Текст книги "Чечня: Трагедия Российской мощи. Первая чеченская война"

Но поезд Баку – Грозный, хотя и напоминал самый нижний круг ада, олицетворял собой и кое-что еще: то, как советская инфраструктура продолжала функционировать и тем самым поддерживать население, отчасти благодаря стойкости и остаточному чувству долга некоторых из тех, кто ее обслуживал. Это также отчасти объясняет, почему большая часть Советского Союза в действительности не превратилась в нечто подобное отдельным частям Африки. Поезд стонал, вонял, возможно, даже ронял на рельсы какие-то свои детали, – но он двигался, а вместе с ним двигались и его пассажиры, даже несмотря на то, что мало кто из них имел какое-либо реальное представление о том, куда они направляются. Epur si muove [всё-таки она вертится (ит.)].

По мере того как этот советский мир в миниатюре приближался к границам Чечни, советские народы на его борту, кажется, стали собираться вместе перед лицом общей угрозы. Не помню, что обеспокоило меня больше: пьяный азербайджанский «бизнесмен», с громким хохотом трогавший руками разные части своего тела, чтобы показать, какую из них чеченцы отрежут у меня первой, или сердобольная азербайджанская женщина, всунувшая мне в руки кусок хлеба, умоляя меня не выходить в Грозном: «Ты так молод! Ты должен подумать о своей семье!» Их известия о Чечне были почерпнуты исключительно из бывшего советского, а теперь российского телевидения в Москве, которое изображало Грозный городом, охваченным хаосом, кишащим грабежами и убийствами.

Спустя пять часов, незадолго до четырех утра, поезд остановился в Грозном. Вокруг была темень. Издалека раздался одиночный выстрел. Возможно, мне показалось, что поезд остановился на необычайно короткое время и загромыхал дальше с большей, чем обычно, скоростью. Толпа людей, вышедших из поезда, растворилась в ночи, а я, как полагается добропорядочному представителю британского среднего класса на незнакомой территории, отправился искать полисмена – точнее, это оказалась группа тяжело вооруженных чеченских милиционеров и их друзей, которые в качестве жеста гостеприимства даже отказались смотреть на протянутый им паспорт, поделились со мной своим скудным завтраком и проводили, поскольку в городе действовал режим комендантского часа, в нечто, напоминавшее отель, под вывеской «Кавказ».

Гостиница находилась напротив большого белого советского административного здания, которое только начинало свой странный ряд превращений из ЦК Коммунистической партии Чечено-Ингушской АССР в парламент суверенной Чеченской республики Ичкерии, далее в президентский дворец, затем в разгромленный до основания всемирно известный символ чеченского сопротивления и, наконец, в пустырь, ровное место посреди леса руин.

Но в то утро, глядя на это здание из своего окна, я записал в своем дневнике, что «ощущаю себя, скорее, болтливым автором путеводителей на новом курорте, чем серьезным корреспондентом посреди революции»¹: «Восхитительное первое впечатление. Открытые, улыбчивые, дружественные люди, без одиозной маслянистой фамильярности азербайджанцев, а еще не слишком услужливые как по отношению ко мне, так и перед своими начальниками. Самоуважение и личное достоинство – и ни капли советской угрюмости. Какое отличие от Баку! Чеченцы жалуются, что азербайджанцы – “все бандиты”, конечно. А заодно и трусы, слабаки, коррупционеры, советские рабы и т. д. Интересно: азербайджанцы и русские не любят чеченцев, но при этом очевидно опасаются и уважают их – чеченцы же вообще никого не уважают. Капитан милиции подчеркивает единство, гордость и эгалитаризм чеченцев: “Будь ты хоть миллионер, хоть тракторист – важно оставаться чеченцем. У нас есть очень строгие правила, как надо вести себя по отношению друг к другу. Здесь теперь у каждого есть оружие, но ты сам увидишь, что мы никогда не стреляем друг в друга. Но против наших врагов мы будем сражаться до конца”».

Отчасти слова капитана были, конечно же, преувеличением – но это было правдивое преувеличение. Зрительно путешествие из Баку в Грозный было просто поездкой из интересного советского нефтяного центра, то отвратительного, то странным образом красивого, лежащего на берегу очаровательного залива, в банальный и неприятный город посреди ничем не выдающихся накатывающих холмов. Но в культурном и духовном отношении поездка оказалась путешествием между разными мирами. В дальнейшем я часто обнаруживал, что чеченцы могут вызывать раздражение и внушать ужас, да и сама Чеченская война была ужасна, но я никогда полностью не терял ощущение, что побывать среди чеченцев – значит очутиться посреди какого-то особенного утра, холодного и штормящего, но ясного и неким образом превосходящего нормальный ход бытия.

Чем больше я узнавал чеченцев, тем больше они казались мне народом, который отверг не только большую часть советской версии модернизации и модерного государства – со всеми их творениями и пустыми обещаниями, – но и модернизацию в целом. В этом они напоминали мне афганских моджахедов, но с многократно большей способностью к самодисциплине, организации и солидарности. Возможно, это делает чеченцев примечательно соответствующими эпохе постмодерна, но пойдет ли это на пользу или во вред человечеству, еще предстоит увидеть. Хотя, возможно, это не имеет значения. Начиная с декабря 1994 года я стал смотреть на чеченский народ почти как на воплощение самой храбрости – безотносительно к справедливости или морали, это просто было красивым зрелищем.

До разрушения Грозного в нём не было ничего такого, что позволяло бы предположить, что это была столица необычного народа – конечно же, потому что Грозный в действительности не был чеченским городом. Он был основан 10 июня 1818 года генералом Алексеем Ермоловым в качестве одной из крепостей казачьей оборонительной линии и служил российским опорным пунктом в ходе военных кампаний, целью которых было сначала сдерживание чеченцев, а затем их завоевание и подавление. Город получил название Грозный (Terrible, или, более точно, Formidable), хотя давний каламбур переделал его в «Грязный», что не требует дополнительного пояснения².

Изначально Грозный был просто глинобитным укреплением, местом пересечения грунтовых дорог и скоплением деревянных или мазаных домов того типа, который хорошо известен по запискам российских офицеров XIX века, служивших на Кавказе. Город расположен среди невысоких холмов в волнистой равнине между Большим Кавказским хребтом и куда более низкими взгорьями, протянувшимися в нескольких милях южнее Терека. До середины XIX века весь этот район был покрыт густым буковым, дубовым и ореховым лесом – пока русские не извели его под корень в ходе кампании против Шамиля и его чеченских сторонников, для которых лес был главным союзником.

В наши дни эти леса, очень густые, труднопроходимые, таинственные и стойкие, отодвинуты к подножьям Кавказа, где они врезаются в горные склоны. Большая же часть равнинной Чечни покрылась широкими голыми полями, ужасающе жаркими летом, серыми и пустыми зимой, а результатом демографического взрыва последних сорока лет стали густые вкрапления сел и небольших городков, застроенных бесконечными одноэтажными домами и сооружениями, с их странными монотонными официальными зданиями советской эпохи, над которыми теперь возвышаются минареты новых огромных мечетей.

Этот пейзаж больше не представляет особенного интереса, но к югу от этой равнины возвышаются фантастической формы бело-голубые пики Кавказа, висящие на небе, как занавес, а к северу – голые склоны Терского хребта, цветущие весной, осенью покрытые россыпью диких цветов, можжевельником и травами, так что, когда небо меняется над ними, цвета перемещаются, как будто в калейдоскопе, и кажется, что холмы растягиваются и поднимают свои груди к солнцу. Неудивительно, что эта страна производила столь романтическое и воодушевляющее впечатление на всех тех увидевших ее русских писателей XIX века, которые между боями с чеченцами нашли время описать ее красоты.

Но звезда Грозного взошла не в эпоху войны и романтики, а в новую промышленную эру 1890-х годов с началом добычи нефти. Английский историк и путешественник Джон Бэддели, посетивший город в это десятилетие, писал, что ему определенно предначертано стать крупным промышленным центром. Хотя при этом Бэддели заметил:

«Но сейчас Грозный примечателен главным образом своими улицами, которые без преувеличения можно считать одними из худших в мире. В сухую погоду пыль на них доходила до щиколотки, а в мокрую они покрывались болотами грязи, с повсеместными лужами зеленой жижи, в которой барахтались утки и гуси, валялись свиньи и плавали лягушки»³.

Из-за развала коммунальных и ремонтных служб в период правления Дудаева, развала, ставшего завершением десятилетий медленного упадка, Грозный к 1994 году снова оказался довольно похож на это описание, причем еще до того, как война разнесла его на части. Правда, здесь больше нет свиней – ведь когда в Грозном побывал Бэддели, он еще был преимущественно русским, а не мусульманским городом.

Впрочем, на протяжении нескольких десятилетий между этими датами Грозный был крупным индустриальным центром, первым в российской, а затем и в советской империи, и уже к 1917 году вторым после одного лишь Баку по производству нефти в России, а фактически и в мире. Нефть направила сюда поток рабочих-мигрантов, главным образом русских, а также привлекла западных предпринимателей и инженеров. Неприметный, отдаленно напоминающий неоготический стиль кирпичный дом на проспекте Победы[15]15
  Проспект Победы – ныне проспект им. В. В. Путина.


[Закрыть] (сейчас он лежит в руинах) часто называют зданием, построенным для «английских инженеров»[16]16
  Предположительно, имеется в виду здание ГрозНИИ – первого отраслевого нефтяного института в СССР, первоначально построенное, как считают нынешние чеченские краеведы, американскими инженерами по заказу компании Shell, имевшей представительство в Грозном. Однако это здание, до сих пор не восстановленное после боевых действий, расположено не на центральном проспекте Грозного.


[Закрыть], которые приезжали работать на нефтяных промыслах.

Однако чеченцы находились главным образом на периферии этого процесса как минимум до 1920-х годов, когда стремительное развитие нефтяных месторождений при советской власти вкупе с ее наступлением на экономическую и социальную жизнь чеченских сёл стали вытягивать или выдавливать многих чеченцев в город. И тем не менее Грозный стал по-настоящему чеченским городом лишь в 1970-х годах, а поскольку этот процесс происходил при советской власти, то не осталось и его архитектурных следов. До 1978 года нигде в Чечено-Ингушетии не разрешалось строить или восстанавливать никаких мечетей, а в Грозном это было запрещено до 1988 года, и поначалу религиозные службы приходилось проводить в приспособленных для этого железнодорожных вагонах.

Когда в конце 1980-х годов началась чеченская национальная революция, единственным в городе формальным местом богослужения и единственным символом старой Российской империи была окрашенная охрой православная церковь, позднее разрушенная во время российской бомбардировки. Как обычно происходило на этнических окраинах России, атеистический советский режим оставил православный храм на своем месте, хотя на большей части Центральной России (Russian heartland) он был бы уничтожен или использовался бы по другому назначению.

Накануне войны, в 1994 году, к этому храму добавилось несколько мечетей. Из них выделялась одна – взмывшая ввысь, но недостроенная, посвященная религиозному и военному вождю XVIII века Шейху Мансуру (ее строительство довольно странным образом началось с десяти тонн кирпича, которые в 1991 году в знак национального примирения подарил мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак). После 1991 года чеченцы ударились в строительство мечетей, и для чеченских «бизнесменов» – хоть из Грозного, хоть из Москвы – это было одним из способов продемонстрировать свое богатство и привязанность к своим сообществам, а заодно и повысить свой престиж.

В архитектурном плане эти новые мечети часто, на мой взгляд, были очень красивы, но в то же время весьма любопытны – такого стиля я не видел больше нигде в мусульманском мире. Если судить по старинным иллюстрациям, они мало чем напоминают прежние простые беленые чеченские мечети, которые были полностью снесены после сталинской депортации чеченского народа в 1944 году. Эта разница является признаком углубляющейся трансформации в традиционно крайне эгалитарном, основанном на кланах обществе Чечни. Новые мечети часто огромны, причем почти все они построены из красного кирпича. У многих из этих мечетей вместо традиционных минаретов присутствуют устремленные вверх башни, иногда оснащенные зубчатыми стенами или часами. Внешнее убранство и форма окон обычно более или менее «мусульманские», но в целом эти мечети оставляют скорее «неоготическое» впечатление – что, видимо, закономерно, ведь они были построены «бизнесменами», которых по характеру и выполняемой ими роли можно в определенном смысле назвать «самозваными феодалами» (bastard feudal).

В действительности такой эффект, возможно, задумывали сами архитекторы – по крайней мере бессознательно. Облик этих мечетей очень напоминает похожие на замки дома рядовой застройки с их зубчатыми стенами и огромными изогнутыми лоджиями: такие дома до войны «бизнесмены» строили во всех чеченских сёлах и городах. Одного чеченского приятеля я спросил, не является ли этот стиль «неочеченским». «Нет, скорее неоанглийским, – ответил он вполне серьезно. – Разве не в таких домах живут английские лорды? По крайней мере такое представление об Англии нам всегда преподносилось в советские времена».

В таком случае это определенно был бы один из наиболее причудливых фактов в истории архитектуры: стиль, созданный в XIX веке для английских христианских церквей и общественных монументов, ставший в России еще до большевистской революции своеобразным стереотипом об Англии, затем будто окаменевший при коммунистах, отрезанных от окружающего мира и стремившихся изобразить английское общество находящимся под классовым гнетом неофеодализма, в конце концов, после множества метаморфоз, превратился в символ национальной гордости и приверженности исламу у небольшого народа на Северном Кавказе.

Любопытной особенностью новых чеченских мечетей было то, что при Дудаеве сравнительно немногие из них были построены именно в Грозном, хотя к 1991 году это был, безусловно, самый крупный центр проживания чеченцев. Упомянутая мечеть Шейха Мансура, как и еще одна мечеть, запланированное строительство которой на центральной площади города так и не было начато, были инициативами чеченского руководства. Но богатые чеченцы, которые спонсировали строительство подавляющего большинства мечетей, возводили их не в столице, а в селах и городках, откуда происходили их семьи и кланы. По этой же причине подобная ситуация сложилась и со многими роскошными резиденциями. Привычная картина в Чечне: въезжаешь в какую-нибудь небольшую деревню, состоящую из беспорядочно разбросанных одноэтажных домов, внезапно натыкаешься на возвышающийся наполовину построенный трехэтажный особняк за высокими стенами, и тут тебе говорят, что его возводит некий бизнесмен из Москвы, чьи мать и родственники остались в этом селе.

Но более всего это верно в отношении могил. Подавляющее большинство чеченцев, которые умирали в Грозном – ив мирное, и в военное время, – были похоронены родственниками не на городских кладбищах, а на кладбищах в их родовых селах, зачастую рядом с местом поклонения шейху из их рода. На кладбищах в Грозном в основном лежат местные русские, в то время как в массовых захоронениях времен войны находятся неидентифицированные и неистребованные останки чеченцев, погребенные под обломками и затем откопанные российской армией. Это одна из тех причин, по которым точный подсчет погибших в сражении за Грозный оказывается крайне сложным.

До того как стать сюрреалистическим кошмаром, центр Грозного имел совершенно российско-советский облик. В нем присутствовали определенные южные черты, но такие особенности можно встретить повсюду от Украины до Средней Азии. В центре преобладали привычные помпезные уродливые административные здания – такие же можно найти в городах от Минска до Магадана. Среди них иногда бросались в глаза неоклассические административные здания, оставшиеся от имперских времен, такие же однотипные, но куда более привлекательные. Дальше следовали сгруппированные в полдюжины окраинных микрорайонов унылые хрущевки – низкосортные многоэтажки 1950-1960-х годов, которые поначалу олицетворяли освобождение и роскошь для столь многих несчастных обитателей переполненных коммунальных квартир.

Но за пределами этих районов и вокруг них начинался настоящий северокавказский город: сотни грубо асфальтированных или по-прежнему грунтовых улиц с одноэтажными белеными домами. Русские дома стоят прямо вдоль улицы, их резные оконные рамы часто украшены орнаментами, характерными для деревень Центральной России, бывших казачьих провинций и Украины. Чеченские дома, по обычаю всего исламского мира, как правило, скрыты за высокой стеной и раскрашенными стальными воротами. Ворота ведут в огороженный двор, где часто обитало пестрое население, очень характерное для довоенной Чечни: дети, куры, свирепые собаки, трактор и роскошная Вольво или БМВ зачастую с еще прикрепленными немецкими номерами. Поскольку во время бомбардировок декабря 1994 года и сражений января – февраля 1995 года и августа 1996 года был разрушен главным образом центр Грозного, а окраины в основном этого избежали, кавказский Грозный существует до сих пор.

В то же время современная столица Чечни, за исключением ее обитателей, никогда не была слишком чеченской. Поэтому я иногда задавался вопросом, не родилось ли желание чеченских борцов за независимость закрепиться и сражаться в центре Грозного, даже ценой его разрушения, подсознательно и как минимум отчасти из-за того, что он строился и развивался не чеченцами, а в качестве военного форпоста их угнетателей, от которых и происходит само название города – точнее, происходило, пока Грозный не был переименован в Джохар-кала в честь Дудаева. Но вне зависимости от названия пролитая в его защиту чеченская кровь навсегда сделала Грозный чеченским городом⁴.

Незадолго до российского вторжения в Чечню я встретил одного старого чеченца, на чьем лице обнаруживались самые положительные и могущественные черты национальной традиции, объясняющие, почему она была столь продолжительной и столь стойкой. По рождению это был этнический немец по имени Вильгельм Вайсерт, депортированный Сталиным в 1941 году с Украины в Казахстан, где он встретил депортированную чеченскую девушку, полюбил сначала ее, а затем весь ее народ, обратился в ислам и стал сначала Магомедом, а затем, посетив Мекку, когда это стало возможным при Горбачеве, Магомедом-хаджи.

Он вернулся в Чечню вместе с семьей своей жены в 1957 году и фактически стал старейшиной своего села и своего тейпа (клана). В то же время он не вполне утратил свои немецкие качества – как сказал о нём его чеченский друг, «он изучал ислам так тщательно, что знает о нём больше, чем мы сами!». Такая смена веры не настолько странна или необычна, как может показаться. Как станет ясно из десятой главы, у чеченцев есть традиция ассимиляции отдельных людей или групп, внешних для их этнической группы, что является одной из причин того, что чеченцы остаются самым крупным северокавказским народом.

Я разговаривал с Магомедом-хаджи у него дома в селе Мелчхи в восточной части Чечни. Вокруг него были его жена (полная, улыбающаяся, с глубокими морщинами пожилая женщина в советской крестьянской одежде с ярким платком на голове, она напоминала мешок разноцветных морщинистых яблок), четыре сына, четыре дочери, семнадцать внуков, восемьдесят овец, восемь коров и множество индеек. Один из его внуков учился в мусульманском университете Аль-Азхар в Каире. Вот рассказ Магомеда-хаджи:

«Когда мы поженились в Караганде, моя жена, как и я, была сиротой. Ее отец умер в лагере, а мать погибла во время пожара. Она уже была замужем, но муж бросил ее… Остальная часть ее семьи была во Фрунзе[17]17
  Ныне Бишкек, столица Киргизии.


[Закрыть]. Они ужаснулись. Ее брат угрожал убить ее и меня. Но когда мы познакомились с ним, я уже изучал ислам и смог убедить его, что я хороший человек. К тому же на тот момент у нас уже был ребенок… Так что я принял ислам, подружился с ее семьей, и все мы и сегодня живем вместе…

Их также впечатлило, что немусульманин принял ислам, хотя в то время это было очень опасно в Советском Союзе. Меня постоянно допрашивали в НКВД. Однажды, когда мне было 25 лет, допрос вел офицер-татарин. Он стал спрашивать меня, почему я принял ислам. Я ответил: “Ты же сам мусульманин, тебе что-то не нравится?” Он дважды прошелся по комнате туда-сюда, потом разорвал бланк допроса, отдал мне документ и велел убираться и больше не возвращаться…

Почему я принял ислам, если не брать в расчет мою жену? Ислам показался мне самой рациональной из всех религий, а чеченцы, с которыми я познакомился в ссылке, были очень впечатляющим народом, причем у их стариков была очень особенная традиция. В такое тяжелое время, когда многие люди вели себя как звери, они обучали шариату и своим национальным традициям своих детей и внуков, они держались вместе как одно сообщество и делились всем друг с другом».

Я спросил его, было ли у него когда-нибудь искушение перебраться в Германию с остальными уцелевшими украинско-немецкими родственниками, на что получил ответ: «Зачем мне ехать в Германию? Здесь меня уважают, и у меня важная роль старейшины, я примиряю конфликты и свожу людей вместе. Что я такого полезного смогу делать в Германии?» С этим сложно было не согласиться. С его здоровым, опаленным солнцем лицом, с белой бородой, грубым рабочим пиджаком и залатанными штанами, в его простом, довольно бедном беленом доме (ужасающе холодном в кавказском декабре) он мог выглядеть как один из своих предков XVII века – швабский фермер-крестьянин, грубый, упорно работающий, религиозный, почитаемый своими товарищами. В современной же Германии он бы выглядел как бродяга, «русско-германский возвращенец», которому, скорее всего, полагались бы милостиво назначенная пенсия и однокомнатная квартира, где его вместе с женой раз в неделю навещал бы социальный работник.

Магомед-хаджи так описал мне роль старейшины в чеченском обществе, попутно высказав свое мнение по поводу трений между исламским законом (шариатом) и чеченским традиционным обычаем (адатом):

«В нашем селе, например, старейшины отвечают за распоряжение похоронами, в зависимости от того, к какому вирду [суфийскому братству] принадлежал покойный. В связи с этим существуют очень строгие правила, и старейшина должен их знать…

В идеале старейшина должен быть справедливым и беспристрастным, поскольку он – по крайней мере так было в прошлом – регулировал всю структуру общества и смотрел за соблюдением правосудия и порядка. Если какой-то человек в селе слишком много пьет или плохо обращается со своей женой, он получит отповедь от старейшины. В прошлом, знаешь ли, у чеченцев не было милиции, и даже при советской власти они пытались разбирать проблемы и споры без лишнего шума по своим правилам всякий раз, когда это было возможно».

Эту мысль мне подтвердил один бывший майор КГБ, сказавший, что начиная с 1970-х годов КГБ в Чечне, за исключением тех случаев, когда у его сотрудников стояла над душой Москва, в целом пытался взаимодействовать с чеченским сообществом по вопросам, связанным с преступностью, вместо того чтобы внедрять силой советские законы: «…иначе в тех случаях, когда по той или иной причине нам действительно нужно было получить результат, никто бы не стал даже разговаривать с нами». Разумеется, в процессе полицейские структуры также всё больше поглощались миром «бизнеса».

Вот что рассказал Магомед-хаджи дальше:

«Одна из проблем для старейшин – это, конечно же, вопрос о кровной мести. По чеченской традиции (адату), если член вашей семьи убит или ранен, вы имеете право на кровную месть. Была такая история в горах, она разрешилась в этом году – члены одной семьи напились и избили человека из другой семьи, украли его машину, и он умер. Кровная месть тянулась 23 года. Советский закон назначил виновным десять лет тюрьмы, но, когда они вышли, вражда началась снова.

Но шариат устанавливает совершенно иные правила – он абсолютно запрещает месть в отношении невиновных родственников, – хотя многие чеченцы не знают об этом либо не хотят знать… Мы, религиозные старейшины, обращаемся к Корану, говорим людям, что Аллах не позволяет убийства, какой бы ни была для этого причина.

Но когда возникают проблемы, наша задача – примирить стороны, чтобы конфликт между ними не распространялся и было даровано прощение. Такова наша религиозная обязанность. Старейшины могут назначит компенсацию (меттахIоттор) – хотя, строго говоря, это неправильно. Если убит кормилец семьи, то другая сторона иногда покупает ей машину, обеспечивает пропитание, поддерживает детей, пока они не достигнут 15-летнего возраста…

Одна из причин убийств и распрей заключается в том, что чеченцы всегда любили оружие. Каждый представитель мужского пола, будучи мужчиной, должен был носить оружие и знать, как его использовать. Человека без оружия будут постоянно унижать, его будут провоцировать на драку… Хотя в итоге люди не дрались, потому что противная сторона немедленно достанет свое оружие, да и в целом скандалистов у нас не уважали. Уважаемым человеком был не тот, кто искал драки, а тот, кто храбро защитит себя, если на него напали.

Сегодня такого уважения к традиции нет. Молодежь легче дерется друг с другом, легче пользуется оружием, отчасти из-за распространения алкоголя, бесчестия и преступности – спасибо за это советской власти. Мы пытаемся вернуть молодым людям любовь к традиции, солидарности и сотрудничеству с ближними, отучить их от постоянной готовности пользоваться оружием, но это будет долгий процесс»[18]18
  Согласно более распространенной версии, незадолго до августовского путча 1991 года


[Закрыть].

За день до этой беседы я брал интервью у представителя крайне негативной стороны чеченского общества и тех искажающих влияний, которые не одобрял Магомед-хаджи, – это был Руслан Лабазанов, некогда тренер по боевым искусствам и криминальный босс из Краснодара. Противостояние этих старого и нового миров в Чечне будут определять будущее всего этого края. Лабазанов, осужденный за вооруженное ограбление и убийство (предположительно, русского офицера КГБ, что сделало его чеченским героем, хотя он мог и придумать эту историю), был выпущен из тюрьмы чеченскими властями[19]19
  Руслан Лабазанов был этапирован в СИЗО Грозного, где во время захвата власти в Чечне силами Общенационального конгресса чеченского народа (ОКЧН) организовал бунт, в результате которого вышел на свободу вместе с другими заключенными, влившимися в ряды Национальной гвардии Ичкерии.


[Закрыть] и стал одним из главных телохранителей Дудаева, пока не порвал с ним в 1994 году. Затем Лабазанов стал главным вооруженным сторонником «миротворческих» усилий Руслана Хасбулатова, перешел на российскую сторону и в конце концов был убит при невыясненных обстоятельствах в мае 1996 года, вскоре после того, как Ельцин заключил притворную «мирную сделку» с Яндарбиевым.

Одна из версий смерти Лабазанова, которую я слышал от нескольких источников, такова: федералы, пойдя на бесплатную уступку сепаратистской стороне, либо сами его убили, либо же позволили сепаратистам убить его, поскольку он привык брать деньги с чеченских семей за убийство отдельных российских офицеров, которых эти семьи считали виновными в смерти своих родственников. Эта версия представляется вполне вероятной, хотя, учитывая, как сильно ненавидели Лабазанова, его легко могли убить также и сами сепаратисты без помощи федералов или в рамках кровной мести.

Именно так случилось с другим печально известным представителем криминалитета, Алаудди Абреком – с некоторыми его сторонниками я немного поездил по горам Чечни в мае 1995 года⁶. За много лет до этого Алаудди убил двух человек в Чечне – как говорят, муллу и некую женщину, которую он считал наложившей на него заговор (как и предполагал Магомед-хаджи, не все традиционные верования в Чечне являются исламскими). Затем он бежал в Казань, на тот момент крупнейший центр преступности в советском мире, где стал криминальным боссом. При Дудаеве Алаудди вернулся в Чечню с некоторыми своими сторонниками и балансировал между режимом и оппозицией, поддерживая Дудаева, но в то же время предоставляя защиту Лабазанову, когда тот был ранен людьми Дудаева в июне 1994 года. Затем Алаудди воевал с российской армией в январе – феврале 1995 года. Когда мы вернулись с гор в мае 1995 года, наш хозяин Муса Дамаев сказал, что нам удалось счастливо отделаться. Я спросил его тогда, представляют ли люди типа Алаудди и Лабазанова опасность для Чечни, и получил такой ответ:

«Алаудди опасен для всех, у кого есть деньги, но нет семьи за спиной. Со мной он будет вести себя по-другому. Если я поеду к нему в горы, то в принципе окажусь в его милости, но он знает, что моя семья знает, куда я направился, и если он что-то со мной сделает, то его найдут и отомстят. Но для всякого, чья смерть не будет предполагать кровной мести, да, он может быть очень опасен. Лично тебе Алаудди ничего бы не сделал – он в конечном итоге большой человек, причем более или менее разумный. Он участвует в крупных криминальных делах, банковских аферах и так далее. Но Асаб [сообщник Алаудди] – тот другой: мелкий, жадный человечек. Если бы ты отправился в горы без моего письма, он бы тебе точно так же улыбался, как он это делал, но затем мог бы легко на тебя напасть, чтобы проверить, что можно с тебя получить».

Чуть позже в этом же году Алаудди в самом деле был убит из-за кровной мести, хотя говорили, что его убили по приказу чеченского руководства за то, что он продолжал грабить и убивать других чеченцев, несмотря на войну. Теперь, после ее окончания, всё это очень похоже на то, как будто второстепенные персонажи смогли показать всё, на что способны, вдохновленные перспективами высокого выкупа за похищенных представителей западных стран.

Лабазанов и Алаудди воплощают именно то представление, которое имеют о чеченцах в целом российские шовинисты. Этот типаж был большой угрозой и для самого чеченского общества, для попыток создать эффективное чеченское государство, а на деле и для чеченских традиций, которые и принесли чеченцам победу в последней войне (см. десятую главу). Волна похищений, совершённых этими людьми уже после окончания войны, создает серьезную опасность для чеченских надежд на процветание.

С Лабазановым я впервые встретился в феврале 1992 года, когда он служил одним из телохранителей Дудаева, и у нас тогда состоялся резкий спор по поводу пользования телефоном в президентской штаб-квартире. Я еще не знал о его предыдущей карьере, иначе предложил бы ему целую телефонную станцию – но и это было бы не слишком хорошим решением. Хотя, надо сказать, весь его облик подсказывал, что это не тот человек, с которым стоит спорить. «Он единственный из старших телохранителей не из дудаевского тейпа, – сказал мне один человек из президентского штата. – Он не чувствует себя в безопасности, поэтому и ведет себя так дерзко».