Текст книги "Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть"

Истоки подхода к эстетике и философии, который я здесь использую, лежат в моем прочтении философских трудов Витгенштейна, и я хотел бы кратко рассмотреть его взгляды на искусство и философию.

Витгенштейн довольно мало писал об искусстве[222]222
  Ценное исследование виттгенштейновской философии искусства см. в Schuf 2019.


[Закрыть]. Больше он говорил об эстетическом исследовании. «В эстетике стоит не вопрос “Нравится ли вам это?”, а вопрос “Почему вам это нравится?”».[223]223
  Wittgenstein 1979, 38.


[Закрыть] Он объяснял: «Эстетика описательна. Она обращает внимание на определенные особенности, располагает вещи по отношению друг к другу так, чтобы показать эти особенности»[224]224
  Wittgenstein 1979, 38, курсив оригинала.


[Закрыть]. Цель эстетического исследования в том, чтобы яснее показать то, что скрыто на виду у всех, то есть то, что вовсе не скрыто. А его метод состоит в основном в проведении «особого вида сравнений»[225]225
  Wittgenstein 1979, 38.


[Закрыть].

Витгенштейновская концепция эстетического находится в русле учения Канта. Для Витгенштейна, как и для Канта, работа эстетики состоит в том, чтобы найти слова, которыми можно передать, что человек видит, и таким образом объяснить или оправдать его реакцию. Для Витгенштейна и Канта эстетика происходит в пространстве критики, в пространстве, где имеется живая возможность разногласия и где разногласия искренни и важны.

Такой образ эстетики мог бы показаться несколько тонким, если бы не два значимых факта (которые и так занимают важное место в моих размышлениях).

Во-первых, для Витгенштейна, как и для нас, эстетическое участие или критика динамичны и продуктивны; в моих терминах они нас реорганизуют. «Наше внимание привлекается к определенной особенности, и с этого момента мы видим эту особенность»[226]226
  Wittgenstein 1979, 38.


[Закрыть]. Поиск слов, которыми можно было бы это выразить, описание того, что вы видите, сравнение – все это меняет то, что вы видите, или то, как вы видите; оно совершает переход от не-видения к видению или от видения к видению иначе.

Важно, что эстетические суждения (реакции, ответы, ощущения) не фиксированные и стабильные; это не просто точки данных, утверждающие способность произведения вызывать в нас каузальные эффекты. Это, скорее, способы, с помощью которых мы инициируем созерцание, вопрошание, сравнение, подмечание и напоминание, из которых и состоит эстетический поиск. А цель критики – не объяснение данных, с которых мы начали, а их изменение. Опять же, критика направлена на реорганизацию.

Размышляя об этих и близких вопросах, Витгенштейн выступает против идеи, что эстетика, в его полнокровном понимании вдумчивого, критического знакомства и вовлечения, может быть вопросом эмпирической психологии или науки о мозге. Для Витгенштейна утверждения о том, что произведения искусства вызывают самодостаточные эстетические реакции и эстетика должна быть нацелена на эти эффекты/реакции, представляют собой фундаментальную ошибку[227]227
  Эта ошибка лежит в корне того, что сегодня именуется нейроэстетикой, а также так называемой экспериментальной философии (x-phi). Больше о нейроэстетике см. в Noë 2015b и Cappelletto 2022.


[Закрыть]. Нам неинтересно, что каузально влияет на нас, когда мы спрашиваем, например, почему мы оцениваем произведение определенным образом. Эстетика – это не область эксперимента, а что-то вроде дисциплины внимания[228]228
  Идею предложил Том Козловски (личное сообщение).


[Закрыть]. В ее рамках мы описываем, обращаем внимание на детали, проводим сравнения и таким образом наводим фокус на увиденное как для себя, так и для других. Таким образом, мы учим другого видеть то, что видим мы. Витгенштейн поясняет: «Я очень часто обращаю ваше внимание на определенные различия. <…> То, что я делаю, является убеждением. Если кто-то говорит: “Нет никакой разницы”, а я говорю: “Разница есть”, – то я убеждаю, я говорю: “Я не хочу, чтобы вы смотрели на это таким образом”»[229]229
  Wittgenstein 1967, 27.


[Закрыть].

По мнению Витгенштейна, цель эстетического исследования – сделать видимым то, что и так находится на виду. Мы занимаемся критикой – описываем сущее, сравниваем – и тем самым делаем возможным восприятие того, что всегда было на виду. Критика делает произведение видимым (осязаемым), и в этом смысле она открывает для нас объект эстетического внимания.

Во-вторых, сама философия эстетична (а также динамична и продуктивна) именно в этом смысле: она нацелена на реорганизацию через описание. Дело не в том, что философия связана с эстетикой, – это было бы глупо. Проблема свободы воли, или психофизиологическая проблема, – это не проблема искусства или визуального восприятия. Дело, скорее, в том, что проблемные места философии – и здесь мы могли бы упомянуть свободу воли или взаимодействие разума и тела – проявляются как эстетические проблемы. Не в том смысле, что они связаны с внешностью, красотой, предпочтениями или искусством. Они эстетичны не в этом смысле. Они эстетичны в том широком смысле, который я пытался сформулировать на протяжении всей этой книги: проблема эстетична, когда все ее элементы находятся здесь, перед вами, открыты для обозрения – и все же вы не понимаете, как они сочетаются, вы не можете увидеть, как они существуют вместе. Проблема, с которой мы сталкиваемся при решении эстетической задачи, заключается в том, чтобы увидеть то, что находится перед нами, а эстетическая работа, которую мы выполняем, направлена на то, чтобы навести на это фокус.

Итак, для Витгенштейна философские проблемы – проблемы эстетические именно в этом смысле. Нам не хватает, мог бы сказать Витгенштейн, проницательного обзора какой-то проблемы, поля, области или концептуального ландшафта. Через описание и аргументацию, внимательный взгляд, размышления и внимание мы пытаемся сформировать ясное представление о них, как мы можем попытаться получить ясное представление о произведении искусства. Философия нацелена именно на такое понимание, которое поможет оценить связи и заметить различия. Таким образом, она направлена на интеграцию и понимание эстетики.

По Витгенштейну, философия и эстетика связаны друг с другом; их объединяет идея наглядной репрезентации. Он пишет:

Главная причина нашей неспособности понять – отсутствие ясного представления об употреблении слов. Нашей грамматике недостает подобной наглядности. Ясное представление ведет именно к тому пониманию, которое состоит в «прозревании связей». Отсюда важность отыскания и изобретения промежуточных звеньев.

Понятие ясного представления имеет для нас фундаментальное значение. Оно характеризует форму выражения, способ, которым мы смотрим на мир. (Вправду ли это «мировоззрение»?)[230]230
  Wittgenstein 2018б, 84. Хакер в своей недавней ревизии перевода «Философских исследований» Анскомбом перевел übersichtliche Darstellung как surveyable representation, а не perspicuous representation. Корень слова, Übersicht, означает «обзор».


[Закрыть]

Поэтому цель философии – сделать очевидными, представить или продемонстрировать наши способы говорить и думать, области, в которые нас занесло. Витгенштейн сравнивал язык с городом, который десятилетиями усложняется и уже не имеет никакого плана. Философская проблема, писал он, как мы уже видели, имеет вид «Я не знаю, куда идти», то есть «Я заблудился»[231]231
  Wittgenstein 2018б, § 123.


[Закрыть]. Надо выяснить, где мы находимся. Нам нужна карта, четкая репрезентация концептуального ландшафта, в котором мы находимся. Поэтому философия, как и искусство, стремится выявить, представить, показать.

Я подозреваю, что большинство читателей Витгенштейна склоняются к мысли, что идея ясного представления работает у него как метафора: проработка философской проблемы якобы приравнивается к покорению высокой горы, к выходу на ее вершину, с которой мы можем ясно увидеть расстилающуюся внизу землю. Я уже оспаривал это (в главе 5). Для Витгенштейна философия была творческой, в частности графической, деятельностью. Возвращаясь к этой теме, стоит подчеркнуть, что, понимая философию как ориентированную на создание ясных представлений, Витгенштейн формировал такое ее понимание, которое сближает ее с искусством. Действительно, можно сказать, что для него философия – вся философия, а не только его – всегда по необходимости есть философия графическая. То есть она направлена на поиск средств для отражения того, что нас озадачивает. Философия ищет способы записать, изложить, набросать или показать то, что нас смущает, и тем самым дать нам освобождение.

Такое видение философии прослеживается уже в ранних работах Витгенштейна. Его «Трактат» можно читать как комментарий к нотациям, изобретенным Фреге и Расселом[232]232
  Wittgenstein 2018а.


[Закрыть]. Как и Фреге и Рассел, Витгенштейн считал, что язык скрывает истинную структуру мысли и логических связей. То, что существует скрытая логика – что язык «упорядочен, как он есть», – является для Витгенштейна непреложным условием, поскольку этот логический порядок сам по себе является условием осмысления и понимания[233]233
  См. напр. Wittgenstein 2018а, § 5.5563. А в своих ранних текстах по логике – записках августа 1914 года – Витгенштейн настаивал, что «логика должна позаботиться о самой себе» (Wittgenstein 1961, 2).


[Закрыть]. Но тот факт, что на поверхности язык нарушает эту скрытую логику, является источником самых фундаментальных путаниц. Чтобы избежать их, убеждал Витгенштейн, нам нужен не более совершенный язык – такого нет, – а способ записи нашего языка (нотация, или Zeichensprache, либо Begriffsschrift, или понятийное письмо, как называл его Фреге), который более идеально демонстрирует уже имеющееся базовое соответствие логическому синтаксису и логической грамматике. То есть нам нужен лучший, более ясный способ представления нашего языка и нас самих нам самим и для нас самих.

В поздних работах Витгенштейн в некотором смысле отошел от этой идеи. Он с подозрением относился к мысли о существовании логического синтаксиса в том смысле, в котором мы знаем его по работам логиков, и разговор о нотациях стремился заменить фокусом на языковых играх, что, в свою очередь, выдвинуло на первый план вопрос, как язык основан на деятельности, встроен в контекст, образован интересами и ситуацией[234]234
  Объяснение этих тем у Витгенштейна см. в Noë 2014.


[Закрыть]. Но эти достижения не следует переоценивать. В «Трактате» Витгенштейн подчеркивал, что «повседневный язык есть часть человеческого организма, не менее сложная, чем прочие составляющие»[235]235
  Wittgenstein 2018а, 34.


[Закрыть]. И в этой поздней работе не менее, чем в ранних трудах, его внимание сосредоточено на том, чтобы сделать язык – или все, что связано с языком, то есть мысль, логические отношения, загадки и путаницы, – ясным. Задача философии, по Витгенштейну, от начала и до конца сводится к тому, чтобы писать самих себя. Проблема не в языке. Проблема, скорее, в нашем представлении о нем, способе представлять его себе или, скорее, в ограниченности наших способов представить себе нас самих и нашу жизнь с языком. Мы не в состоянии представить, что мы делаем, наше языкотворчество. Следовательно, задачей философии для Витгенштейна было и остается изобретение лучших способов письма, лучших способов представления себя самим себе. («Лучших» не в каком-то окончательном, всеобъемлющем смысле, а только по отношению к нашим непосредственным потребностям и проблемам.)

И что очень важно, по Витгенштейну – и здесь он идет дальше Канта, – это эстетическое предприятие; не только в том смысле, что мы, во-первых, должны занять эстетическую позицию к источникам того, что нас озадачивает (отношение, подобное тому, которое мы занимаем к произведениям искусства или которое художники могут занимать к миру), но также и в том, что, во-вторых, как мы увидели, нам надо занять такую позицию, которую можно назвать художественной, то есть творческой. В «Трактате» Витгенштейн стремился создать лучшие способы письма – лучшие способы изображать, показывать или демонстрировать себя. Но обратите внимание: такое описание идей Витгенштейна о философской работе прекрасно подходит и для описания искусства. Произведения искусства – это не просто картины или, например, рассказы; это движения в практике разъяснения, демонстрирования, раскрытия, выявления и изложения.

Философия, как и искусство, – творческая работа. Философская работа, как и работа эстетическая, – это область, в которой мы обращаемся не к миру и не внутрь себя, а к тому, как мы оказываемся организованы. Философия и искусство способны реорганизовывать нас.

III

11. Проблема просачивания

Из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого.

Кант

Неспособность науки объяснить сознание и жизнь – не изолированный пробел теории, утверждает философ Томас Нагель, но пробел, который «захватывает наше понимание всего космоса и его истории»[236]236
  Nagel 2012, 3.


[Закрыть]. Ведь именно в рамках той «всеобъемлющей, спекулятивной картины мира, которая достигается путем экстраполяции некоторых открытий биологии, химии и физики», должно быть возможно дать единое научное описание всего во Вселенной, включая и нас самих[237]237
  Nagel 2012, 4.


[Закрыть]. Такого единого описания не существует, мы еще даже грубо не определили его контуры – это указывает, по мнению Нагеля, на то, что в самой нашей отправной точке есть нечто неполное, неадекватное или ошибочное. Материализм занимает базовый уровень нашей науки, и в результате в ней не находится места для разума и жизни. Нагель считает, что всю эту конструкцию необходимо переделать. Это что-то вроде редуктивного материализма, но без материализма; то есть нам нужно редукционистское понимание всего сущего, которое при этом основывалось бы на нематериалистических структурных элементах (и, возможно, пишет он, на телеологических первоосновах).

В этой книге я предлагаю совершенно иной подход. В нынешнем виде наука в полном порядке. Проблема, скорее, в том, что мы еще не осознали, что сами не являемся подходящим объектом для того занятия, которое называем наукой. Мы динамический локус переплетения. Мы проблема для самих себя. Мы то единственное, что не допускает фиксированных точек никакого рода.

Сказать это – не значит принизить значение науки или умалить ее значимость. Это значит лишь признать, что существуют подлинные вопросы, важные вопросы, ответы на которые не входят в компетенцию науки. Я согласен с Коллингвудом, когда он пишет, что «естественная наука, рассматриваемая как отдел или форма человеческой мысли, – это действующее предприятие, способное ставить свои собственные проблемы и решать их собственными методами, а также критиковать найденные решения, применяя собственные критерии: другими словами, <…> естественная наука – это не плетение фантазий или выдумок, мифология или тавтология, а поиск истины и поиск, который не остается без вознаграждения»[238]238
  Collingwood 1945, 175.


[Закрыть].

Но, продолжает Коллингвуд, «естественные науки не являются, как это представлялось позитивистам, единственным отделом или формой человеческой мысли, о которой можно сказать подобное, и не являются даже самостоятельной и самодостаточной формой мысли, но само их существование зависит от какой-то другой формы мысли, которая от них отличается и не может быть к ним сведена»[239]239
  Collingwood 1945, 175, курсив мой.


[Закрыть].

Что может представлять собой эта другая форма мышления? Мой ответ – и здесь я расхожусь с Коллингвудом – состоит из двух частей. Во-первых, само существование науки зависит от ненаучного понимания, то есть от наших вненаучных, а также преднаучных интересов, проектов и ценностей. Галилей, Ньютон и Эйнштейн были людьми со свойственными всем слабостями и амбициями. Даже если факты повседневной жизни не входят в теоретические соображения ученых как предпосылки, вряд ли можно забыть, что наука – это занятие людей, своего рода работа, призвание, как выразился Гуссерль. И конечно, иногда факты о восприятии и воспринимающем – например, об измерении – необходимо считать предпосылками научных соображений. Мы сталкиваемся с такой саморефлексией в теории относительности и квантовой теории. Более практичное ее проявление – зависимость науки от реального оборудования, которое покупается, продается и имеет свойственные ему ограничения по производительности. Каждая научная статья содержит раздел о методах, и на то есть веские причины.

Но, во-вторых, как я настаивал на протяжении всей этой книги, позиция до– и ненаучного, обыденного жизненного мира Гуссерля не является ни подлинно наивной, ни, так сказать, теоретически беспристрастной. Там, где есть тело, восприятие, язык, пол, раса и танцы, есть философия и искусство. И поэтому именно философия и искусство, или то, что их объединяет, то, что у них есть общего – эстетическая позиция, – поддерживают, делают возможной и питают науку. Поэтому мы можем сказать, повторяя слова Коллингвуда, что наука зависит от формы мышления, то есть искусства и философии; искусство и философия отличаются от науки и не могут быть к ней сведены.

Две эти мысли можно держать в голове одновременно: 1) биология, химия и физика являются эффективными и на самом деле отличительными способами работы над истиной и получения знаний о том, как на самом деле устроены вещи, как они работают, что существует, 2) естественная наука, включающая в себя биологию, химию и физику, – не единственный путь к истине и пониманию; другие такие пути – искусство и философия.

Я настаиваю, что искусство и философия отличны от науки и не могут быть к ней сведены. Но это не означает, что они полностью независимы друг от друга или совершенно не связаны. На самом деле они переплетены, причем именно в том смысле, который я стараюсь раскрыть и развить в этой книге. Искусство и философия переплетены с жизнью и наукой. И это обстоятельство влечет серьезные последствия для нашего понимания науки и природы, а также для того, почему может существовать естественная наука, но в конечном счете нет науки о нас (по крайней мере, науки, подобной физике). Позвольте мне пояснить эту мысль.

Вряд ли нужно говорить отдельно, что наука не является волшебным методом, открывающим окно, через которое мы можем увидеть реальность. Это, скорее, организованная дисциплина по созданию теории и сбору знаний. Мы ставим вопросы и ищем ответы. Ученый не похож на моряка, дрейфующего в море и волей-неволей обнаруживающего здесь остров, а там – открытое море. Ученый подобен компетентному штурману, использующему карты и оборудование, секстанты, компасы и тому подобное, чтобы добраться до искомого места. Мореплаватель может сильно ошибаться, как, например, Колумб, считавший, что достиг Индии, но его работа, шаг за шагом строящаяся на выборе, данных, гипотезах, ожиданиях, стремлениях и надеждах, не праздна и не бессистемна. Не будучи прозрачной и открытой миру, наука позволяет получать знания о мире, отстраняясь от него и обращаясь к собственной модели рассматриваемой области. Ученый узнает, что происходит вокруг него, не отрывая глаз от приборов и книг[240]240
  Эту мысль прекрасно иллюстрирует картина Рембрандта, изображающая класс анатомии доктора Тульпа. Художник изобразил студентов, рассматривающих не труп, не демонстрацию, а книгу, ибо только через книгу они могут понять, что перед ними находится и что они могут увидеть иначе. Я развиваю эту тему в Noë 2021b.


[Закрыть].

Думать, что мир нашей повседневной жизни каким-то образом является нереальным, а все истинное раскрывается только научной теорией, – грубая ошибка, но многие из нас становятся порой ее жертвами. Это можно сравнить с заблуждением, будто, раз солдат целится, глядя в прицел винтовки, целью его является именно изображение в прицеле, а вражеские бойцы и передвижение войск – всего лишь плод воображения. Конечно, это не отменяет того, что прицел позволяет нам видеть лучше, по крайней мере для определенных целей – например, точнее и дальше. Противопоставляются здесь не видимость и реальность, не иллюзия и истина, а различные техники активного доступа к ситуациям, в которых мы оказываемся, и к сущему. Столь же вопиющей, но в чем-то противоположной ошибкой было бы считать, что наша «естественная позиция» по отношению к жизненному миру сама по себе является разновидностью позиции теоретической. Ведь ни дома на улице Вязов, ни чувства моего соседа, ни гомеровские боги не являются лишь предполагаемыми теоретическими сущностями, как, скажем, кварки или струны[241]241
  Несмотря на знаменитые замечания по этому поводу в Quine 1951/1953, 42–46.


[Закрыть]. Такой взгляд делает плоской и, я бы сказал, искажает множественность различных путей, которыми мы можем добиться доступа, сделать сущее присутствующим[242]242
  Спасибо Луису Мюллеру за обсуждение этой идеи (в 1984 или 1985 году!).


[Закрыть]. Важно отметить, что существуют различные позиции и различные способы познания. И этот последний пункт также согласуется с тем наблюдением, что, как считал Куайн, в прагматизме есть своя правда, а именно наука является продолжением жизни, движением к ее практическим целям, но посредством отличных, действительно специализированных средств.

Но сейчас решающий момент состоит в том, что наука – это деятельность. Это то, что люди делают. Я говорю об этом не просто формально, не просто регистрируя грамматический факт; я говорю об этом конкретно, то есть скорее в антропологическом смысле. Наука, как и бизнес, государственное управление или сельское хозяйство, – это деятельность и предприятие; это, как выразился Коллингвуд, «действующее предприятие». И что очень важно, как я уже говорил, это организованная и, можно сказать, нормативная деятельность, то есть она оперирует и стремится придерживаться стандартов, которые иногда необходимо переоценивать прямо на лету. Наука – это технэ.

Иначе дела обстоят с философией и искусством. Это не технэ, то есть не основанные на навыках или дисциплине способы работать с устоявшимися критериями успеха и нормативами деятельности. Ученые задают вопросы и получают ответы. Философы и художники, напротив, разрушают ответы в поисках скрытых вопросов (если воспользоваться эпиграфом из Джеймса Болдуина, приведенным в главе 2). Ученые понимают, что означают их ответы, и они почти всегда согласны с тем, что считается доказательством в пользу или против этих ответов. Успех и неудача – понятия, значения которых очевидны, когда мы находимся в сфере науки. Не так с произведениями искусства или философскими трудами, которые оказываются запутанными намеренно и, по крайней мере иногда, плодотворно[243]243
  Однажды я слышал, как один известный профессор философии объяснял аспирантам за ужином, что Рассел был гораздо большим философом, чем Витгенштейн, поскольку последний, по его словам, был неясен и даже темен. Это замечание, на мой взгляд, было крайне ошибочным. Прежде всего философия, чтобы оставаться философией, должна быть непроясненной. Другими словами, ее работа заключается в том, что она нарушает то, что считается само собой разумеющимся, привычки мышления и говорения, которые нас организуют. Во-вторых, крайне ошибочно предполагать, что Рассел был ясен в каком-либо из смыслов, кроме самого поверхностного. Дребен на своих семинарах в Бостонском университете в начале девяностых годов любил подчеркивать, что за поверхностной ясностью Рассела скрывается бессмыслица; и вместе с этим он отмечал философское значение Рассела.


[Закрыть].

Дизайн, как и наука, но не искусство и не философия, является технэ. Особенность дизайна (по крайней мере, в том смысле, в каком я использую этот термин, охватывая им ремесло и технологию) заключается в том, что он опирается на четкое представление о своих задачах. Это означает, что он может принимать как должное параметры успеха и неудачи[244]244
  Некоторые читатели, особенно искушенные в культуре искусства, могут возразить, будто я использую слово «дизайн» в значении не-искусства, связанного с инженерией и решением проблем, а не с реорганизацией, трансформацией и разрушением. Это не просто спор о терминах. Поразительный факт о явлении, на которое я обращаю внимание – различие того, что я называю «искусством» и «дизайном», – это факт их сплетения. Если вы хотите оценить богатое, определяющее и продуктивное сплетение искусства и дизайна, вам необходимо начать с четкого понимания их различий. Их различие, можно сказать, является условием возможности их сплетения.


[Закрыть]. Инженеры, работающие над iPhone, например, могут четко перечислить свои цели (легкие, маленькие, удобные для пользователя, «сексуальные» портативные устройства для общения, фотографирования и мультимедиа), а также ограничения (например, стоимость, доступность материалов, возможность производства, наличие конкурентов). Инновация может быть похожа на взрыв творчества – например, как когда кто-то понял, что устройство для воспроизведения музыки (iPod) можно объединить со смартфоном, – но, когда дело доходит до дизайна, мы оказываемся в поле готовых решений. Мы придумываем решения для заранее сформулированных проблем.

Таким образом, искусство и дизайн – это разные миры. И все же нет искусства без дизайна. Можно сказать, что искусство – это реакция на дизайн, попытка нарушить его определенность и ввести в игру то, что в нем оказывается неизменным. В конце концов, искусство делает искусство из дизайна, то есть из наших встроенных, ориентированных на функцию жизней. Но искусство влияет также и на то, как выглядит дизайн, и даже формирует воображение и самосознание дизайнеров. Дизайнеры проектируют в мире, который открывается благодаря искусству. Как нет искусства без дизайна, нет и дизайна без искусства. Искусство и дизайн, как я уже утверждал, взаимосвязаны. Вот почему иногда невозможно решить, является ли произведение дизайнерского мастерства искусством или дизайном. (В этой точке переплетения процветает архитектура.)

А сейчас посмотрим так же критически, как на искусство и дизайн, на случай философии и науки. Кун противопоставляет нормальную и революционную науку[245]245
  Kuhn 1962.


[Закрыть]. Революционная наука – это парадигматический сдвиг, деятельность по переоценке, переосмыслению, более того, изобретению нового. Но это значит только, что революционная наука чем-то похожа на философию. Это напоминает нам об одном моменте, который легко упустить: философия и наука могут изучаться на разных кафедрах, разных факультетах, поддерживаться различными спонсорами и распространяться через разные журналы и общества. Но на самом деле связь науки и философии такова, что они обозначают различные моменты или аспекты нашего единого живого проекта. Философия происходит внутри науки, потому что наука нуждается в философии, как и философия нуждается в науке. Их две, но они стали одним. Они переплетены.