от его опыта самого себя.


[Закрыть].