Текст книги "Лаборатория зла"

Глава 10. Жизнь перетекает в новое русло

Новая палата поразила Леру своей уютностью. Несмотря на нелюбовь менять какие-либо жизненные обстоятельства и скептическое отношение к переезду в другую палату, нельзя было не согласиться, что палата номер 5 встретила Леру гостеприимностью.

Тут было много света. Солнечный свет освещал всю комнату, словно пропитывая весь ее простор сиянием, природной энергией и здоровьем. Кроватей было меньше, чем в палате, где она была до этого, и это убрало ощущение некоторой тесноты, которую Лера ощущала прежде. Правда, и размеры палаты были меньше, но вместо тесноты это создавало, напротив, ощущение уюта и защищенности. Незнакомые люди, находящиеся здесь, не создавали атмосферы дискомфорта – несмотря на свою замкнутость, наличие людей по соседству не смущало Леру, их присутствие создало чувство какой-то теплоты. Наверное, в такой светлой, солнечной палате было бы противоестественно находиться совсем одной, такой теплый был ее свет, такой приветливый, излучавший покой и безопасность, так располагавшие к общению.

Перебравшись на свою новую кровать, Лера осторожно осмотрела своих соседей, и вспыхнувшая вдруг в ее душе жажда общения, неожиданная для нее же самой, стала еще явственнее. Лера испытала облегчение, заметив, что в глазах этих людей не было безумия – по крайней мере, такого четкого, такого бросающегося в глаза, как в глазах обитателей первой палаты. Несомненно, ее новые соседи так же обладали некоторыми странностями – каждый своими, но необычность их не пугала и не отталкивала, тем более что Лера отдавала себе отчет в том, что, вероятно, в этом отношении не сильно отличалась от других и, наверное, обладала не меньшими странностями, чем они. Задумавшись об этом, Лера поняла вдруг, что здоровые люди, в сущности, ничем не отличаются от больных – здесь, у этих людей, как и у тех, кто обитал снаружи, в городе, были свои особенности и, оказавшись вместе, оставалось только привыкать и мириться с этим, учась понимать друг друга. Чем же здоровые люди отличны? Они устроены точно так же, просто особенности их, возможно, не так бросаются в глаза, имея менее вычурную форму, чем у людей больных. Но разве здоровые люди всегда понимают друг друга? Разве всегда они изучают тонкости чужой души для того, чтобы достигнуть взаимопонимания? Они точно так же заперты в своем городе нос к носу, как и пациенты – в этой больнице, и с точно таким же трудом оценивают поступки других людей правильным образом за счет собственной эгоцентричности или попросту лености. Им точно так же проще назвать умозаключения других людей и искренние проявления их чувств как в корне неверными, нежели попытаться самым кропотливым образом – а иначе не имеет смысла – разобраться в тонкостях чужой души, чтобы услышать все тонкие отзвуки ее ноток, ткущих нити в одно единое полотно внутреннего мира, чтобы услышать мелодию чужой души без фальши. Нет, здоровым людям не проще, чем больным, нет. Может быть, в каком-то отношении больным предоставлялась большая возможность учиться понимать друг друга. Душа больного человека обнажена, как ободранная ссадина, и болит, как поврежденный ею кожный покров. Она оголена и беззащитна. Пытаясь обороняться, скованный страхом перед наготой своей души, опасаясь быть морально распятым, человек совершает хаотичные, необдуманные поступки, кажущиеся на первый взгляд непонятными. Но только будучи раненой, душа способна не просто увидеть, но и прочувствовать чужую боль, находя в зеркале чужой души отклик собственной патологии. Болезнь порождала способность сочувствовать и понимать, а главное – желание сочувствовать и понимать, да и просто общаться.

Лера улыбнулась. Пребывание в этой больнице определенно пойдет ей на пользу – и не только потому, что это поправит ее собственное здоровье, она будет учиться понимать других и делиться с ними своими переживаниями так, чтобы они ее понимали. Все эти девушки и женщины, находящиеся на этом отделении больницы – все, включая ее, Леру, находились в одной лодке, и все они были способны помочь друг другу и поддержать так, как, наверное, будет трудно это сделать здоровому человеку, ни разу не бывавшему здесь, и за счет этой неопытности не способному взглянуть на других через призму собственных страданий, причиненных психическим расстройством.

Лера улыбалась, оглядывая своих соседок. Кто-то смотрел на нее искоса, несколько осторожно, кто-то улыбался в ответ. Люди были разные, и это тоже уже само по себе было интересным, и Леру неожиданно радовал этот пробудившийся в ней интерес.

Она улыбалась своим новым знакомым, оглядывая их почти с нежностью, готовая открыть перед ними свою душу и с нетерпением ожидая того, чтобы внимать трели чужих, пока еще незнакомых ей душ.

Дни пролетали по тому же самому графику, что и раньше – но теперь они были заполнены чем-то иным, и все, что прежде внушало Лере лишь страх и отвращение, ныне являлось для нее местной обыденностью, не несущей ничего предосудительного. Чем больше Лера находилась здесь, тем с большим изумлением задумывалась над тем, какое большое значение имеет то, как мы воспринимаем те или иные вещи, и совпадает ли восприятие вчерашнего дня с восприятием сегодняшнего, точно такого же. И чем больше она задумывалась, тем больше понимала то, что способно сотворить с человеком его собственное воспаленное воображение. Казалось бы, человек загнан в ловушку, он отчаянно пытается вырваться, охваченный гневом и страхом, изо всех сил пытаясь предотвратить собственное смертоубийство, он тратит на это столько энергии, истощает весь свой внутренний запал, который продолжает рваться восполнить свои энергетические ресурсы для того, чтобы возобновить свою борьбу, чтобы не сдаться – а оказывается на самом деле, что человек ведет эту борьбу совершенно зря, виной всему – всего лишь неверное толкование событий, а значит – человек борется, по сути дела, с самим собой, и борьба эта, помимо истощения, ничего не приносит. И какой же ужас появляется в тот самый момент, когда человек начинает понимать, что с ним произошло, когда он начинает интерпретировать происходящие события совершенно по-другому! Болезнь меняет угол зрения, и как поражаемся мы, когда фокус нашего внутреннего глаза ставят на место. Подумать только – Лера столько времени провела в заблуждении – она уже почти два месяца находилась здесь, в этих стенах, листья за окном постепенно сменил пейзаж ранней зимы, и весь период этих перемен Лера отчаянно пыталась спасти себя, а оказалось все гораздо проще, чем ей представлялось с самого начала – просто осколок от зеркала Снежной Королевы попал ей в глаз, а сейчас выпал, и вещи тут же встали на свои места – и все. Но все же порез от осколка немножко давал о себе знать в виде неустойчивости настроения и неуверенности в рациональности суждений, а потому Лера абсолютно не торопила врача с вопросом выписки, полагая, что Екатерина Васильевна абсолютно права, что находит нужным еще какое-то время продержать Леру здесь под своим наблюдением.

«Не сумасшедшая, а временно не в форме», – улыбаясь своим мыслям, Лера радовалась каждому наступившему дню, с интересом наблюдая за происходящими здесь событиями, проявляя интерес к местной общественности, ожидая своего выздоровления, которое все-таки было уже не за горами.

Теперь утром Лера вставала каждый раз в хорошем настроении. Сейчас, когда страх и ощущение неотвратимой опасности оставило ее, она могла проводить дни спокойно, позволяя себе интересоваться происходящим, не отвлекаясь на тревожные опасения. Едва только солнце начинало щипать ей глаза, как она тотчас же пробуждалась, невзирая на то, что солнце это было уже последним, почти зимним. Вставало оно поздно, рассвет разгорался неторопливо, уже успев впитать в себя крупинку зимней лени, которая уже начала постепенно заявлять о себе. В общем-то, само солнце-то уже по сути и не было солнцем, скорее это были лишь серые сумерки, отсветы пробудившегося после черной ночи неба. Но даже этот слабеющий сизый свет Лера воспринимала как живые солнечные лучи, так солнечно было у нее внутри, так тепло, что она проецировала этот свет и в окружающий мир.

За завтраком она съедала свою кашу быстро, послушно, после чего с удовольствием выпивала кружку чая и без напоминаний отправлялась принимать лекарства. Далее, в скором времени, на отделении появлялась Екатерина Васильевна. Осторожно она переступала с ноги на ногу, чуть в развалку, покачивая своими тучными боками, чем снова напоминала Лере внешне большую утку, горделиво и заботливо вышедшую осмотреть свои владения. По отделению врач передвигалась неспешно – внимательно она подходила она к каждому из своих больных и не переходила к следующему, не уделив человеку должного внимания, не изучив со всей тщательностью его состояние здоровья и настроения на текущий день. Гордо и чинно она усаживалась на кровать каждого и внимательно заглядывала в глаза, терпеливо выслушивая все, что говорил ей ее пациент, даже если его речь имела мало смысла и была малоразборчива. Екатерина Васильевна со всей серьезностью хмурилась, и деловито кивала головой, отчего рыжеватый пучок у нее на затылке смешно подрагивал, и, чем больше Лера наблюдала за ней, тем больше умиления вызывала в ней эта женщина, вся излучавшая душевное тепло, нисколько не жалевшая его для своих непутевых подопечных, которые, поддаваясь своей во многих случаях вычурной, нездоровой, непонятной логике, зачастую воспринимали слова врача по-своему, реагируя на них кто слезами, кто криками, кто глубокой обидой, когда встречали отказ на просьбу о выписке домой. Но попадались так же и те, кто воспринимал слова врача серьезно – вернее, так, как она пыталась донести их до своих больных, кто не скандалил, а разговаривал с ней спокойно и искренне, демонстрируя благоразумие. Среди таких, наверное, была и Лера – так ей, во всяком случае, казалось. По крайней мере, обхода доктора она дожидалась со всем послушанием. Когда Екатерина Васильевна появлялась на пороге палаты, Лера тут же запрыгивала на свою койку и усаживалась на ней, смиренно ожидая своей очереди на беседу. Она лежала опять же у окна, как и в прошлой палате, поэтому дожидаться приходилось некоторое время – обход доктор начинала всегда от дверного проема, а от него до окна стояло ровно четыре кровати, включая Лерину, последнюю – справа, и ровно столько же с левой стороны. Когда Екатерина Васильевна доходила наконец до нее, Лера искренне улыбалась, растроганная вниманием доктора, благодарная за помощь и несколько присмиревшая – все же, когда рядом был врач, который мог объяснить ей то, что творится с ней, ответить на все интересующие ее вопросы и по-человечески поддержать, становилось ощутимо спокойнее, ведь все же некоторую тревогу Лера ощущала, озабоченная состоянием своего здоровья, волнуясь время от времени за то, а правда ли она сможет поправиться.

– Не волнуйся, Лерочка, – широко улыбаясь, врач все так же ласково поглаживала ее по руке, – Я вижу, что ты поправляешься, поэтому думаю, что через достаточно скорое время ты сможешь пойти домой.

– Что вы, что вы! – Лера оживленно мотала головой, – Я вовсе не тороплюсь домой. Главное – это точно поправиться. Я не хочу идти домой, пока лечение не будет в должной степени произведено.

Улыбаясь, Лера со всей искренностью рассказывала обо всем, что интересовало Екатерину Васильевну, но разговор их не был обычно особенно длинным – Лера не скандалила, не клянчила выписку, не скрывала своих переживаний, старательно отвечая на все вопросы, интересовавшие врача. Хотя, в общем, Лере и скрывать толком было нечего – Каспера она с тех пор так и не видела, доктор Громов тоже не появлялся, да Лера уже и сама поняла, что они ненастоящие, их нет и не было – разве что, признаться, не могла до конца в это поверить, что вызывало у нее некоторое беспокойство, обусловленное растерянностью, в чем она честно признавалась Екатерине Васильевне. Иногда же Екатерина Васильевна и почти что совершенно не разговаривала с Лерой – окинув девочку внимательным взглядом, она удовлетворенно кивала, анализируя по Лериному виду одной только ей понятные вещи, о которых сама Лера не догадывалась.

Широко улыбнувшись, Екатерина Васильевна грузно поднималась с Лериной кровати, чтобы перейти к следующей пациентке.

– Екатерина Васильевна! – Лера останавливала врача, с мольбой заглядывая ей в глаза, – Скажите – я понятно разговариваю? У меня связная речь? Нормальная логика?

– Нормальная, Лерочка. Ты выздоравливаешь, я знаю.

– Спасибо.

Приободренная Екатериной Васильевной, Лера вскакивала с кровати и выбегала в коридор, чтобы исподтишка понаблюдать за другими врачами, которые так же обходили своих пациентов. Так ли они были внимательны к своим подопечным, как Екатерина Васильевна – к своим? Внимательно оглядывая других врачей, она заключала, что они, пожалуй, столь же добросовестны, но все же доверяла больше всех Лера все-таки Екатерине Васильевне, и она на совершенно субъективных основаниях казалась Лере самой внимательной, самой доброй.

После обхода врачами больных сотрудники больницы собирали пациентов маленькими группами и уводили на другой этаж, где проводились самые разные реабилитационные мероприятия, организованные специально для них. Выходя под присмотром кого-либо из сотрудников за пределы отделения вместе с другими девочками, Лера улыбалась, вспоминая свой столь реальный для недавнего прошлого страх перед тем, что находится за заветной железной дверью. Теперь она знала, что за дверью отделения находится лестница, по которой они спускались на этаж ниже, где их разводили по разным кабинетам, где проходили групповые занятия. Лера улыбалась себе под нос, вспоминая, как обмирало ее сердце всякий раз, когда раньше она наблюдала, как людей уводят за эту дверь, и как она боялась того, что могло там, в этой незримой неизвестности, случиться с ними. Теперь же она знала, что людей здесь не убивают, и ей самой было странно подумать о том, как такие мысли могли приходить ей в голову.

– Лерка, чему ты улыбаешься? – подозрительно спрашивала ее Мария Владимировна, которая время от времени так же провожала пациентов на занятия.

– Ничего. Просто, – Лера задирала голову, чтобы заглянуть в лицо медсестры, и делала это искренне и открыто, – Просто смешно вспоминать о том, какие мысли приходили мне в голову раньше. Раньше мне было ужасно страшно даже подумать о том, что находится за пределами отделения и что там происходит с людьми, а теперь я понимаю, как это было глупо.

Встречи пациентов были самые разнообразные, но одинаково необходимые для всех. Они собирались группами в небольших комнатах, специально отведенных под такие мероприятия, и вместе с медицинскими сотрудниками посвящали себя разным занятиям. Сюда же приходили и пациенты других отделений больницы – как женских, так и мужских. Здесь пили чай, ели конфеты, рисовали и вырезали картинки из разноцветной бумаги, клеили картонные домики, придумывали оригинальные аппликации из камешков и листьев. Здесь пели песни, танцевали и читали стихи. Здесь играли в игры, выполняли причудливые задания и просматривали фильмы, записанные на множество компакт-дисков. Здесь плакали и смеялись, шутили и смущались. Здесь мальчики знакомились с девочками, здесь дружили и влюблялись – все было как в настоящей жизни, оставленной ныне там, за пределами этих решеток на окнах. Здесь не просто хорошо проводили время вместе, и не просто учились чему-то новому либо утраченному, главное – здесь учились общаться, здесь люди снова могли чувствовать себе здоровыми. Здесь пациенты были оживлены, они проявляли интерес друг к другу и учились разговаривать – казалось бы, такой простой, элементарный, базовый навык, однако для многих тут, включая саму Леру, этот навык потерпел некоторые изменения, связанные, вероятно, с болезнью. Проведя здесь столько времени, Лера словно бы разучилась просто разговаривать – проведя столько времени в молчании и подозрительной настороженности, вызванной страхом, Лера совсем забыла, как это делается, как поддерживается разговор, и для чего это нужно. А может, она разучилась общаться еще раньше – ведь, если вспомнить события последних месяцев, то можно заметить, что работать и жить Лера тоже предпочитала в одиночестве. Нет, теперь Лера знала абсолютно наверняка, что когда-то была совсем не такой – теперь, глядя с некоторой критикой на свое заболевание, она вспомнила, поняла, что раньше в ее жизни было все по-другому. Еще обучаясь в институте, у нее были и друзья, и романтические симпатии. Она не была слишком общительным человеком, но все же какие-то контакты имели для нее значение, а за последние несколько месяцев с ней словно бы случилось что-то, и потребность в общении, все более уменьшаясь, в конце концов свелась на нет. Не общаться ни с кем нельзя – так учила Леру Екатерина Васильевна. Хотя бы с кем-нибудь разговаривать нужно, хоть с кем-нибудь человеку нужно делить свои переживания, а замыкаться в себе – это неправильно, и полная отгороженность от внешнего мира – это болезнь. И это было верно. Сразу после того, как Лера окончательно замкнулась в себе, с ней случилось что-то, и преследователи во главе с доктором Громовым вошли в ее жизнь. Если человек все время хочет быть один – это в любом случае плохой признак, какими бы ни были на то причины. Надо общаться с другими девочками – так говорит Екатерина Васильевна. Надо интересоваться тем, что происходит вокруг. И Лера с удовольствием следовала ее настоянию. Лера доверяла своему доктору всецело, но причина была не только в авторитете Екатерины Васильевны – просто Лере самой очень хотелось участвовать в жизни других людей, и она посчитала это совершенно нормальным желанием, вот и все.

И опять-таки она видела бонус в том, что общение происходит в стенах больницы – все тут было как в реальной жизни, но тут не было ни зла, ни обмана, ни подлости, ни прочих изъянов внешнего мира – люди, проходящие здесь лечение, все были в одной лодке, а потому относились друг к другу со всей искренностью и истинной нежностью. У всех была одна беда, и все пытались поддержать друг друга, мотивируя на лечение. А если что-то было непонятно, или тревожно, или страшно, то, на все случаи – Лера знала – рядом всегда есть человек в белом халате, и белый халат этот является знаком дружбы и покровительства. Если бывает страшно, то всегда есть у кого попросить поддержки, разъяснения происходящей ситуации или, в крайнем случае, успокоительное средство.

Ближе к обеду девочек возвращали обратно на отделение. Лера приходила возбужденная, взволнованная пережитыми за сегодняшний день событиями, переполненная вся изнутри этими событиями мира, который стал вдруг для нее таким простым, таким понятным и таким светлым за счет своей безопасности и предсказуемости большинства явлений.

Лера летала по коридору взад и вперед, словно на крыльях.

– Лерка, чего ты скачешь?

Не обращая внимания на замечания Марии Владимировны, Лера запрыгивала на какой-нибудь из подоконников, чтобы выглянуть в больничный двор, что изрядно волновало Марию Владимировну, с которой у Леры все же сложились худо-бедно доверительные отношения. Что-то Мария Владимировна нашла в Лере, и относилась к ней весьма доброжелательно, даже воспитывала она ее не то чтобы очень занудно, за что Лера платила ей вежливым отношением и не обзывала ее больше ни Надзирательницей, ни Цербером.

– Лерка, чего ты опять туда залезла? – беспокоилась Мария Владимировна.

– Что тебе снова в окне надо?

– Да ничего, Мария Владимировна, – Лера мечтательно окидывала взглядом двор, успевший совсем донага оголить тонкие деревья и засыпать все белой порошей, не успевшей еще пропитаться не сошедшей грязью.

– Чего ты там увидела? Слезай оттуда сейчас же! Кто тебя там интересует? Не скажешь – пойдешь обратно в первую палату, так и знай, там будешь смотреть в окно целыми днями! – взволнованно грозилась Мария Владимировна, что вызывало у Леры мягкую улыбку.

Окидывая взглядом больничный двор еще раз, Лера отводила взгляд от окна, устремляя его на медсестру, и казалось, что в глазах Леры с долю секунды еще успевал отражаться первый снег, гордо расстеливший сейчас свое покрывало на пустом зябнувшем дворе – таким мечтательным был ее взгляд, таким нежным.

– Да нет там ничего, Мария Владимировна, – отвечала она такой спокойной интонацией и с такой искренней улыбкой, что даже бдительная, умудренная многолетним опытом работы Цербер ей верила, – Ну честное слово.

– А чего тогда скачешь все время к окну и таращишься? – спрашивала ее Мария Владимировна еще с неуверенностью.

– Да потому и смотрю, что ничего нет, – отвечала Лера, – Знаете, как приятно убеждаться снова и снова, что там ничего нет, и больше я не увижу ничего из тех ужасов, которые показывались мне на глаза раньше. Я знаю, что мои видения были ненастоящими. Просто я все еще не могу до конца в это поверить, так это хорошо. Я знаю, что никого за этим окном нет и просто быть не может, и это осознание приносит такое счастье, что хочется выглядывать в окно снова и снова.

Подавали обед, и Лера съедала все так же подчистую – смиренно, как и за завтраком. Переступив через осколки страха, застрявшие где-то внутри и медленно таявшие, она съедала суп, а затем и макароны, которые и вправду перестали вдруг своим видом напоминать червей. Винегрет все еще вызывал у нее некоторые сомнения, но все же постепенно она начала съедать и его – сначала по ложечке, с осторожностью, а со временем и всю тарелку. То же произошло и с котлетами, а овощей она, кажется, не боялась совсем. В конце концов она даже начала пить компот, и даже любой, не оставив места жалкой избирательности, которой она придерживалась поначалу, внимательно изучая оттенок жидкости в стакане.

После обеда Лера послушно выпивала дневные лекарства и отправлялась в палату, где покорно лежала на своей кровати целый час, погруженная в свои раздумья – после обеда полагался тихий час.

После пробуждения больных выводили гулять во дворик больницы, и эти предвечерние часы Лера любила, пожалуй, больше всего. Оказавшись на улице, она восторженно замирала, жадно вдыхая в себя аромат свежего воздуха – с трепетом вожделения, с переполнявшим ее восхищением, обмирая от счастья. Сердце ее сжималось, когда она вспоминала о том, как некогда сидела перед окном, прислонившись лицом прямо к самому стеклу, насколько позволяла решетка, уткнувшись носом в щель старой рамы, жадно вдыхая струйку воздуха, пропитывающегося затхлостью из-за пыли, крепко засевшей в оконных щелях, но казавшегося таким вкусным оттого, что это был запах свободы. Лера вспоминала, и на глаза ее наворачивались слезы. Она помнила, как она сидела, согнувшись над рамой, уткнувшись носом в самую щель, а доктор Громов потешался над ней. Сейчас это казалось таким обидным. А еще более обидным было то, что никакого доктора Громова не существовало на самом деле – а значит, и обижаться ей было не на кого, ее собственное воображение избичевало само себя.

– Лерка! Чего застыла? Ты идешь или нет? И почему ты плачешь?

– Я не плачу, Мария Владимировна. Я иду, иду. Просто так красиво.

Вокруг действительно было очень красиво. Тонкие деревья, ставшие совсем прозрачными, тихонько покачивались на ветру, поддерживая своими худыми, но сильными пальцами припухлость сложенного на них снега. Вокруг было тихо-тихо и чисто-чисто, словно они и вправду были где-то глубоко в лесу. Парк был не потревожен, и выглядел оттого таким девственным, таким пленительным. Чистый воздух действовал успокаивающе. Больные гуляли по парку в сопровождении кого-либо из медицинских сотрудников, и, если бы не отдаленные отзвуки машин, раздававшиеся иногда обрывками гула – вероятно, где-то неподалеку располагалась дорога – то и вправду можно было подумать, что они – шайка путешественников, забредших на неизвестную землю, куда не ступала нога человека.

Эта земля была святой. Она приносила успокоение и сеяла в больные сердца семена надежды и веры в исцеление. Это была красивая земля, земля умиротворения и защиты. И как Лера раньше могла подумать о том, что в этом прекрасном месте может происходить что-то плохое? Это доктор Громов ей подсказал. Самовлюбленный эксцентричный персонаж, которого не было. Она была с ним знакома, она видела его так, как видела сейчас людей, гуляющих рядом с ней, она слышала его голос – а его на самом деле не было.