Текст книги "Мистическая Якутия"

Повести

Черная смородина

Сюжет из разряда – нарочно не придумаешь. В 90-х годах прошлого столетия публиковались в местной периодической печати небольшие статьи на эту тему. Дело было реальное, даже уголовно-политическое, в далёком 1937 году, имевшее место быть в селе Атамай колхоза «Красная звезда», ЯАССР.

Тем не менее, все характеры и фамилии изменены, за исключением имени главного героя повести, который ушёл из жизни довольно давно – предположительно в конце XVIII – начале XIX веков…

По материалам современного якутского шамана Владимира Кондакова.

«Кончилось время – пришел срок»

(якутская поговорка).

«Всему своё время».

(Екклесиаст).

Глава 1

Шаман Монньогон никогда не камлал. По крайней мере, люди ни разу этого не видели. Но шаманские костюм и бубен у Монньогона были, – эти вещи висели на самом почётном месте в его балагане. Многие по поводу отказа от традиционного обряда камлания проявляли недовольство, но не вслух: шаман был сильный, его недовольство проявилось бы намного сильнее.

Тем не менее, говорят, в соседних и дальних наслегах в разное время находились смелые шаманы, которые пытались навострить на него свои духовные самострелы, но сами же от них и погибали. Монньогон всегда учил людей: не чините людям зла: оно, усиленное во много крат, всегда вернётся обратно. Дарите людям добро, и отец небесный воздаст по заслугам.

Самострелы противников – невидимые орудия, имели громадный размер – их тетива тянулась от вершины одной горы до вершины другой. Но простой человек это духовное оружие никогда не увидит, увидеть его дано только очень опытному, сильному и бдительному шаману. Если, конечно, успеет. Монньогон успевал.

Люди поговаривали, что родила его мать в глухой тайге, в зарослях чёрной смородины. Долгую жизнь прожил Монньогон, лечил людей, скот, в годы засухи вызывал обильные дожди, стихии и враги обходили наслег стороной. Даже отряды казаков, собирающие ясак для царя, заодно грабившие и разоряющие и без того нищие селения, не могли найти дорогу к его наслегу, долго плутали по тайге и алаасам и, в итоге, возвращались в город ни с чем.

Но всему свой срок и своё время: верховный Бог дал знак шаману: на рассвете прилетела к его жилищу белая куропатка, прохаживалась у двери и всё смотрела Монньогону в глаза. Когда солнце заняло своё место в зените, всё селение уже знало – через три дня Монньогон уйдёт в верхний мир, – он сам про это сообщил народу.

Шаман уже нашёл достойное место в тайге для своего захоронения и нужно привести к нему девять юношей не познавших женщин, для того, чтобы они должным образом подготовили его, и совершили обряд погребения. А из табунов необходимо выбрать одного пегого ясноглазого жеребца – для жертвы.

К вечеру на его алаас (огромная поляна с озером в центре) пришли все жители наслега, шаман говорил последнее слово-напутствие:

– Совершатся большие изменения в срединном мире. Люди больше не будут уважать друг друга, с криком будут разговаривать между собой. Все ожесточатся, люди будут раздраженными и нетерпимыми по отношению друг к другу. Это будет ужасно, такого ещё не было… – Монньогон оглядел собравшихся ясными пронзительными глазами, взгляда которых не мог выдержать никто, – вы считаете, что сейчас у вас трудная жизнь? – большинство согласно закивали головами, – Нет, станет ещё страшней и тяжелее! Небеса рассердятся на людей, отчего небо станет раскаленным и красным. Люди сами разрушат божественную оболочку земли, из-за чего воздух станет жидким и невкусным. Люди свергнут царя и все разрушат, забудут Бога. Я вижу на много лет вперед и ни одной церкви не вижу. Люди новой власти размахивают красной тряпкой, собираются толпой и очень много говорят. Почему-то эти люди скот и все богатство держат в одном месте. Я вижу, что люди построили огромные просторные дома и живут вместе, отхожее место у них прямо в доме, и никто из них не ходит на охоту, на потолках жилищ висят стеклянные шары с ярким огнём внутри. В лесах не станет дичи. Человек сам превратится в зверя и все уничтожит: и леса, и озёра, и реки, много животных исчезнет. Люди пойдут против природы, и Великий Бог Ур рассердится на них. Появятся непонятные невиданные животные: они похожи на маленькие дома, которые странно грохочут, пускают дым и быстро катятся. У этих зверей огненные глаза и внутри сидят люди. А на небе такие же странные железные звери летают, и в них тоже люди сидят. Люди, размахивающие материей красного цвета, победят власть царя. Много будет крови и греха. Затем начнется небывалая страшная война. С запада на железных зверях прибудут воины в чёрных железных шапках и блестящих торбасах, они начнут истреблять многие народы! Будут воевать не только ружьями, но и оружием, которые мечут молнии. Но они будут побеждены. Очень мало наших людей вернётся с той войны, и у всех на груди будут висеть блестящие красивые железки. Новая власть продержится всего семьдесят лет и сами стоящие у власти свергнут свою власть. Настанет время глупых царей. Все будут питаться нехорошей пищей, которая будет долго храниться в странной тонкой и гибкой посуде. Воздух и вода будут отравлены, и с неба придут бедствия, целые города будут провалиться в недра земли. Звезды на небе будут смещены, и постепенно начнется Хаос. Начнется новая страшная война, небеса содрогнутся от горя и рыданий людей, населяющих срединный мир…

Монньогон ненадолго задумался, отрешённым взглядом посмотрел на небо и продолжил:

– Вы знаете, что я разговариваю с небесами, но настанут времена, когда все люди будут разговаривать друг с другом через далёкие расстояния посредством каких-то непонятных чёрных коробочек, и это тоже будет приводить к великим бедам…

Шаман замолк. Кто-то из толпы не выдержал:

– Когда же начнётся Хаос, как нам дальше жить?!

– По древнему обычаю мои потомки должны перезахоронить мои останки через сто лет, и так – три раза. На четвёртом столетии гроб должны окончательно предать земле. Пока я с вами, никто и ничто вас не потревожит! Но и я не всесилен, примерно через полтора века, вначале всеобщего безумия меня начнут забывать, но я напомню о себе и помогу своему роду…

Монньогон привёл парней к месту своего погребения, которое он загодя выбрал:

– Арангас2323
  Традиционное воздушное шаманское погребение


[Закрыть]будет здесь!

Место, куда привёл шаман молодых людей, находилось неподалёку от села, но было довольно глухим. В чаще стояли четыре ели с отпиленными вершинами. Парни знали что нужно делать – на высоте примерно двух метров их необходимо соединить между собой перекладинами. На эти перекладины и будет установлен гроб, представляющий из себя выдолбленную изнутри колоду из двух половинок цельного и достаточно толстого ствола.

Приготовили специальные фиксаторы и клинья, которые будут плотно прижимать верхнюю часть колоды к нижней. Таким образом, с их помощью гроб будет неподвижно закреплён на помосте. Чтобы корни деревьев не прогнивали, их обнажили, сняв сверху дерн.

Шаман ушёл из срединного мира в свой срок…

***

Прошли многие годы. В Москве в 1917 году был совершен государственный переворот, по Якутии огненным смерчем пронеслась гражданская война. Наступили дни великих репрессий…

***

– Смотри, Бааска – чёрная смородина!

Ягоды тяжёлыми гроздьями свисали с кустов, найти такие богатые места в тайге – большая удача! Подростки весело накинулись на кусты, обламывали ветки густо облепленные ягодами: собирать же не во что, заодно сразу и кушали.

Не заметили, как вышли на небольшую таёжную поляну…

Бааска и Ёндёрюська (Васька и Андрюшка, як) с трепетом в душе разглядывали древний гроб: выдолбленная из толстого ствола колода, в ней покоятся останки самого настоящего шамана в старинных истлевших одеяниях. Видно – гроб когда-то висел между четырёх елей со спиленными верхушками, от времени некоторые подпорки подгнили, и колода рухнула на землю с двухметровой высоты. Но не перевернулась, только крышка гроба – такая же покрытая крупными трещинами рассохшаяся колода, отлетела в сторону. Удивительно – как невесомые мощи при ударе о землю не повылетали из гроба. Казалось, здесь были замешаны потусторонние силы.

Бааска шумно пришлёпнул комара на щеке:

– Ай!.. Бодается…

– Не шуми, – шёпотом приказал друг, – пойдём отсюда.

Как знать, если бы подростки в этот ясный и солнечный день не решили для экономии времени срезать путь по тайге с колхозных сенокосных угодий до посёлка, дальнейшая цепочка событий имела бы совершенно другое, пресное и неинтересное для читателя развитие. И не столь драматическое.

Бааска, стараясь сохранить храброе выражение лица, взял в руки пруток, и стал шуровать в открытой колоде истлевшую одежду и кости, огрызнулся:

– А что нам будет? – Пруточку с трудом удавалось рыхлить толстый слой слежавшийся хвои, всё-таки это получалось. В лесном воздухе чувствовался густой запах серого мха, – смотри, железки какие-то. Украшения, что-ли?

В колоде находились ржавые мелкие железные предметы – украшения, похоже, шаман был уложен в своё время в этот гроб в своём облачении. На стволах ближних деревьев ветерок трепал привязанные к ним пучки конских волос и когда-то разноцветных тряпочек, на земле лежала и старинная, и более новая посуда: блюдца, чашки, чороны; какие-то свёртки. Это жители ближних сёл приносили сюда языческие жертвы.

– Он нас накажет, – шёпотом ответил Ёндёрюська.

– Кто – «он»? – со смехом спросил друг, – этот скелет?

– Нельзя тревожить дух шамана, – с трудом сдерживая злость и страх, буквально зашипел на товарища Ёндёрюська, – горе всем будет! Я слышал – его похоронили здесь больше ста лет назад… – Теперь запахло озоном – так бывает во время сильной грозы, но ничего похожего на дождь не наблюдалось: светило жаркое солнце, небо было безмятежным и совершенно безоблачным.

– Ха! Советская власть отменила всех шаманов с попами, и старых, и современных! – Бааска даже пнул по колоде ногой, – ты – трус!

Ёндёрюська не выдержав, вырвал прут из рук Бааски, отшвырнул далеко в кусты, и молча пошёл.

– Трус, трус! Я всем расскажу, какой ты трус! Ты…

Но в этот момент над их головами громыхнул гром. Самый что ни на есть настоящий гром, как это бывает в ядрёную весеннюю грозу. Бааска недолго стоял с разинутым ртом, – с расширенными от ужаса глазами побежал. Ёндёрюська его не ждал, уже улепётывал с этого места…

***

Бааска был средним ребенком в семье. Было известно, что мать нарожала одиннадцать детей, но четверо не выжили. Недоедание и болезни сделали свое дело, но это было обычным явлением в якутской семье, на жизнь никто не роптал. Жили в переполненном балагане: родители за легкой занавеской, братья и сестры по оронам (деревянные нары) вдоль стен, и старший брат, недавно взявший в жену девушку из соседнего селения, и пока не построивший свое жилище – они также отгородились занавеской в отдельном углу. Четверть жилища была отдана кормилице – корове. Зимой она отдавала дополнительное тепло, несмотря на костлявость.

До начала учёбы в школе было ещё далеко: обычно занятия начинались не первого сентября, а только после полной уборки и заготовки сена для колхоза: после первых снегов – примерно в середине или даже в конце октября. Тем не менее, сразу после происшествия в тайге, Бааске приснилось нечто напоминающее опостылевшую школу…

Школа была незнакомой: огромной, многоэтажной, с длинными и широкими коридорами, гладкие стены и много стекла, – ни разу в жизни Бааска таких школ не видел. В колхозе школа была маленькой одноэтажной, деревянной, и в ней всего-то было несколько классов.

Войдя в класс, Бааска увидел за партами незнакомых ребят которые корпели над тетрадями, строгого «учителя» в костюме тройке и с рожками на голове, и огромную, во всю стену, доску. Рожки у преподавателя казались вполне уместными, и даже никакого удивления не вызвали, – как будто так и должно было быть.

– Та-ак, у нас новенький, ну-кась, представься товарищам.

– Бааска Фёдоров из деревни Атамай! – отчеканил Бааска.

В классе стояла самая что ни на есть настоящая «гробовая» тишина, так что на всякий случай, полностью положившись на внутреннее чутьё, решил от обычных своих хулиганских выходок пока воздержаться. Решение, как выяснилось чуть позже, оказалось правильным. У детей октябрятские звездочки из красного ситца были пришиты наоборот – получалось «рогами вверх». Но в то время мальчик, конечно же, не знал что это знак сатаны.

– Садись, Бааска, будь как дома, осваивайся, – как-то естественно почесав голову кончиком карандаша возле левого рога, предложил «учитель», – надеюсь, твоё поведение будет хорошим. У нас, знаешь ли, особо не побалуешь.

Бааска, печатая шаг, промаршировал по классу, сел на свободное место, чётко зафиксировал правильное положение тела – спина прямая, руки сложены друг на друга. На парте уже находились тетрадь с промокашкой и чернильница, вот только ручки не было. Бааска обернулся:

– Слышь, как тя звать, ручка есть? Одолжи…

В ответ получил кулаком по лбу:

– Отстань, свою иметь надо!

– Бааска, не вертись! – Окрикнул строгий «учитель», сдвинув очки на переносицу и погрозив указкой, – первое замечание!..

Наконец прозвенел звонок – перемена, но все сидят, не шелохнутся – будто не слышат. Бааска чисто рефлекторно хотел было уже рвануть с места, но «учитель» его остановил:

– Сидеть, Бааска! Тебе второе замечание! – После чего дал команду всему классу: – вста-ать! Смиррна-а! – Все вскочили, стали по стойке «смирно», – слава великому учителю и вождю всех народов товарищу Сталину!

– Ура! Ура! Ура!

– Перерыв, товарищи дети!

В коридоре Бааска встретил друзей – почти всех своих одноклассников:

– О, здорОво!

– Привет!

– ЗдорОво!..

– А чё это нас по разным классам-то раскидали?

– А чтобы вместе не баловались. Если поведение будет хорошим, говорят, нас всех отсюда выпустят.

– А сами мы выйти не можем? – поинтересовался Бааска.

Бывалые друзья предложили показать Бааске вход-выход. Провели на первый этаж, указали на дверь:

– Попробуй, выйди.

Бааска дёрнул дверную ручку. Никак. Поднатужившись, подёргал дверь от себя, на себя. Опять никак. Внезапно дверь открылась, растерянно озираясь по сторонам и стараясь удержать равновесие, влетел новенький – будто его снаружи кто-то в зад сильно подпихнул.

Пока дверь за ним не захлопнулась, Бааска схватился руками за дверную ручку и попытался потянуть на себя, но проклятая дверь, нисколько не поддавшись Бааскиным усилиям, с шумом захлопнулась. Парень чуть было не расшиб себе лоб об эту странную дверь.

– Отсюда выхода нет, Бааска, – выдавил из себя кто-то из деревенских друзей, – уже пробовали. Разве что – если за хорошее поведение выпустят…

– А Ёндёрюська здесь? – спросил Бааска.

– Не, нету его. У него же всегда по поведению и рисованию «хорошо» и «отлично» было.

– Тебя как звать? – обратился Бааска к новенькому.

– Марклен (Маркс-Ленин. Прим., автора).

– Меня – Бааска, – пожали друг другу руки, представились и остальные, – ты как сюда попал-то?

– Утром вышел на крыльцо, пока чесался, на голову кирпич упал. А ты как? – в свою очередь спросил Марклен.

Бааска поднатужился, стал вспоминать – как это его в самом-то деле сюда угораздило:

– Да тоже вышел откуда-то… из нужника что-ли…

– И на голову кирпич упал! – подсказал кто-то из «стареньких».

– Точно! – Бааска даже удивился такой прозорливости, – а как ты узнал, ясновидящий что-ли?

– Да тут всем на голову кирпичи только и падали.

– Да-а, никогда не знаешь где тебя смерть поджидает, – сделал Бааска мудрое, хоть и во сне, умозаключение.

– Пойдём, покажем что-то.

Толпа двинулась в дальний конец коридора. Коридор дли-инный, по обе стороны – классы, классы. В конце – дверь не дверь, вроде решётка; какая-то неведомая сила ближе не подпускает, вроде как отпружинивает от этого места всех любопытных и пришедших «раньше времени». Мрачная железная решётка, сквозь которую видно багровое пламя и пышет оттуда нестерпимым жаром.

И с той стороны решётки слышны – плачь, стоны и скрежет зубов. И какие-то технические термины пьяного колхозного тракториста – родного Бааскиного дяди – Митряя, которые он частенько применял при ремонте своего трактора: «Аю, бля! Ёптать дьобынай биляттар накОй ёппаш`мать!». А ещё Митряй употреблял такие слова, поддавши, когда ходил по деревне и беспричинно задирался до встречных людей. Изредка приезжавший из райцентра участковый уже два раза предупреждал Митряя – «Ох, смотри, Митряй, доиграешься, дадут тебе срок!..» – видать, дали.

– Туда что, за нехорошее поведение помещают?

– Ага. И ещё – сразу после третьего замечания…

Зазвучал длиннющий звонок – конец перемене, и тут же за дверью раздался истошный крик Бааскиной матери:

– Померла! Померла!.. – в глаза ударил до того яркий и ослепительный луч света, что Бааска аж зажмурился…

Открыв глаза, Бааска обнаружил что проснулся, в окошко юрты светило яркое летнее солнце, из-под занавески доносилось жужжание мухи, в животе ощущался холодок то ли какого-то беспокойства, то ли страха. Оказывается, когда мама рано утром пошла доить корову, обнаружила, что ночью пеструшка без всякой видимой на то причины околела. И этим же вечером внезапно умер дядя Митряй – на голову упал кирпич – это он как всегда спьяну устроил драку возле дома, где хозяева решили подремонтировать печную трубу… Третьего предупреждения ему дано не было.

Глава 2

Прошли годы, посёлок разросся, появились техника, стахановцы, ударники, в сельсовете колхоза «Красная звезда» был установлен телефонный аппарат. Официально жить стало и легче, и веселей, но…

Уже много лет не прекращался падёж скота, наступила долгая засуха, людей стали одолевать болезни. По деревне поползли слухи: «Старик сердится, чем-то люди ему досадили, кто-то посмел потревожить его вековой покой».

Люди помнили – «Старик» был необычным шаманом, он никогда не камлал, не употреблял бубен, не надевал шаманское облачение, лечил больных заговорами и простыми словами, массажем, настойками различных трав, снимал сглазы и проклятия, и вообще – защищал свой род и селение от всяческих напастей. Монньогон был человеком очень маленького роста, сухощавым. Был добрым, чутким, сердечным и отзывчивым… Надо бы его перезахоронить: потомки шамана при новой власти ни разу арангас не проверили…

***

Председатель колхоза «Красная звезда» Матвеев как в гипнотическом трансе смотрел на «вертушку» – телефон трезвонил без умолку вот уже минут пять. В недобрый час зашёл он в сельсовет, ходил бы сейчас по ферме, доярок пощипывал, да отчитывал…

Спасение пришло в виде старой доярки Харлампиевны, которая без стука не то чтобы вошла, а как-бы, благодаря своим сверх меры большим округлым формам, вкатилась в избу сельсовета:

– Здравствуй, Матвеев! Вот скажи ты мне…

– Да погоди ты, старая, не видишь, телепен (телефон, як.) – из райкома звонят!

Загорелое до черноты морщинистое лицо председателя выражало и испуг, и крайнюю степень озабоченности.

– Э-э…

– Эге… – очень боялся председатель этого телефона, это была прямая линия с городским партийным руководством, – Возьми трубку, скажи, что я на ферме политинформацию провожу!

Доярка присела рядышком, взяла трубку:

– Э-э…

Председатель схватился за голову, зашипел:

– Не «э-э», а «на проводе»!

– Э-э, на проводе, однако… Варвара Харлампиевна Окорокова… Э-э… Нету его… На ферму ушёл, на информацию…

– На политинформацию! – зашипел председатель в свободное ухо доярки.

– Однако, на политинформацию… ага… ага… ага… Понятно, однако!.. До свидания… Что дальше делать-то? – вопрос относился к Матвееву.

– Трубку положи, – шёпнул председатель.

Трубка послушно была положена на стол. Максимов двумя пальцами осторожно взял трубку и вложил в рожки аппарата, крутнул звонковую ручку для отбоя. Просипел петушком:

– Что там?.. – прокашлялся, – что там говорят?

– Совсем плохо слышно было: тебя спросили, меня спросили, а дальше – ничего непонятно: план, сификация какая-то, сбыт, отчёт.

Глава колхоза вновь схватился за голову:

– Э-э… (вырезано цензурой)!

Почти суеверный страх председателя перед недавно установленным телефонным аппаратом объяснялся просто: телефон звонил очень редко, наверное, раз в квартал, но после звонков, как правило, жди неприятностей. Телефонистка соединяла сельсовет только с обкомом партии, который находился в городе, и неприятности, в виде какого-нибудь заезжего бойкого партийного ревизора, не заставляли себя ждать. Правда, единственная радость была – это когда сразу после установки телефонного аппарата: в республиканской газете появилась большая статья об «очередной победе», «о результатах технической революции в отдельно взятом советском селе», «о проявлении заботы Учителя всех народов», и т. п. Руководство района, благодаря этой статье, наградило предшественника Матвеева премией – три рубля – к радостному празднику всех свободных трудящихся 1 Мая. После чего бывший председатель колхоза сразу сгинул в лагерях. Одновременно сгинул и человек, подписавший приказ о премии.

Доярка, почувствовав, что заявилась не вовремя, встала, на цыпочках пошла-поплыла к выходу.

– Стоять! Чего хотела-то?

Варвара вернулась к столу, неуверенно присела на скамью напротив председателя, стала теребить конец пёстрого головного платка:

– Перезахоронить бы Старика надо.

– Кто говорит?

Матвеев прекрасно понимал о каком «Старике» идёт речь, всё-таки родная деревня, земля слухом полнится. Но спохватился довольно поздно: надо было сразу вид показать, что не понимает о ком и о чем говорит доярка.

– Да все говорят, а то сам не знаешь, – доярка отрешённо рассматривала прокопченные потолочные балки, – и чего только не говорят…

Председатель вскочил на ноги, возбуждённо заходил по комнате:

– Вы это… вы того… вы прекращайте антисоветчину разводить! Кто ещё об этом знает?

– Все знают, все шаманы знают… – теперь Варвара переключила внимание на свои руки: стала выковыривать ногтём большого пальца правой руки грязь из-под ногтей левой.

У председателя округлились глаза, стали совсем как у русского:

– Какие такие шаманы?!

Харлампиевна поняла, что ляпнула что-то лишнее, но виду не подала. На всякий случай хмыкнула:

– Х`м, а то сам не знаешь…

Судя по всему – она попала в точку: глава успокоился, прекратил бестолковое хождение, сел на своё место и закурил. Стукачей и сексотов в колхозе не было, это Матвеев твердо знал, тем не менее, нужно проявлять осторожность во всем:

– Это, ты, верно говоришь, Варвара. Засуха, план не выполняем, люди болеют, уезжают, падёж скота…

– Проклято наше село – Старик проклял, перезахоронить бы нужно…

Доярка вытащила из огромного кармана фартука папиросину, тряхнула коробком спичек. Прикурила, закурила.

– М-дя… – согласился было Матвеев, но опомнившись, одёрнул сам себя: – великая октябрьская социалистическая революция не для того совершалась, чтобы всякие там шаманы с попами диктовали нам свои условия! Ты знаешь, что есть такое – политическая бдительность?

– Вредителей ловить что-ли?

– Политическая бдительность – есть правильное понимание текущего политического момента! Понятно?

– Понятно! – на самом деле доярка ничего не поняла, она была безграмотоная. Да и грамотность в этом деле вряд ли помогла бы что-либо понять: – так ведь шаманы-то не – вредители, они наоборот пользу хочут колхозу принести…

Председатель и сам понимал – шаманов лучше не трогать, но всё-же сделал вид, что не расслышал, продолжил:

– …Великий вождь и учитель народов отделил церковь от государства, мы ведём беспощадную борьбу с пережитками прошлого…

Харлампиевна, щёлкнув по папиросе, стряхнула пепел на пол; проявила все-же политическую грамотность:

– Однако товарищ Сталин – мудрый человек…

– Конечно мудрый, – умиротворённо согласился глава, – самый мудрый во всём мире – это только великий товарищ Сталин!..

Дальше пошли намёки:

– …В прошлом году новую конституцию приняли…

– Знаю, сам информацию доводил…

– Мы живём в самом свободном и демократическом государстве… – у доярки была цепкая память.

– Это верно, Варвара, в самом, – Матвеев тоже прикурил папиросу, затянулся, – в самом что ни есть, свободном…

– Свобода вероисповедания…

Заговорщики перешли на шёпот:

– Ты, старая, на что намекаешь?! Тебя кто подстрекает?

– Ты.

– Кхы-кхы-кхы, – поперхнулся председатель табачным дымом, Варвара похлопала его по спине, – ты… кхы… чего… кхы…

– Ты же сам на прошлой неделе политинформацию проводил, так хорошо про свободу вероисповедания изъяснялся, вот все и порешили, что пора уже…

Матвеев прекратил кашлять, затушил папиросу о подоконник, не забыв бдительно осмотреть в окно окрестности, там же оставил окурок. Вытерев выступившие на глазах слёзы, вновь сел за стол и взял в руки новенькую брошюру – «Конституция РСФСР», принялся лихорадочно листать:

– «Статья 128. В целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в РСФСР отделена от государства и школа от церкви»… И это правильно!.. «Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами»…

Председатель призадумался. Нетерпеливой доярке надоело ёрзать на скамье, прервала размышления:

– Какая, всё-таки, мудрая конституция – «свобода отправления религиозных культов»!

– Товарищ Сталин не… – Матвеев хотел было сказать «не дурак», но вовремя спохватился, – Товарищ Сталин не напишет просто так, эт`тебе не прост`так… здесь, понимаешь, важна суть: диалектически материализованные в практические дела думы о чаяниях народа, о выполнении планов пятилетки… – по привычке встал в позу оратора, прокашлялся, – в свете принятых решений партии…

– Так что делать-то будем, председатель? – прервала поток красноречия Харлампиевна.

– А?.. – глава посмотрел на настенные часы, – «однако, обедать пора», – иди-ка, ты, Варвара, работай, план выполняй…

День прошёл в привычной суете: сходил во двор к старому трактористу Эспердену (Спиридону) Сергееву, отругал его: скоро работа в полях, а трактор еще не ремонтирован, тем не менее – по таёжным озёрам за карасями умудряется на нём раскатывать, недавно аж лося изловчился на нём привезти. Посетил школу, дал ценные указания рабочим по ремонту классов. Особое внимание уделил ферме, где после общего разгоняя, вызвал к себе в сельсовет молодую колхозницу – подающую надежды на звание «Почётная доярка района» вдову Матрёну, с которой уже как с полгода поддерживал тесную интимную связь: супруга председателя «не даёт» уже четыре месяца. После чего уставший, но не совсем удовлетворённый: всё-таки последнее дело в спешке происходило, отправился до дому.

Супруга Прасковья Захаровна молча поставила перед Матвеевым тарелку с горячим супом. Жест был такой, будто она презрительно метнула эту тарелку на стол, но при этом ни капли не пролилось. Огромным ножом быстро накромсала хлеб крупными кусками, и гордо удалилась спать. Тяпнув стаканчик разведенного спирта, председатель отужинал, перекурил.

Над столом, заправленные под стекло в большую самодельную деревянную рамку висели семейные фотографии: в центре он сам, – молодой, красивый, перепоясанный крест-накрест пулеметными лентами, с наганом в руке и пламенным взором, снимался ещё в двадцать втором, в Иркутске. Слева – вырезка из районной газеты: рядом с ним корова, это уже на родной ферме в тридцать первом; сверху вдвоём с Прасковьей – в двадцать пятом. Прасковья в то время была первой красавицей, предложения многих видных парней она отклонила, даже из соседних районов молодые к ней приезжали свататься. Взаимности добился только он – Матвеев.

Посмотрел на фотографии своих сыновей, все как на подбор красавцы, работают сейчас на сенокосе в школьной бригаде. И в самом низу рамки – он в форме красноаремейца – это в якутской нациоальной военной школе. Уж лучше бы в ней не учился, меньше шансов было-бы угораздить в председатели колхоза. Да-а…

Почему-то вспомнилось детство. Он был средним ребенком в семье. Всего было восемь детишек, трое младших умерли, каждый не дожив и до года, трое старших – не дожив до тридцати. Хорошо, все его семь сыновей выжили. Трудно было… Вспомнил отца, маму… Грустно… Вспомнил игривое родимое пятнышко, почему-то синего цвета, возле пупка у доярки Матрёны (вроде раньше не замечал); мысленно сравнив талии супруги и доярки, горестно вздохнул, составил план работы на следующий день, и тоже отправился на супружеское ложе.

– Прасковья-а, – ласково протянул Матвеев.

Прасковья перевернулась на другой бок, Матвеев стал протягивать руки.

– Отстань!

Супруг не отстал, наоборот – стал, что называется – домогаться.

– Отстань, тебе говорят!

Коммунист взорвался:

– Да сколько это может продолжаться, в конце-то концов! Ты почему супружеский долг не выполняешь, а?! Забыл уже, когда твой пупок видел!

– А ты почему не выполняешь? – Прасковья громоздко развернулась, теперь – лицом к мужу, и впервые за много месяцев бойкота решила заговорить: – вон, люди все возмущаются: Матвеев такой-сякой, председатель, а о колхозе совершенно не думает: животина гибнет, засуха, народ то вымирает, то куда-то уезжает.

– То есть, как это я о колхозе не думаю? – Опешил Матвеев от такого заявления, – от зари до зари на ногах. Всё о колхозе, о народе только и пекусь, переживаю. Места себе не нахожу…

– Х-м… испёкся весь от переживаний… Старика бы перезахоронить надо – вот что народ требует, – колыхнувшись, супруга вновь отвернулась. Судя по интонациям и дрожи в голосе, Прасковья еле-еле сдерживала себя, чтобы не расплакаться от обиды, досады и горечи, – тогда и планы, и все решения всех пленумов в жизнь воплотятся. А у тебя только ферма с этой оглоблей Матрёной на уме. Что, думаешь, я не знаю!? Знаю – нашёл ты себе место тёпленькое!

Трезво рассудив, что разговор зашёл в тупик, муж задумчиво выковырял из ноздри козявку, вытер палец о край одеяла и отвернулся к стене. «Утро вечера мудренее» – решил он, – «Оглобля, оглобля… и не оглобля вовсе… молодая, вот и худая»… Усталость дала о себе знать, приятное томление и тепло разлились по телу, веки отяжелели…

Коммунисты – они тоже люди, им, как и всем простым строителям светлого будущего, тоже, бывает, сны снятся…

К подёрнутому утренним туманчиком озеру, которое находилось неподалёку от захоронения ойуна Монньогона, подошёл большой черный глухарь. «Хоро-ош!» – подумал председатель и вскинул к плечу приклад ружья. В этой позе и застыл: мгновенно впал в транс: ни рукой, ни пальцем шевельнуть не может. Глухарь встрепенулся, отчего все перья вздыбились, и стал стремительно увеличиваться в размерах. Перья вдруг отлетели, и вместо глухаря перед Матвеевым предстал совершенно незнакомый, сухонький и седой старик с глазами, излучающими вековую мудрость:

– Ты почему людей не слушаешь, Матвеев?

Сбитый с толку, и перепуганный Матвеев хотел было сказать в своё оправдание что-то вроде – «а я здесь совершенно не при чём», но и язык ему не повиновался. Старику его ответ, видимо, и не требовался, он продолжал вещать и сокрушаться: