Текст книги "Чечня: Трагедия Российской мощи. Первая чеченская война"

Бои за Грозный также демонстрируют то, насколько сложно организованным (или «цивилизованным») армиям действовать на городской территории, особенно без причинения громадного ущерба и огромных жертв среди мирного населения. На смену природным лесам XIX века пришел современный «лес» другого рода, который распространился по всему миру и, видимо, станет главным полем боя в будущем – город (city). Победа чеченцев в этой войне в значительной степени проистекает из того факта, что в 1990-х годах они стали «городскими партизанами» в самом подлинном смысле точно так же, как в XVIII и XIX веках чеченцы были мастерами искусства войны в лесу. Более того, когда лес вырублен, он становится бесполезен для обороны и засад, в то время как разрушенный город столь же хорош для этих целей, как и нетронутый, – а то и еще лучше.

Так что, хотя отсутствие у армии карт Грозного может показаться совершенно странной деталью, стоит напомнить, что во многих обширных, не имеющих плана, беспорядочных городах, которые растут по всему «развивающемуся миру», карты либо отсутствуют, либо очень мало помогают на местности, потому что улицы этих городов либо не имеют названий, либо не обозначены на карте. Конечно, еще меньше карты помогают после того, как город разнесен в клочья.

Поэтому для оборонительных сил партизанского типа этот новый городской лес предоставляет многие из тех же возможностей, что и прежний естественный лес: те же удачные варианты для снайперской стрельбы, минирования, ловушек и засад, и это нивелирует превосходство противника в разведке, бронетехнике, воздушных силах и артиллерии. Городские сражения также жестоким образом демонстрируют недостатки армии, привыкшей полагаться на крупные соединения, действующие вместе в соответствии с жесткой иерархией командования. Ведь даже в большей степени, чем в современной войне в целом, в городских условиях данные подразделения склонны раскалываться на самостоятельные боевые единицы и даже более мелкие группы, что возлагает огромную ответственность не просто на младших офицеров и сержантов, но на отдельного солдата как такового. Именно отсутствие инициативы со стороны младших офицеров, отсутствие хороших сержантов и упорное упование на приказы сверху оказались главными слабостями сегодняшней российской армии, прежней советской армии и российской армии XIX века.

Наконец, даже для хорошо обученных, имеющих хороших командиров и хорошо мотивированных войск бои за каждый дом – это кровавое, рутинное и ужасающее дело, крайне выматывающее нервы. Всё то время, что я провел в Грозном в январе 1995 года, всякий раз, находясь на открытом пространстве, я представлял себе прицел снайперской винтовки, направленный мне в голову с какого-то высотного здания в полумиле от меня, а когда я находился на российской стороне, то каждая падающая балка или кусок камня казались мне таящими мину-ловушку или неразорвавшийся снаряд, а каждое разрушенное здание – чеченским укрытием.

Что касается западных армий, то некоторые их подразделения, конечно, подготовлены к войне в городских условиях, что в целом не было сделано в советской, а затем и в российской армии до Чечни, и это было странно, учитывая то, что в предыдущем советском опыте присутствовали три величайшие до сегодняшнего дня битвы внутри городов: оборона Сталинграда, оборона и затем взятие Севастополя и взятие Берлина, а равно и значительное количество менее крупных сражений такого рода – от Ростова до Кенигсберга. Единственными подразделениями прежних советских вооруженных сил, которых обучали таким боям, были войска, стоявшие вокруг Западного Берлина, и морская пехота. Для последней наличие специальной подготовки к городским боям, как представляется, отчасти было связано с тем фактом, что морская пехота была реформирована еще в начале 1960-х годов с явным намерением скопировать аналогичные западные части. Отчасти же это было просто делом ее полковой традиции, поскольку морпехи сыграли столь выдающуюся роль в битвах за Севастополь (свою черноморскую базу) и Сталинград.

Дадим слово генералу Михаилу Суркову, заместителю председателя Комитета Госдумы по обороне:

«Тактика такая [уличных боев] в уставах российских вооруженных сил отсутствует. Учения с имитацией боевых действий в городских условиях проводятся редко, и соответствующего опыта у наших военных нет. За рубежом такие действия отрабатываются, хотя это скорее полицейские, нежели военные способы: сначала применяют задымление, затем пускают слезоточивый газ, выкуривая противника. Для штурма зданий используется спецтехника, штурмовые лестницы, крючья, которых у наших войск просто нет. А в федеральной группировке не хватает даже элементарных дымовых шашек. Артиллерию же в условиях города применять практически невозможно: это всё равно, что по воробьям из пушки палить. Танки и БМП на улицах также беспомощны (об этом свидетельствует опыт предновогоднего первого штурма в самом начале войны). Технику расстреливают в упор из гранатометов, накрывают брезентом смотровые щели, поджигают – боевиками все эти методы хорошо освоены. Посетовал генерал и на нашу систему связи, с ней в городе тоже проблемы. За здание заехал – уже не слышно»¹².

Однако у Запада здесь тоже нет повода для самодовольства. Согласно американским аналитикам, на 1996 год в армии США были полностью подготовлены для городской войны только 4 тысячи человек. Явная тактическая негибкость, неспособность (за исключением определенных элитных частей) эффективно действовать на уровне отделений часто были проблемой для американских военных в прошлых войнах. Сегодня же опасения американцев перед некоординируемой, распадающейся на независимые эпизоды пехотной схваткой крайне возросли благодаря поствьетнамским страхам относительно военных потерь, поскольку в подобного рода войне технологическое превосходство имеет ограниченное значение, а довольно высокое количество потерь почти неизбежно. Подобным же образом, конечно, обстоит дело и с жертвами среди мирного населения.

В одном американском документальном фильме, в котором показана подготовка морских пехотинцев к боям в городских условиях на базе Куантико в Виргинии, содержится такой мрачный комментарий: «Если бы этот сценарий был реален, то половина этих морпехов была бы убита». По словам капитана Роберта Джоунса из корпуса морской пехоты США,

«большая часть боя ведется с дистанции 15–20 футов. Преимущество – на стороне обороняющегося. Такой тип боя сам по себе создает замешательство, даже у хорошо обученных солдат… В некоторой степени их шансы могут повысить высокие технологии, но… в этом типе войны надо полагаться на толковых солдат в той же степени, что и на качественную экипировку, или даже еще больше».

Конечно, американская армия располагает снаряжением для городской войны, по уровню значительно превосходящим то, что было у российской армии. В частности, американские солдаты (хотя и в ограниченном количестве) имеют доступ к приборам ночного видения и инфракрасным технологиям для ночных сражений. Однако эффективность этих устройств в сильной степени зависит от уровня подготовки, а также храбрости использующих их солдат. Поэтому моральный дух имеет огромное значение.

С точки зрения стратегических и тактических уроков Чеченской войны, также принципиально важно отметить, что сегодняшние города имеют непропорционально большие размеры в соотношении с вооруженными силами большинства стран – даже американскими. До войны Грозный строился в расчете на 400 тысяч жителей, – для того чтобы задержать первые российские силы, отправленные в Чечню, он хоть и не был громадным, но имел достаточную величину. Как и большинство городов юга России и Кавказа, Грозный представляет собой расползающийся населенный пункт с огромными пригородами из одноэтажных домов, громадными промышленными зонами, которые в совокупности покрывают более сотни квадратных миль. Наряду с нерешительностью и некомпетентностью российских наступательных сил, всё это сделало невозможным для них окружить город, отрезать и уничтожить его защитников.

Так что, хотя некоторые ободряющие выводы из Войны в Заливе вполне правомерны, западные солдаты также должны обращать внимание и на мрачные уроки городских сражений в Могадишо, в особенности на тот катастрофический эпизод, когда превосходно экипированные и, предположительно, хорошо подготовленные американские рейнджеры оказались скованными на протяжении трех часов, потеряв 18 человек убитыми и 19 ранеными от рук противника, который не имел никакого оружия, кроме Калашниковых и «техничек», то есть пикапов с установленным в кузове пулеметом. Это был не самый крупный разгром в сравнении с тем, который российская армия потерпела в Грозном, но он принес слишком много потерь в глазах американского общественного мнения и администрации, чтобы терпеть это дальше, поэтому за описанным эпизодом быстро последовал вывод войск[69]69
  Ливен имеет в виду события 3–4 октября 1993 года в столице Сомали Могадишо, когда силы специального назначения США понесли значительные потери, выполняя задание по аресту и захвату двух членов так называемого правительства Сомалийского национального альянса. В Сомали это сражение получило название День рейнджеров. После того как по CNN были показаны кадры, на которых торжествующие сомалийские боевики носили по городу растерзанное тело погибшего американского бойца, общественность США потребовала вывода войск во избежание вмешательства в чужую гражданскую войну, как это произошло ранее во Вьетнаме. 15 декабря подал в отставку министр обороны США Лес Эспин, а к марту 1994 года американцы полностью эвакуировались из Сомали.


[Закрыть].

Расчет на длительную бомбардировку ради победы в густонаселенных зонах связан в целом с тремя проблемами, будь то Вьетнам или Чечня. Во-первых, вот слова полковника американской армии Джеймса Уорнера: «Главная причина того, почему мы не используем авиацию по любому поводу, заключается в том, что мы не хотим убивать и разрушать всё что угодно». Как и многие военные прагматики, полковник Уорнер указывает, что с помощью развития более эффективной противовоздушной артиллерии, с одной стороны, и за счет перемешивания своих вооруженных сил и гражданского населения на одной территории, с другой, неприятели Америки способны легко продолжать наносить как военный, так и политический ущерб для США из-за того, что те в предельно высокой степени полагаются на воздушные бомбардировки.

Во-вторых, перефразируя поговорку генералиссимуса Суворова, «бомба – дура, солдат – молодец». В многочисленных исследованиях и личных свидетельствах о современных сражениях отмечается крайне низкое количество военных потерь в соотношении с количеством потраченных боеприпасов, и мой собственный опыт во всех войнах, которые я освещал в качестве журналиста, говорит то же самое. В случае с огнем из стрелкового оружия одной из причин этого, несомненно, является давно отмеченная тенденция: большинство людей во время боя не стреляют в упор в других людей – либо потому, что они пугаются это делать, либо из-за какого-то глубоко гуманного внутреннего запрета. Как ни странно, появление автоматического оружия некоторым образом сделало это еще более верным, поскольку такое оружие дает отдельному пехотинцу (особенно плохо подготовленному) ощущение, что он может наводнить пулями зону перед собой и остановить всё приближающееся к нему, не подвергая себя опасности стать мишенью. Классическая картина всех недавних «непрофессиональных» (‘militia’) войн: солдаты в окопе или за насыпью, держащие автоматы над головой обеими руками и просто палящие в приблизительно противоположном направлении.

Но когда доходит до тяжелого оружия, появляется третья причина: бомба, или снаряд, или даже управляемая ракета (по крайней мере на мгновение) слепы в отношении отдельного солдата. Они могут поразить указанный танк или бункер, но у них нет задачи достать людей, находящихся поблизости, и в действительности они не могут это сделать, если эти люди находятся за достаточно толстым укрытием. У людей же, со своей стороны, есть сильное личное желание избежать попадания бомбы, и страх заставляет их принимать решения чрезвычайно быстро и проворно.

Другое дело, конечно, – это гражданское население в своих домах. Попытка выиграть городское сражение посредством бомбардировки, даже при использовании высокоточного оружия, предполагает огромный ущерб и многочисленные жертвы среди мирных жителей с сопредельной стороны, как это и было при российской бомбардировке Грозного. Психологическая подготовка, эмоциональное состояние (ужас, замешательство и крайняя физическая агрессия) и даже боевые учения войск, вовлеченных в ужасное дело войны за каждый дом, также фактически заранее исключают ограничения в применении силы.

Кроме того, сражение за Грозный показало, что последние технологические достижения дали очень существенное преимущество и обороняющимся, а именно в использовании реактивных противотанковых гранат (РПГ) – конечно, при наличии определенного самообладания. В руках храброго бойца это оружие зарекомендовало себя королем в городах Чечни, равно как и в горных засадах. Классический для этой войны чеченский отряд из трех человек состоял из гранатометчика, который подбивал российский танк или БТР, снайпера и боевика с легким пулеметом, который защищал гранатометчика и удерживал пехоту скованной в своей бронетехнике.

Следует отметить, что РПГ – это великий уравнитель. Это очень дешевое оружие в сравнении с танками, для уничтожения которых оно предназначено; для использования РПГ достаточно только одного человека, мужчины или женщины, которым не нужно долго учиться – нужны только хороший глаз и железные нервы либо огромная мотивация, придающая даже испуганному человеку храбрость, достаточную для того, чтобы лежать неподвижно, пока танк проедет мимо или даже над бойцом, чтобы затем подбить его сзади. Учитывая эти особенности, в подходящих обстоятельствах, прежде всего городских, боец с РПГ может нейтрализовать преимущества высоких технологий и причинить очень серьезные потери – более значительные, чем это способен сделать искушенный противник. РПГ можно назвать дротиком или английским длинным луком наших дней – простым оружием, которое в грамотных руках обращает гордость военной аристократии в пыль¹³.

Как собирались чеченские силы, использовавшие описанное выше вооружение, мне объяснял в январе 1995 года Идрис Докаев, предводитель небольшой группы чеченских добровольцев в селе Алхан-Юрт. Мы всматривались сквозь ночь в российские позиции к северу – бескрайнее темно-синее море, покрытое трассирующими пулями. Время от времени красивая россыпь российских осветительных ракет падала, как позолоченная люстра, разлетаясь вдоль неба и выдавая острые профили лиц Идрисова и его людей:

«Можно сказать, что в обороне участвует всё местное население. С каждой улицы пришло по несколько групп из четырех или пяти добровольцев, которые сменяют друг друга на страже на краю села с перерывом в два часа, так что кто-то всё время стоит на часах. Мы сами определили между собой время для отдыха. Если они видят что-то подозрительное, они делают три выстрела, и все вооруженные люди в селе занимают свои позиции. Конечно, нас тут не так много, потому что многие отправились защищать Грозный, но мы всё равно можем оказать сопротивление. Позади нас, около перекрестка, находится здешний штаб, он состоит из людей с советским военным опытом. Они координируют наши действия с группами в соседних селах и ведут разведку в обоих направлениях. Здесь нет формальных командиров, мы просто работаем вместе… Как видишь, мы не армия, мы просто обычные люди, которые защищают свои дома. Что лучше: прожить всю жизнь рабом или умереть героем? Дудаев сказал, что можно разрушить всю Чечню, сравнять с землей Кавказ, но стремление к свободе появится снова… Но я не хочу, чтобы ты думал, что мы сражаемся за Дудаева. Это гораздо больше, чем Дудаев. Мы сражаемся, чтобы защитить наши дома от варваров. Россия никогда не знала Бога. Там всегда были злые люди во власти».

Я спросил его, как такой небольшой населенный пункт смог выставить так много вооруженных людей. Он указал на группу 15-летних подростков, вооруженных пистолетами и гранатами:

«Ты, возможно, думаешь, что они дети, но это не так. Они сильные мужчины. Они могут победить любых солдат на свете. Даже от пятнадцатилетнего мальчика здесь можно ожидать, что он знает, как обращаться с оружием. В большинстве семей отец дает сыну в этом возрасте пистолет и учит, как им пользоваться».

В сравнении с тем, что я видел у афганских моджахедов, грузин и в разных других войсках, те забота и профессионализм, с которыми чеченцы обращались со своим оружием, в самом деле производили огромное впечатление (отчасти, несомненно, благодаря советской военной подготовке). Прежде всего, они не размахивали им, не палили в воздух ради забавы и держали оружие на предохранителе, когда его не использовали. Дэвид Брочли, выдающийся военный фотограф из The Associated Press, который прибыл в Чечню в январе 1995 года сразу после войны в Боснии, рассказывал: «Я действительно впечатлен чеченскими бойцами. У них так много оружия, но вы не увидите, чтобы они валяли с ним дурака, рисуясь и случайно стреляя друг в друга. Они действительно серьезные солдаты».

За день до этого в Грозном еще один чеченский доброволец по имени Рамзан Сельмирзаев сказал мне:

«Нас здесь 20 человек в моей группе из Ведено, все родственники или друзья. У каждой группы есть свой командир или старший. Мы выбираем человека, который был сержантом в Советской армии, потому что он явно лучше знает, как действовать. Но я бы не сказал, что он наш командир в точном смысле слова. Он не приказывает нам сражаться, ему не надо этого делать. Мы все знаем, почему и за что мы воюем. Наша группа сама решает, где ей сражаться. Мы приехали в Грозный, потому что это наша столица, потому что здесь нам надо воевать с русскими и, надеюсь, победить их… Но, конечно, мы слушаемся старших командиров. Если они скажут, что нам обязательно надо быть в Аргуне, мы отправимся туда. Хотя в целом мы действуем вместе с другими группами на нашей территории и не сильно контактируем с высшим командованием… Это не армия. Воюет весь чеченский народ».

Такова была ситуация в самом начале Чеченской войны; позже Масхадов сможет создать более эффективное центральное командование. Тем не менее в качестве картины того, как появились чеченские вооруженные силы, это описание представляется мне совершенно точным¹⁴.

Одной из особенностей российской военной дезорганизации, которая близко, но при этом благотворно касалась меня лично, была российская политика в отношении прессы, а точнее, ее отсутствие. На протяжении кровавых боев первых месяцев войны было возможно найти тихий участок «фронта» и просто поехать по главным дорогам через российские блокпосты на контролируемую чеченцами территорию. У солдат, очевидно, вообще не было приказов в отношении журналистов. По словам одного из коллег, это была «война, напоминавшая огромный кинотеатр для автомобилистов».

Затем ситуация усложнилась, но всё же на протяжении войны почти всегда было возможно найти приветливый или просто отдыхавший российский пост, который пропускал вас – отчасти опять же потому, что разные российские части явно действовали в соответствии с совершенно разным набором инструкций. (Это подтверждало то, с чем и я, и другие мои знакомые военные корреспонденты сталкивались вновь и вновь: войска на линии фронта стремились обходиться с посетителями дружественно и помогать им, если не получали строгие приказы об обратном или если их не особенно беспокоили шпионы и лазутчики¹⁵.)

Не предпринималось и каких-либо серьезных попыток организовать поездки для прессы с целью склонить освещение событий в благоприятном направлении, за исключением тех случаев, когда дело касалось военных либо правительственных изданий, таких как «Красная звезда» или «Российская газета». Независимые или западные журналисты, которые добросовестно являлись в официальный пресс-центр на военной базе в Моздоке без какого-нибудь специального письма, получали от ворот поворот даже без какой-либо беседы, главным образом, похоже, из-за непроходимых бюрократических барьеров.

Это был один из тех российских провалов, который представлялся довольно необъяснимым: в конечном итоге министр обороны Павел Грачев уже до этого очень сильно пострадал от российских независимых СМИ, которые обвиняли его в коррупции. Можно было подумать, будто теперь ему естественным образом приходило на ум желание держать их в стороне от освещения событий в Чечне. Но мне кажется, что в действительности, несмотря на яростную критику и сильно мешавшее военным освещение событий со стороны российского независимого телеканала НТВ и других СМИ, никто среди российских военных даже не задумывался над этими вопросами, а если и задумывался, то не имел полномочий разработать общую политику в этой сфере.

Тогдашний глава ФСК (контрразведки) Сергей Степашин – один из наиболее ответственных за приближение к войне людей – заявил в марте 1995 года:

«Да, российская администрация проиграла информационную войну. Как блестяще работает чеченский министр информации Мовлади Удугов, как искусно и легко он выдает для прессы любое искажение, любую ложь, любую подтасовку фактов!.. Мы же прогоняем журналистов, мы нигде ничего не публикуем, мы ничего не даем. Да я и сам долго не хотел высказываться»¹⁶.

Что касается лжи, то, это, конечно, тот случай, который описывается поговоркой «кто бы говорил». Кроме того, удивительно, что отнюдь не «блестящий» Удугов (в дальнейшем первый вице-премьер при Масхадове), хотя и был бравым и убежденным чеченским националистом, но в западной прессе заслужил определенную репутацию не только за ложь, но и за некомпетентность, беспомощность и личную грубость – и даже в этом случае, по признанию Степашина, он превосходил своих российских коллег!

Вскоре после начала самой войны Сергей Грызунов, российский чиновник, ответственный за освещение событий в СМИ (неофициально его называли министром печати), был смещен со своего поста и направлен возглавить военный информационный центр на базе в Моздоке[70]70
  Сергей Грызунов был председателем Комитета РФ по печати с сентября 1994 по июль 1995 года. 1 декабря 1994 года по распоряжению Виктора Черномырдина он возглавил Временный информационный центр правительства РФ в Чечне. Уже через две недели Грызунов был отстранен от этой должности, но еще несколько месяцев работал во главе Госкомпечати.


[Закрыть]. На смену ему пришел Валентин Сергеев, руководитель пресс-службы кабинета министров. Но следует отметить, что ни тот, ни другой не имели предшествующего опыта работы с военными, причем еще до ввода войск не было никаких свидетельств координации военных с правительственными чиновниками, отвечающими за прессу. В течение первых нескольких месяцев войны единственной явной задачей российского руководства и военных СМИ, а также самой информационной политики в Чечне было сообщать ложные сведения. Само по себе это не является непривычной политикой со стороны высшего командования, но в данном случае она обернулась абсурдом, поскольку воспрепятствовать появлению на фронте российских журналистов не удалось, – пока большинство собственников СМИ в Москве не подчинились давлению со стороны властей.

К деморализации и гневу в войсках добавлялся контраст между оптимистичным тоном официальных заявлений и реальным опытом российских солдат в Чечне (напоминавшим опыт США во Вьетнаме, только гораздо хуже). На протяжении всей войны российские солдаты, с которыми я разговаривал лично, говорили, что они были уверены, что потери с их стороны были в три-пять раз выше, чем опубликованные официальные цифры. Это, возможно, не было правдой – преувеличения в самом деле имели место, хотя и не до такой степени, – но сам факт, что они в это верили, был показателем их боевого духа и уровня доверия своим руководителям, а также полной неспособности российских военных вдохновить своих людей на сражение.

Разумеется, сеть бывших коммунистических политических офицеров («замполитов», а до этого «политруков»), переименованных после 1991 года в «офицеров по кадрам», была неспособна объяснить и обосновать ввод войск в Чечню для солдат. Это едва ли удивительно. Солдат, видя бывшего советского пропагандиста, теперь защищающего Ельцина, не будет сильно впечатлен его словами, что бы ему ни говорили. Аналогичным образом неэффективность внутренней военной пропаганды – это еще один результат чрезмерной пропаганды при советской власти и разрыва между риторикой и реальностью, который стал слишком очевиден еще для советских войск в Афганистане.