Текст книги "Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть"

Отчасти побуждение написать эту книгу проистекает из беспокойства от осознания, что мы будто бы раз за разом не можем создать строгую и надежную теорию разума. Такова точка зрения Нагеля, и я с ней согласен. В психологии никогда не было открытия или прорыва, сравнимого с открытием структуры молекулы ДНК Уотсоном и Криком. Психология проделала поразительную работу по сбору фактов и данных, но так и не установила своих фундаментальных принципов. И поэтому, как верно заметил Нагель, человек, сознание, субъективность, ценность остаются открытыми, даже таинственными вопросами и сейчас, спустя столько времени. Почему? Проблема не в том, что психология молода и незрела либо, если уж на то пошло, что естественные науки сами только-только достигают зрелого возраста. Проблема глубже и интереснее, или же, как я утверждал, человек есть эстетический феномен; он не является природным феноменом ни в одном из смыслов, которые мы можем принять как должное. Человеческие понятия порождены переплетением. Когда речь идет о восприятии, сознании, любви, сексе, памяти, теле, нет никаких фиксированных точек, никаких устоявшихся мест, с которых можно было бы начать, или путей, по которым можно было бы двигаться вперед. Проблему можно поставить иначе: в науках, которые стремятся заниматься человеком, – в отличие, скажем, от физики, – мы никогда не знаем, как стабилизировать предмет.

Но сейчас я хочу заявить, что физика тоже переплетена. И это не должно удивлять. Такие понятия физического мира, как объект, пространство, время, сила, – это тоже наши понятия, извлеченные, мог бы сказать Гуссерль, из плодородной почвы жизненного мира. Но тогда мы должны спросить: что мешает эстетическому характеру человека просочиться в естественные науки и нанести им вред? Что позволяет физике, в отличие от психологии, быть позитивной?

Итак, есть просачивание, а есть просто его возможность; первое может быть опасно, по крайней мере, для возможности подойти к некоторому вопросу естественно-научным способом; вторая безвредна и на самом деле необходима; более того, она является условием самой возможности науки.

Чтобы понять это, давайте остановимся на данной Коллингвудом оценке науки как «действующего предприятия», то есть как выгодного и хорошо управляемого бизнеса или деятельности[246]246
  Collingwood 1945.


[Закрыть]. Это полезная метафора. Во-первых, она заставляет нас вспомнить о конкретной, антропологической, живой реальности науки как человеческого занятия. С другой стороны, она позволяет понять, что в факте успеха науки нет ничего вымышленного, «конвенционального», относительного или субъективного. Мы точно знаем, что имеем в виду, когда говорим, что бизнес успешен, и ровно так же мы знаем, что имеем в виду, когда говорим, что наука работает. Наука дает понимание и практические сведения. Она лечит болезни, отправляет людей на Луну и так далее. Но успех бизнеса здесь и сейчас не является гарантией его успеха в будущем; более того, сама возможность успеха зависит от способности идти на риск и вероятность неудачи. Так и с наукой.

Итак, наука работает, и работает не вопреки тому факту, что она основана на человеческой жизни, проблематичной и являющейся предметом эстетики и философии, но благодаря этому факту. Задумаемся, что наука в действительности постоянно договаривается со своими философскими истоками. Я не имею в виду в первую очередь факты об эксплицитных мыслях и установках ученых или социологию самой науки; я не имею в виду и такие исторические соображения, как то, что естественные науки фактически сформировались как, если вам угодно, субкультура философии, и что «научный метод», если таковой действительно существует, является методом философским[247]247
  Два очень разных недавних исследования вопроса о научном методе см. в Cowles 2020 и Strevens 2020. Коулз вообще скептически относится к идее наличия такого метода, тогда как Стревенс считает, что именно приверженность ученых «железному правилу объяснения», то есть требованию проверяемости, заложила основу для выдающихся достижений науки. Стревенс утверждает, что в приверженности этому правилу проверяемости было что-то догматическое, даже иррациональное; как следует из его подзаголовка, эта иррациональная приверженность породила науку со всей ее силой и властью.


[Закрыть]. Я не имею в виду даже то, что у науки есть записанная в учебниках концепция собственной истории, которая обычно представляет науку так, будто она работает на фоне теории теории и развилась (возможно, благодаря революциям) из прошлой теории. Я имею в виду нечто гораздо более простое. Ученые действительно занимаются философией, пусть даже они обычно так ее не называют и пусть даже занимаются ею лишь в исключительных случаях. Размышления Эйнштейна об одновременности в рамках специальной теории относительности являются философией; более того, как заметил Витгенштейн, это исследования грамматики, то есть исследования того, что имеет смысл сказать в данном случае об одновременности. Споры об интерпретации квантовой механики и об объединении квантовой механики с общей теорией относительности имеют в целом философскую, то есть эстетическую форму (в моем понимании слова «эстетика»). Точно так же трудно рассматривать изучение времени в космологии и такие вопросы, как, например, не был ли Большой взрыв на самом деле Большим отскоком, в отрыве от философских исследований[248]248
  Предположение высказано в Smolin 2013.


[Закрыть]. Вот еще один пример: теория струн касается перспектив «постэмпирической» науки, которая, возможно, представляет собой лишь иначе именуемую философию.

В подобных примерах интересно то, что философия возникает внутри науки и для науки. Вот почему я говорю, что наука договаривается со своими хрупкими истоками в человеческом стремлении обрести смысл и понимание. Но не менее интересно и важно подчеркнуть, что квазифилософский, интерпретационный характер некоторых проблем в физике нисколько не умаляет физику в целом и не ставит под угрозу такие общепринятые ее результаты, как, например, то, что атомы золота имеют определенное зарядовое число. Это последнее утверждение истинно, и нет точки зрения вне науки, из которой мы могли бы выступить с осмысленной критикой таких в высшей степени надежных фактов и выводов. Например, было бы нелепо утверждать, что золото на самом деле не имеет зарядового числа 79, потому что в конце концов наука – это особый культурный феномен. Утверждать так было бы попросту non sequitur, равно как и заявлять на тех же основаниях, что определенная песня на самом деле поется не в тональности ля-минор.

Думать о физике полезно как о колебании между двумя полярными состояниями. Первый полюс – это технэ; когда физика находится на этом полюсе, она является областью ясных вопросов и ответов, зоной, лишенной проблем умопостигаемости. Другой полюс – это философия, или искусство, зона эстетического отношения, где хорошими вопросами являются те, что не могут быть окончательно решены. Когда просачивание очень сильно, наука движется к полюсу философии. Именно здесь мы можем задаться вопросом о возникновении времени или, например, не был ли Большой взрыв на самом деле Большим отскоком. Но когда мы думаем о зарядовом числе золота или железа, мы движемся к другому полюсу. Здесь интерпретационные вопросы нас не волнуют. Дело в том, что физика всегда в большей или меньшей степени связана с тем или другим полюсом. Это переплетение физики и философии внутри физики подобно переплетению искусства и дизайна внутри дизайна. Само по себе это переплетение не ставит под сомнение истинность научных выводов, а в его отсутствие такого не было бы вообще.

Некоторые утверждают, что если наука встроена в культуру и связана с искусством и философией, если она является человеческой деятельностью, то это подрывает ее претензии на подлинное знание. Так или иначе, наука ничем не лучше религии: это просто еще одна практика с собственной произвольной онтологией.

Но с какой стати так говорить? Верно как раз обратное. Чтобы попасть стрелой в цель, мне нужно кое-то сделать: прицелиться и сконцентрироваться. Тот факт, что я являюсь помещенной в тело, встроенной в культурно насыщенную ситуацию личностью, не является препятствием для того, чтобы я иногда добивался успеха. На самом деле именно эта включенность дает мне не только физические средства – лук, стрелы и тренировки, – но и мотивацию для того, чтобы попасть в цель. Наука и восприятие – аналогичные виды человеческой деятельности, направленные на уверенное познание мира.

Человеческая жизнь дает нам не только цели, но и целый клубок значимых связей и вовлеченностей, благодаря которым вопросы, мишени, луки и стрелы, дела любого рода вообще поддаются осмыслению. Но нет ничего относительного, субъективного, просто конвенционального или вымышленного в том, удалось мне попасть в цель или нет. Дрейфус, на близких идеях которого я концентрируюсь на следующих страницах, приводит в качестве примера молоток, с одной стороны, и дерево и железо, из которых он сделан, – с другой[249]249
  См. Dreyfus 1991a, 1991b; Dreyfus and Taylor 2015.


[Закрыть]. Первый является культурным объектом, но природа вторых, дерева и железа, не зависит от того, как мы их используем. Мы можем попасть в когнитивную цель и понять эту природу, а можем и не понять. Наше стремление сделать это отражает что-то в нас самих. Вопросы о дереве и железе – это, в конце концов, наши вопросы. Но, опять же, удастся ли нам попасть в цель, связано с тем, чего мы добиваемся по отношению к самому физическому миру.

Поэтому, по мнению Дрейфуса, можно понимать, что наука – дело рук человека, и в то же время поддерживать то, что он и Чарльз Тейлор называют «сильным реализмом» в отношении мира природы – например, таких вещей, как золото, железо, дерево и так далее. Рассмотрим эту точку зрения подробнее.

По мнению Дрейфуса, то, что он называет «основанным на навыках преодолением» (skillful coping), является нашей базовой, фундаментальной, изначальной ориентацией в мире. В условиях гравитации мы обретаем вертикальное положение не с помощью мысли, не путем анализа, не благодаря языку или культуре, а посредством своего рода телесного мастерства, восприимчивости к гравитации как таковой. В этом примере заключается парадигма экспертизы и процветания человека во всех сферах. Компетентный человек – это тот, кто ориентирован на мир таким образом, что мир принимает трудные решения как бы за него. Нам не нужно думать, где встать, когда мы разговариваем, – мы спонтанно оказываемся в нужном месте; и так на протяжении всей жизни. Умелое преодоление – это достижение оптимального сцепления, причем в самых разных областях нашей жизни. Шахматист, настоящий мастер, позволяет доске говорить; положение на ней само просит его сделать следующий ход. Опираясь на Хайдеггера, а также на Мерло-Понти, Дрейфус считает, что основной модальностью того, как проявляется мир, является его необдумываемая подручность.

Интересно в ориентации на мир, основанной на навыках преодолевать ситуацию, то, что она не поддается эксплицитности и артикуляции; это область чувств, а не мыслей, где в своих действиях мы руководствуемся ощущаемым чувством правильного[250]250
  Об ощущаемом чувстве см. Gendlin 1978. См. также Peisl 2022.


[Закрыть], примитивным чувством полагающегося[251]251
  «Примитивная нормативность» – центральная тема трудов Ханны Гинзборг; см. Ginsborg 2006/2015.


[Закрыть] или чувством напряжения, которое снимается по мере приближения к оптимальному. Именно этот факт объясняет, по мнению Дрейфуса, почему наука о человеке ограничена в своих возможностях. Человеческие потребности ситуативны, контекстуальны и поэтому не поддаются ясному выражению или изложению. Попытаться их выразить или изложить значило бы исказить и подменить наше изначальное отношение вовлеченности.

Мысль, как и перцептивное сознание объектов, достигается, по Дрейфусу, прерыванием нашего основанного на навыках преодоления, нашего просто ощущаемого стремления к оптимальному сцеплению и достижением «отстраненного отношения» к миру и нашему положению. Когда вы отстраняетесь, вы, по выражению Хайдеггера, размиряетесь или деконтекстуализируетесь[252]252
  Heidegger 1929/1962, 94/65, 106/75, 147/112. Больше о размирении см. Dreyfus 1991a/2017, 19191b/2017.


[Закрыть]. Вы ослабляете зависимость между тем, чем являются вещи, и контекстом, в котором вы и они находитесь. Отстранение нарушает то, что Гуссерль называл жизненным миром, но дает начало области присутствия, то есть вселенной, рассматриваемой как область сущностей и процессов, в отношении которых мы можем занять научную позицию.

Для Дрейфуса проведенный Патнэм и Крипке анализ референций и значения понятий «естественного вида» является средством объяснения того, как реализм может опираться на социальные практики и культурные воплощения[253]253
  Putnam 1975; Kripke 1980.


[Закрыть]. Например, мысли и разговоры о воде могут направляться нашей культурно обусловленной и, так сказать, случайной концепцией (или стереотипом) о том, что такое вода – например, что это жидкость, которая течет из кранов, заполняет резервуары, имеет определенный вид и вкус и так далее. Но эта концепция, как бы сильно она ни определяла то, как мы думаем и говорим, служит лишь для того, чтобы сузить и точно определить референцию того, о чем мы говорим. Как только мы действительно определили референцию – мы пришли к настоящему образцу воды, – мы можем оставить миру, реальности возможность определять природу реального объекта наших мыслей и разговоров. Мы говорим о H₂O, даже если мы никогда не слышали о H₂O – если мы на самом деле еще не открыли молекулярную структуру воды или если мы попросту не знаем об этом открытии. Опять же, если бы не мы, люди, не было бы ни интереса к воде, ни мыслей о воде, ни разговоров о воде, ни проблемы природы воды, ни теорий о воде. Но природа воды от нас не зависит.

Такой взгляд не только примиряет факт человечности науки с реалистичным представлением о ней, но и объясняет, почему мы не можем достигать научных результатов, когда речь идет о сфере человеческого. В отличие от воды мы сопротивляемся объяснению, ведь мы сопротивляемся тому, чтобы нас сделали наличествующими или просто происходящими.

Поразительная особенность изложения Дрейфуса – не уверен, что эта критика применима к Хайдеггеру и Мерло-Понти, – заключается в том, что в нем может не найтись места для феномена переплетения, и это обстоятельство имеет серьезные последствия.

Ограничивая наше внимание будто бы фундаментальным уровнем, Дрейфус склонен пренебрегать неизбежно хрупким характером присутствия мира, а также нашего основанного на навыках взаимодействия с ним. В действительности оптимального сцепления не существует. Вернее, оптимальное сцепление – это проблема, возможно, идеал, но достигаемый всегда только частично. Самый опытный игрок может споткнуться, обнаружить, что ему необходимо задаться вопросом, чего требует ситуация на шахматной доске; и самый опытный турист может упасть. Все это не крах, не прерывание потока, текущего в фундаменте и основанного на навыках преодоления; все эти возможности сами являются лишь разновидностями такого преодоления. Эти короткие моменты обдумывания, гуссерлевские мини-эпохé, перемежают нашу обычную вовлеченную жизнь. Мы переплетены уже на фундаментальном уровне.

Это не значит, что мы не реагируем на мир или не достигаем, если угодно, «открытости» к нему. Но это значит, что даже в повседневной жизни мы не избегаем эстетики, необходимости выполнять работу по старанию и даже стремлению навести на сущее фокус (заставить сущее в нем оказаться). То же, или вариация того же, верно и для науки. Наука тоже будет сочетанием «доступа» и «частоты». Да, мы не видим кварков, но это не означает, что у нас нет к ним реального доступа. Так же мы не видим и эмоций другого человека, но, несомненно, непосредственно их осознаем. Это не постулаты, а детали ландшафта, которые предстают перед нами мгновенно. Они готовы к употреблению. Но такими иногда бывают и теоретические сущности. Мы можем иметь подлинный доступ – например, полагаясь на них – к чисто теоретическим сущностям.

Дрейфус, как и Хайдеггер, прав, когда подчеркивает различие между подручностью («доступом») и наличностью («частотой»). Но это не стабильные области различия, а проблематичные тенденции, которые требуют взаимодействия и существуют только в условиях переплетения и хрупкости. Каждая вещь проявляется не как одно или другое, а как некая изменчивая флуктуация подручности и простой наличности. Молоток никогда не бывает только подручным, и, соответственно, электроны в молотке, как и дерево или металл, из которого он сделан, никогда не бывают только полностью гипотетическими. На самом деле здесь другими словами говорится то же, что я заявлял все это время: в конечном счете не существует такой вещи, как бессознательная, исключительно привычная деятельность первого порядка (будь то взгляд, ходьба, танцы, разговоры или что угодно другое). Причина этого кроется в переплетении. Второй порядок живет внутри первого как одна из его реальных возможностей, подобно тональности гармонических вариаций. Это не значит, что мы гиперинтеллектуальные рабы рефлексии. Это значит, что мысль и действие, разум и жизнь переплетены. Вдумчивость – это один из наших вовлеченных способов ориентации в мире, а не плод отстраненности. И очень важно, что дрожащие флуктуации сущего – сейчас вещи проявляются таким образом, затем другим – это наша фундаментальная, наша проблематичная ситуация.

«Сильный реализм» Дрейфуса, кажется, играет на нашей готовности четко разделить область непроблематичных действий непосредственной интеллигибельности и область отстраненной рефлексии. Первая дает нам мир; вторая открывает путь к научной рефлексии о независимой от разума вселенной.

Но что происходит, когда эти области обрушиваются друг на друга в результате переплетения? Или лучше так: что произойдет, если мы признаем, что каждая область является своего рода тематической вариацией другой и поэтому наше положение, опять же из-за переплетения, нельзя поделить на отдельные области? Что произойдет, если мы допустим, что наше положение в конечном счете эстетично?

При этих условиях мы не лишаемся доступности различных позиций – вовлеченной и отстраненной, вдумчивой/привычной и вдумчивой/обдуманной, – нам просто нужно принять лежащую в их основе хрупкость, а также тот факт, что наш рефлексивный проект по их дифференциации сам сопротивляется фиксации; провести эти различия относительно наших разных способов бытия в мире – значит заняться своего рода эстетико-философским упражнением.

Эта критика применима, думаю, также к Патнэм и Крипке. Идея, что мы можем окончательно отделить «то, о чем мы говорим», от наших контингентных и, возможно, довольно беспорядочных и несистематизированных концепций, идей, образов и стереотипных представлений о том, что мы имеем в виду, является догматической. Проблема идеи о том, что наши названия таких субстанций, как вода, прикрепляются к ним непосредственно, словно теги, заключается в том, что таких тегов не существует – их нет, а примеры, которые мы используем, дабы объяснить, что мы имеем в виду, относятся не к области референций, а к самому языку[254]254
  В этом заключается смысл знаменитых рассуждений Витгенштейна о стандартном метре в «Философских исследованиях» (2018б, § 50). О стандартном метре мы не можем сказать, что он является или не является одним метром длины. Ибо его функционирование в качестве эталона обусловлено самим смыслом фразы «один метр» или «он длиной один метр».


[Закрыть]. Мы можем сказать, что мир, в котором нет воды H₂O, невозможен (принимая во внимание, что есть возможные миры, в которых вода не представляет собой жидкость наших рек и озер и т. д.), но это только обозначит нашу нормативную приверженность; такое утверждение не будет, так сказать, проникновением в реальность.

Вот вам и «сильный реализм», или то, что Патнэм называла «естественным реализмом». Очень важно, однако, что все это не дает веских оснований отрицать реальность чего-либо, и, критикуя эти идеи, я не считаю, что отстаиваю что-то похожее на антиреализм. Вода – это H₂O; золото имеет зарядовое число 79. Истинность этих утверждений не зависит от соответствующей философской трактовки нашей метафизической ситуации – ни от трактовки Дрейфуса, ни от той, которую я развиваю на этих страницах.

Но что эти соображения подвергают, пожалуй, жестокой критике, так это представление Нагеля о полной и единой науке всего сущего, включая нас. Все говорит в пользу того, что золото имеет определенное зарядовое число. Но ничто не говорит в пользу того, что факты о человеческой жизни и сознании должны происходить из той же теории, что касается атомной структуры золота. Там, где речь идет о нашей жизни, когда мы колеблемся между полюсами науки и философии, естественная наука безмолвствует. Но это не отменяет жизненности, надежности и истинности того, что наука может сказать нам, когда мы работаем на противоположном полюсе[255]255
  Здесь уместен тот факт, что, как утверждает Дюпре (Dupré 2002), наука множественна; объяснение в биологии сильно отличается от того, что мы находим в геологии, или химии, или экологии. Не существует теории всего.


[Закрыть].

В судебном процессе существуют очень конкретные правила доказательства и правила, регулирующие, кто и как может говорить, какие виды заявлений разрешено делать. Например, обвиняемому в уголовном процессе в рамках открытого судебного заседания не дозволяется говорить, что он думает по поводу предъявленных ему обвинений. Обычные правила ведения беседы и диспута отменяются; в действие вводятся специальные нормы. Если мы заявим, что эти правила искусственны, запутанны или странны, это не будет доводом против установленного законом способа ведения дел. Ведь именно эти странные и искусственные процедуры поддерживают особые доверие и авторитетность, которые мы готовы приписать судопроизводству.

Наука тоже немного на него похожа. В лаборатории есть место для свободных бесед, мозговых штурмов, изобретений, споров и творческого самовыражения. Но все это отсеивается путем навязывания того, что вслед за Стревенсом мы можем назвать «железным правилом объяснения», то есть идеей, что, например, в публикациях допустимы только утверждения, опирающиеся на данные эксперимента[256]256
  Strevens 2020.


[Закрыть].

И наука, и право в каком-то смысле начинают свой путь с отграничения от обычных, повседневных правил рационального общения и разговора. Они начинают с создания новых «языковых игр». Здесь нет ничего метафорического. Все это значит только, что в науке и ее методе есть что-то строптивое и в некотором смысле даже иррациональное[257]257
  Так утверждает Стревенс (Strevens 2020). Подзаголовок его работы – «Как иррациональность создала современную науку».


[Закрыть]. Наука начинается с отказа играть по обычным правилам здравомыслия и рациональности, которые действуют в повседневной жизни. Если бы кто-то попытался жить по правилам науки или законам в обычной семейной или рабочей жизни либо, раз уж на то пошло, в кабинетах, мастерских и лабораториях самих ученых, его справедливо сочли бы бесчувственным, иррациональным и неразумным глупцом.

Но теперь мы подходим к самому главному: мы насквозь эстетические феномены. Пытаться устранить неустойчивое, неразрешимое, неопределенное в области человеческого – все равно, что пытаться сделать это в области искусства. И поэтому наука, пытаясь превратить нас в свой объект, сталкивается со своеобразным противоречием. То стремление к строгому разграничению, четкой определенности и основанной на доказательствах аргументации, которое так хорошо работает в науке и позволяет ей существовать, не может иметь осмысленного применения к человеку как феномену; оно способно его только искажать, причем произвольно. Чтобы познать себя, необходимо не выносить эстетическое за скобки, а погрузиться в него.

* * *

Итог этих рассуждений в том, что просачивание есть предварительное условие естественной науки, а не угроза для нее. Наша переплетенность – тот факт, что естественные науки и философия переплетены сами по себе и что эстетика пронизывает человеческую жизнь, – служит для естественных наук не столько препятствием, сколько клумбой, на которой они могут пустить корни и расцвести.