Текст книги "Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть"

Встроен ли сексизм в саму идею бытия женщиной[162]162
  Фраза «мечта об этически нейтральном воплощении» принадлежит Дж. Рид Миллеру (Miller 2017, 31).


[Закрыть]? Так считают некоторые мыслители: вы женщина, если у вас определенная анатомия, из-за которой вы склонны играть определенную роль в половом размножении, и если на этом основании вы подчинены или считаетесь заслуживающей социального подчинения. Женственность и патриархат взаимосвязаны[163]163
  Заметный пример современного мыслителя, делающего такое важное утверждение, – Хаслангер (Haslanger 2002, 2012).


[Закрыть].

Этот взгляд может показаться крайностью. Он не только грозит исключить из сферы своего действия многих женщин – например, тех, кто не может или не хочет заводить детей, или тех, у кого нет или предположительно нет «женской анатомии», – но и определяет «женщину» таким образом, что любая борьба за истинное гендерное равенство тут же превращается в борьбу за избавление от женщин[164]164
  Дженкинс (Jenkins 2016) критикует Хаслангер со сходных позиций.


[Закрыть]!

Но на самом деле многие мыслители, придерживающиеся такого подхода, не столько объясняют, обосновывают, раскрывают сущность женственности, сколько указывают на то, что ее нет, что вопрос, что значит быть женщиной, проблематичен, имеет политическую природу и в некотором смысле является предметом спора[165]165
  Именно так я понимаю Хаслангер и ее приверженность не столько аналитическому, сколько мелиоративному проекту. Она пишет: «Я с симпатией отношусь к радикальному переосмыслению пола и гендера. В частности, я считаю, что мы должны отказаться от использования анатомии в качестве главного основания для классификации индивидов и принять, что любые различия между видами сексуальных и репродуктивных тел имеют важное политическое значение и могут быть оспорены» (Haslanger 2012, 243). Спасибо Дейми Чавес и Андрею Новаковичу за обсуждение этого и смежных вопросов.


[Закрыть].

Я согласен с этим взглядом. Гендер есть эстетическое. Мы уже не можем окончательно и раз и навсегда путем анализа вывести, что такое мужчина и что – женщина, как не можем дать универсальное определение красоты или значимости произведения искусства. Это не значит, что неверно, будто концепция женщины связана, скажем, с сексизмом и патриархатом. Такая связь может быть верна, и о ней стоит говорить. Выносить ее на всеобщее обозрение может быть полезно в политическом, эмоциональном или каком угодно другом плане. Но разговор не будет, не может на ней заканчиваться. Это только начало. И частично то, чего мы добиваемся, продолжая разговор – такова отличительная черта эстетики, – это реорганизация того, что понятие «женщина» означает, может или должно означать.

Исходя из этого, давайте зададимся вопросом: можем ли мы отказаться от использования гендера как способа видеть людей, переживать и классифицировать их и самих себя? Можем ли мы (должны ли мы?) освободиться от гендера[166]166
  Это переформулировка вопроса Миллера (Miller 2017), хотя в фокусе его интересов раса. «По всей видимости, по всем логически допустимым основаниям идея, что расовые и иные маркированные тела могут говорить об истинной ценности субъектов, не имеет никакого разумного обоснования, ее риторика относится к языку фантазий и этических антиутопий» (30). И все же мечта об «этически нейтральном воплощении» вряд ли осуществима. Может быть, задается он вопросом, «тело, отмеченное расой и другими материальными признаками, может свидетельствовать и свидетельствует об этических качествах субъекта?» (29, курсив автора). В своей книге он рассматривает расу, но с тем же успехом мог бы исследовать и гендер как «историческое воплощение несводимой, необходимой и мифической логики, которая создает синтетический порядок субъективности, материальности и ценности» (34).


[Закрыть]?

Рассмотрим открытие или изобретение тех обстоятельств, что женщиной можно быть и с пенисом, или что, поскольку кто-то действительно является женщиной, ей необходимо покончить с пенисом, или что она может быть гетеросексуальной и любить мужчину, у которого есть вагина. В рамках данной книги это эстетические достижения первого порядка, то есть это более или менее радикальная реорганизация того, что и как мы знаем об окружающем нас мире. Таким же образом мы можем видеть, что так называемые гендерно неконформные люди являются (помимо всего прочего, чем они могут быть) революционерами, чьи действия, изобретения и самореализация освобождают не только их самих, но и всех, кто может оказаться озадаченным, ошеломленным, дезориентированным, очарованным, любопытствующим и восхищенным этим новым способом активирования себя в нашем общем мире. Революция, которую они совершают, в моем понимании является эстетической (даже если она революционна и в других отношениях).

Я надеюсь, что читатель уже понял, что, говоря здесь об эстетических достижениях, я не умаляю и не принижаю истории, жизненный путь, травмы или самосознание трансгендерных людей. Эстетика, которую я развиваю в этой книге, экзистенциальна. Также я ни в коем случае не пытаюсь убрать весь этот вопрос с арены справедливости и прав человека.

Но можно сказать и кое-что еще: люди отвергают, переосмысливают, переделывают, переформировывают и реконфигурируют гендер новыми способами – такой вариант есть, в этом есть необходимость – именно потому, что гендер и пол важны. И они важны, потому что мы сами, по сути, являемся элементами гендера, существами, сотканными из множества способов, которыми мы познаем себя в наших встречах с другими и представлениях о том, какими мы должны быть. Вот чего мы сделать не можем: никто не может на основании, допустим, морали, политики или теории просто перестать брать во внимание и наделять значением факты, например, простой анатомии (гениталии, волосы, кожа, форма, размер и т. д.). И это верно, даже когда может показаться, что мы обязаны это сделать, даже если мы убеждены, что морально неприемлемо позволять фактам просто о теле человека управлять тем, как мы его видим или переживаем опыт бытия собой. Почему? Потому что – и здесь мы снова возвращаемся к теме Дж. Рида Миллера – мы, как я уже сказал, динамически воплощены в теле[167]167
  Miller 2017. Фраза «динамически воплощены» принадлежит не Миллеру, а мне.


[Закрыть]. Наши тела – это не просто сосуды, вмещающие наши личности, наши агентности или свободные от тел души. Воплощение в теле – это сам способ нашей совместной деятельности с миром, нахождения в нем и переживания его. И это проживаемое тело создается и переделывается посредством нашего участия в отношениях с другими людьми; посредством способов, которыми мы переживаем себя с ними и под их взглядом; мы сотканы и собраны воедино, согласно метафоре Фанона, «из тысячи деталей, анекдотов и историй». Мы переплетены, мы процессы становления, мы продукты сопротивления условиям, в которых находимся.

Представить себя не обремененным самосознанием, которое подпитывается общими моделями, сценариями, изображениями, а также общими предрассудками и ханжеством, значит представить себе отсутствие той непрекращающейся драмы, которой является человек. Это все равно, что представить себе музыку, созданную в отсутствие музыкальной культуры со всеми ее условностями, знакомыми стратегиями и стилями. Музыка, лишенная способности реагировать на весь этот багаж, не была бы музыкой. Как и музыка, мы являемся протяженными во времени изобретениями и вмешательствами стиля (эту мысль я рассматриваю подробнее в следующей главе).

Поэтому пытаться избавиться от гендера на том основании, что он является своего рода фальсификацией, нетерпимым наложением или неправдой, по крайней мере если смотреть на него определенным образом, возможно не более, чем композитору возможно пытаться создавать музыку вне времени, традиции, созданных к его времени музыкальных инструментов и истории, как будто музыки никогда раньше не было[168]168
  Конечно, вполне возможно, что в нашу новую эпоху нейроэстетики есть композиторы, которые пытаются делать именно это – создавать музыку, отвечающую «чистому чувству», «чистому звуку» или, может быть, «природе», не подверженную влиянию принятой музыкальной культуры. Недавно я услышал об эквадорском музыканте, который называл своими учителями птиц. Кажется, он позабыл, сколько знаний и культурной памяти уже было заложено в той флейте, с помощью которой он пытался соответствовать звукам природы.


[Закрыть].

Но самое главное: в музыке есть рост, перемены, даже революция. Музыкальная революция совершается изнутри, так сказать, с помощью привычных элементов, чтобы отменить ожидания и тем самым вызвать новое любопытство и новые ожидания. И таким же образом могут происходить изменения, рост и революция, когда речь идет о нашей идентичности. Мы не можем просто перестать обращать внимание на анатомию – как свою, так и других людей. Но через то, что я считаю эстетической работой, мы можем прийти к изменению того, как мы переживаем и проживаем нашу анатомию и самих себя[169]169
  Переживание себя изнутри может быть своего рода страстной, не добровольной, рискованной, захватывающей, пугающей и опасной навигацией по пространству идей и образов того, кем человек является, должен быть или должен стать при мысли о бытии. Эта тема мощно раскрывается в романе Торри Питерс «Детранзишн, детка» (Peters 2021).


[Закрыть].

Самое трудное для нас – признать, что мы воплощаем, что мы уже вобрали в себя, что мы связаны с тем, что некоторые из нас теперь хотят отвергнуть; как утверждает Миллер, мы сами являемся наследием прошлого, как бы мы ни мечтали об «этически нейтральном воплощении». Именно это, как мне кажется, он имеет в виду, когда пишет, что мы – мужчины и женщины, транс-мужчины и транс-женщины, темнокожие мужчины и темнокожие женщины – являемся «историческим воплощением несводимой, необходимой и мифической логики, которая образует синтетический механизм субъективности, материальности и ценности»[170]170
  Miller 2017, 34.


[Закрыть]. Или, как сказал бы Августин, наш грех первороден.

Не все мы художники. Не все мы революционеры. Не все мы транс-люди. Многие из нас живут, большую часть времени не беспокоясь о всех тех корректировках, которые нам приходится вносить, чтобы активировать себя. И поэтому нам нужно напомнить, что все мы – творцы, занятые созиданием самих себя. И созидание нас всегда связано с идеями, образами, оценками и моделями того, что значит быть человеком определенного типа; единого способа делать это не бывает. Мы либо надеваем пальто стереотипа, либо оборачиваем им ноги, либо носим его на плечах; мы выворачиваем его наизнанку, относим к портному на переделку, а может быть, и выбрасываем. Но игнорировать его невозможно.

8. Экзистенциальный стиль

Каким должен быть человек? Годами я спрашивала об этом всех, кого встречала. Я постоянно наблюдала за тем, как они поступают в той или иной ситуации, чтобы и я могла поступить так же. Я всегда слушала их ответы, и, если они мне нравились, я могла сделать их своими ответами. Я замечала, как люди одеваются, как они относятся к своим любимым – в каждом было что-то, чему можно позавидовать. Любым человеком можно восхищаться за то, что он таков, каков есть. Трудно не восхищаться, когда все в этом так хороши. Но когда думаешь о них всех вместе, как можно выбирать?

Шейла Хети

Искусство пронизывает нашу жизнь. Не все мы художники в профессиональном смысле. Но все мы работаем в пространстве значения, которое открывается искусством. Изобразительное искусство делает возможной визуальность. Хореография делает возможным танец, а графическая репрезентация себя (тот особый вид рисунка, который мы называем письмом) делает возможным язык. В предыдущей главе мы начали понимать, что тело само по себе является эстетическим феноменом, а мы, как я сейчас попытаюсь объяснить, представляем собой мобилизацию и реализацию стиля.

Вспомним идею Холландер: то, как вы воспринимаете свое одетое тело, отчасти обусловливается вашим знакомством с репрезентациями одетого тела на протяжении истории живописи[171]171
  Hollander 1978. Я касался этого важного текста ранее, в главе 4.


[Закрыть]. Но это значит, что, когда вы смотрите на себя в зеркало или, более того, выбираете, как одеться, вы движетесь в пространстве искусства и руководите переплетением: то, что вы видели раньше – не только другие одетые люди и их изображения, но и художественные репрезентации других одетых людей – влияет на то, что вы чувствуете и делаете, на то, что представляется вам возможным выбором, и все это, в свою очередь, ведет к производству нового сырья для создания искусства. Вы не художник. Но вы живете и участвуете в художественном проекте. Как вы можете быть смешным, не будучи комиком, так вы можете делать работу искусства, не будучи художником.

Холландер была твердо уверена, что ее интересует одежда и тело, а не мода или стиль, то есть высокая мода и тому подобное[172]172
  Я пригласил Холландер прочитать лекцию о стиле в связи с модой на семинаре по стилю, который вел в 2012 году совместно с Александром Нагелем в CUNY Graduate Center и Институте изящных искусств Нью-Йоркского университета. В ответ она резко возразила, что ее труды об одежде не имеют никакого отношения к моде, которая является отдельной и не интересующей ее темой.


[Закрыть]. Но, возможно, она не понимала, что стиль в том узком смысле, который мы связываем с индустрией или миром моды, или, вероятно, с поп-музыкой, является лишь частным случаем более общего, более плотного, более экзистенциального феномена стиля. И обработка и исследование именно этого последнего феномена являются истинным делом искусства. Некоторые художники, возможно, больше всех Уорхол, сделали сутью своих работ именно популярный стиль и моду, как они проявляются в повседневном мире коммерции, а также в нашей культуре селебрити. Но когда я говорю, что искусство работает с проблемами стиля и нацелено на их решение, я не имею в виду конкретную точку зрения на Уорхола и определенный момент в искусстве ХХ века. Я имею в виду нечто более глубокое. Искусство всегда работало со стилем. Искусство – это место, где стиль вспыхивает, мигает, сияет и делает это коммуникативно, всегда в соответствии с той же риторикой и логикой, которые он демонстрирует в других областях нашей жизни (например, моде, поп-музыке и т. д.). И объясняет этот факт и одновременно помогает нам понять источники важности искусства в нашей жизни именно то, что стиль – организующий принцип человеческой жизни.

В этой главе мы продолжаем обсуждение стиля, начатое в конце главы 4. Что такое стиль и каково его отношение к искусству и природе? Мы узнаем, что именно благодаря стилю, феномену, являющемуся квинтэссенцией эстетики, жизнь человека вновь становится стабильным объектом естественных наук.

Мы, люди, не просто существа привычки, мы существа стиля. Сказать это – значит сказать нечто большее, чем что во всем, что мы делаем, остаются знаки, позволяющие нас идентифицировать, или что существуют нормы либо закономерности статистического характера, которые уникальны для каждого из нас, для групп людей или для групп людей в определенное время. Мы обладаем стилем не просто как отпечатками пальцев. Мы живем в наших стилях; мы их активируем[173]173
  Спасибо Лилиан Уайлд и Тристану Хеджесу за беседу об этом вопросе.


[Закрыть].

Иметь стиль, таким образом, значит жить в видимом способе делать что-то. У этой важной идеи есть несколько составляющих.

Во-первых, стили видимы, или, скорее, ощутимы; то есть они проявляются в том, что мы делаем, так что другим они доступны как нечто, что они могут распознать. Ваша характерная манера писать, ходить, занимать место в помещении бросается в глаза. Я представляю, что нахожусь в комнате с коллегами; каждый из них взаимодействует с компанией глазами, тоном голоса, позой, узнаваемым образом.

Во-вторых, и этот момент тесно связан с первым, стиль не просто воспринимается: также он поддается осмыслению. Компьютеры могут обрабатывать данные, чтобы обнаруживать всевозможные закономерности, которые человеческий глаз увидеть не может; они обнаруживают скрытые смыслы. Но стиль не скрыт. Оно явлен, пусть даже этот феномен и не лежит полностью на поверхности. Кроме того, он всегда осмыслен. Сказать, что стиль умопостигаем, – значит сказать, что он является валютой значений, доступной для других, а также для нас самих. Отчасти это связано с тем, что стиль помещает нас в отношения друг с другом подобно тому, как разные песни альбома могут в некотором смысле работать вместе, определяя друг друга. Но, кроме того, мы понимаем стили друг друга; и наша чувствительность к стилям – один из ключевых способов, с помощью которых мы становимся умопонимаемы друг для друга. Мы читаем друг друга, потому что наши глаза наметаны на стиль, то есть у нас есть глаза, способные видеть.

Я уже говорил, что стили заметны и сразу узнаваемы; также, и это очень важно, им можно подражать. Мы безжалостно копируем друг друга. Человек действительно подражающее животное, как заметил Аристотель, и наша склонность к подражанию является движущей силой интереса и внимания к стилю; то, чему мы подражаем, и есть стиль[174]174
  Аристотель (1927, 44) в своей «Поэтике» пишет: «Подражать присуще людям с детства; они отличаются от других живых существ тем, что в высшей степени склонны к подражанию, и первые познания человек приобретает посредством подражания. Во-вторых, подражание всем доставляет удовольствие. Доказательством этому служит то, что мы испытываем перед созданиями искусства. Мы с удовольствием смотрим на самые точные изображения того, на что в действительности смотреть неприятно, например на изображения отвратительнейших зверей и трупов».


[Закрыть].

Третий момент заключается в том, что, как я уже говорил, мы живем в стиле. У этого факта есть разные аспекты. Стиль спонтанен; он не просто проявляется в том, как мы делаем то, что делаем, но и находит привычное выражение. Мы не осуществляем прямой выбор в отношении стиля. Конечно, стиль человека может развиваться, и он может – например, через получение образования – изменить определенные черты своего стиля. Но он не выбирает свой стиль, а если и выбирает, то в том особом смысле, в каком выбирает диалект своего языка.

В-четвертых, мы обычно осознаем стиль, потому что он является линзой и фильтром, через который мы устанавливаем основанный на навыках контакт с окружающим миром в действии, восприятии, слове или мысли. И это означает, что, и это крайне важно, мы чувствительны к собственному стилю. Я не имею в виду, что мы осознаем себя в обычном смысле этого слова, если знаем, скажем, свои тики, манеры, осанку и другие черты, по которым нас идентифицируют другие. Но наши стили – наша основная манера активного поведения в мире – осуществляются нами, и они осуществляются нами в пространстве значений для других, и поэтому они присутствуют и для нас – как способы, которыми мы представляем себя другим. Иметь свой стиль – значит быть в отношениях с другими и иметь социально усиленное понимание самого себя.

Иногда стили могут быть результатом устремления, но устремления достаточно, чтобы приводить их в действие. Возможно, так обстоит дело и с диалектами. У вас есть представление о том, как выглядит правильный способ говорить, и оно формирует то, как вы говорите. Вы становитесь тем, кем вы себя считаете или кем, думаете, должны быть. Так мы становимся мужчинами и женщинами, небинарными персонами и так далее. Так мы становимся профессионалами, панк-рокерами, горожанами и прочими.

И последнее замечание: если мы разыгрываем или выражаем себя стилистически, и если стиль проявляется везде, где мы действуем, то мы сами всегда открыты для критики и в действительности живы для нее. Вико говорил о Новой критике как о фундаментальном методе философии. Гуссерль использовал термин «феноменология», чтобы описать попытку переориентироваться по отношению к себе и друг к другу. Но я предпочитаю термин «эстетическое». Стиль отмечает сферу человеческого, а также является зоной эстетической критики.

Стиль есть эстетическая проблема, это надо подчеркнуть, как для производителей, так и для потребителей (а мы всегда являемся и производителями, и потребителями стиля). Воспринимать стиль и не воспринимать стиль, внедрять стиль и не делать этого – это эстетические вопросы, эстетические достижения и неудачи. И снова обращаюсь к читателю: сказать, что это вопросы эстетические, не значит заявить, что они касаются того, что нам нравится видеть, что нас радует, что кажется нам правильным или сочетается. Это эстетические вопросы, потому что они открывают нам возможности нового видения, развития чувствительности и преобразования себя в акте привнесения различия, подобия, родства, оппозиции, контраста и гармонии. Это эстетические вопросы, потому что они представляют для нас определенную проблему и нам нужно проделать определенную работу, чтобы увидеть их и наши реакции на них.

Но также проявления стиля являются или могут быть, как мы уже говорили, вопросами искусства. Основная работа искусства, как я утверждал здесь и в «Странных инструментах», заключается в том, чтобы открыть нас самим себе и сделать это таким образом, чтобы мы могли измениться, реорганизоваться, стать чем-то другим. Искусство – это экстатическое начинание, обладающее освободительной целью. Технология нас порабощает. Искусство работает над тем, чтобы нас освобождать.

Итак, стиль, как я его понимаю, является элементом подобной искусству диалектики. Стиль бросается в глаза в нашей жизни; это наш аватар, фотография нашего профиля, видимый лик нашего образа и нашей схемы. Стиль – это дуга, которая описывает то, что мы есть, но которая возвышается, другим и нам напоказ, как нечто, что мы можем лучше или по-иному актуализировать или наконец попытаться отвергнуть. Стиль и жизнь переплетены, и именно это переплетение – выражение нашего фундаментального самосознания – делает человека чем-то всегда становящимся, не зафиксированным даже для самого себя.

Стиль – это непременное условие человеческой деятельности. Невозможно, чтобы у человека не было стиля. Хотя, как заметил Воллхайм, вполне возможно, что художник не сможет достичь оригинального стиля, останется неотличимым или незаметным, то есть не сможет эффективно и глубоко исследовать проблемы стиля. Но это случай не отсутствия стиля; это случай отсутствия индивидуального стиля. Это в действительности означает лишь, что стиль художника не взаимодействует со стилем, не работает с ним, не играет с ним, как стремятся делать художники[175]175
  Wollheim 1979. Больше о вопросе, как художники обретают индивидуальный стиль, см. в Hopkins and Riggle (2021).


[Закрыть].

Искусство и философия в сфере профессиональной жизни человека выражают наше производительное, повседневное, то есть непрофессиональное взаимодействие со стилем, с нашим человеческим взаимодействием с тем, как все мы, будто светлячки, вспыхиваем вместе и в ответ друг на друга, показывая, демонстрируя, воспринимая, получая и исполняя всю нашу жизнь. Мы создаем паттерны, и на нас влияют паттерны, которые мы создаем и видим. Как не нужно быть философом, чтобы философски размышлять о собственных мыслях, так не нужно быть художником, чтобы, подобно художнику, заниматься требующей навыков деятельностью, делая, создавая и выражая. Действительно, как я уже утверждал, способность мыслить философски или художественно, то есть рефлексировать по поводу своего мышления и деятельности, связана с тем, что значит думать и делать. Художественная или философская позиции заложены в естественной позиции.

Гуссерль, которому принадлежит выражение «естественная установка», это понимал. Философия нацелена на эпохé, на выведение за скобки допущений обычной жизни. Но, по мнению Гуссерля, переориентироваться таким образом на свой жизненный мир не значит принять скептицизм, отказаться от мира или потерять его. В конце концов, вынесение за скобки происходит в «профессиональное время». Мы производим его, так сказать, по часам. После работы мы едем домой, чтобы побыть с семьей и вернуться к домашним заботам и более общим делам.

Но также Гуссерль понимал, что занимающее нас, философов, с девяти до пяти философское упражнение по вынесению за скобки – культивирование в себе эстетического созерцания наших обычных обязательств, предпосылок, чувств, установок, ценностей – в конечном итоге очень радикально преобразует (реорганизует) этот жизненный мир и наше отношение к нему. Вы можете и дальше переживать о вещах, которые любите и цените. Но они уже никогда не будут прежними. Их вид изменится. Ведь теперь вещи предстанут перед вами как объекты и качества, к которым вы можете относиться совершенно иначе. В них навсегда останется возможность именно такого рода отстранения и переориентации. Горизонт в некотором смысле приобретает новую размерность.

В чем я расхожусь с глубоким и прекрасным инсайтом Гуссерля, так это в том, что я настаиваю на концепции запутанности. Это означает, что реорганизация ткани опыта благодаря зарождению эстетической позиции – этот термин я теперь использую, чтобы охватить как философскую, так и художественную позиции, – не происходит окончательно, так сказать, сразу, благодаря философской работе одного человека, жившего в ХХ веке. Нет, человеческая жизнь – это череда эпохé, и эстетическая рефлексия, раз уж я теперь использую этот термин, встроена в структуру жизненного опыта. Мы создавали искусство и философию – создавали модели самих себя, или наглядные репрезентации (по выражению Витгенштейна), с целью понять себя – с самого начала. И одна из форм, которые принимает данная работа, – это участие в динамичных и несводимых процессах стиля в человеческом действии и восприятии.