Текст книги "Чечня: Трагедия Российской мощи. Первая чеченская война"

Во-вторых, в процитированном отрывке религиозная метафора, подразумевающая благородство и величие цели, усиливается органической метафорой «нарастающих страданий» (growing pains), предполагающей неизбежный и научно предопределенный процесс, посредством которого жизнь, если она не «обрывается» искусственно, развивается в соответствии с жестко установленными правилами в направлении неминуемого конца. (Конечно, довольно комично, что этим концом является смерть, хотя автор явно имел в виду не это.) В действительности государства и нации, хотя они и могут развиваться в некотором смысле органически, не подражают в этом отдельно взятым живым организмам. Скорее, они напоминают комплексные экосистемы, в которых изменение одного элемента непредсказуемо влияет на остальные и так далее до тех пор, пока в конечном итоге не трансформируется вся система.

Третья посылка высказывания заключается в следующем: пока данный органический процесс не был временно прерван советской властью, Армения и другие страны Закавказья действительно следовали по указанному пути к «демократии и свободному рынку». Это справедливо по отношению к Эстонии и Латвии, а возможно, и к Грузии, но в случае с Арменией и другими территориями их подлинная история до присоединения к СССР и идеология их ведущих националистических партий не дают подобной уверенности.

Наконец, весь процитированный пассаж и рассматриваемый подход характеризуются однолинейностью взгляда. Там говорится о единственно возможном пути (the path) к демократии (очевидно, речь об определенной ее форме, уже зафиксированной и полностью понятой) и о единственно возможном свободном рынке (the free market). На данный момент не может быть сомнений в том, что тенденции к модернизации и глобализации в экономике вообще и в американской культуре ведут к определенной гомогенизации человеческого сообщества. Верно также, что условно свободные выборы теперь стали повсеместным явлением. Но наравне с этими утверждениями совершенно очевидно и следующее: способ функционирования капиталистических систем и их подверженность влиянию со стороны других государств невероятно меняются от страны к стране¹⁴. Аналогичным образом отличаются друг от друга и те самые пути развития капитализма в разных странах. Кроме того, на всякую подлинно «свободную» избирательную систему (что бы в данном контексте реально ни значило слово «свободный») найдется другая система, где результат выборов тем или иным способом фальсифицируется, покупается, управляется, стимулируется или формируется в соответствии с местными моделями и традициями. Конечно, столь же верно, что на каждое подлинно успешное капиталистическое государство приходится два или три таких, где на протяжении многих десятилетий прогресс оказался прерывистым или двусмысленным, особенно если речь идет о массе населения. В таких государствах сегодняшнего мира, как Египет, Мексика или Пакистан, нет ничего «ненормального».

По словам профессора Джима Миллара, «режимом “по умолчанию” в современном мире является не рыночная экономика, а стагнация, коррупция и огромное неравенство доходов». По иронии, в то самое время, когда вышла процитированная статья об Армении в The Washington Post, правительство этой страны само следовало «нормальной» схеме, готовясь фальсифицировать выборы и сокрушить оппозицию.

Анализ, основанный на однолинейном взгляде на развитие событий, ошибочен в отношении большинства стран мира. А в случае с Россией такой подход может оказаться поистине опасным, поскольку его легко связать с предрассудками об «извечном» русском характере, критически разобранными выше. Ведь если существует только один путь вперед, то из этого логически следует, что есть и лишь один путь назад: либо развитие прозападной демократии со свободным рынком, либо возврат к «диктатуре и агрессивной внешней политике», – а это означает полное непонимание ситуации. Действительно, и российская «демократия», и российская «диктатура» хотели бы восстановить российскую гегемонию над другими странами бывшего Советского Союза, но и в том и в другом случае во главе этого процесса оказались бы прагматики (это очевидно по нынешнему составу потенциальных будущих лидеров: Лебедь, Черномырдин и Лужков могут не соглашаться между собой на личном уровне, но все они по-своему рациональные и здравые люди и, конечно, не фанатики), и этим прагматикам придется осознать, что Россия вынуждена действовать в условиях наиболее жестких экономических, военных, социальных и международных ограничений в отношении ее поведения. И в результате всех произошедших изменений любая диктатура в сегодняшней России будет не «возвратом» к прошлому, но чем-то качественно отличающимся от любого прежнего авторитарного режима в этой стране, имеющим новую природу и новую властную базу.

Когда эта западная вера в единую дорогу к демократии смешивается с идеологической верой в то, что «демократии не начинают войны друг с другом», в то время как диктатуры естественным образом склонны к агрессии, пласты мистификации становятся почти непроницаемыми. Поэтому моя книга, помимо прочего, является и попыткой проникнуть сквозь некоторые из этих туманностей.

Часть I
Война

И, заглушая в своей душе отчаяние песнями, развратом и водкой, побредут оторванные от мирного труда, от своих жен, матерей, детей – люди, сотни тысяч простых, добрых людей с орудиями убийства в руках туда, куда их погонят. Будут ходить, зябнуть, голодать, болеть, умирать от болезней и, наконец, придут к тому месту, где их начнут убивать тысячами, и они будут убивать тысячами, сами не зная зачем, людей, которых они никогда не видали, которые им ничего не сделали и не могут сделать дурного.

Лев Толстой. Христианство и патриотизм

Спустя год после завершения Чеченской войны удивительно, насколько мало изменений она, как представляется, внесла в руководство либо в устои политических и экономических порядков как России, так и Чечни. Борис Ельцин, несмотря на полное унижение, которое он навлек на свою администрацию и армию, остался президентом, а Виктор Черномырдин – премьер-министром, как и в декабре 1994 года. Анатолий Куликов, министр внутренних дел во время нескольких к атастроф в Чечне, сохранил за собой этот пост. Сергей Степашин, бывший директор службы безопасности[11]11
  Последовательность официальных наименований должности Сергея Степашина в 1990-х годах отражает конвульсивный характер становления институтов первых лет президентства Ельцина. С ноября 1991 по январь 1992 года Степашин был заместителем генерального директора Агентства федеральной безопасности РСФСР, затем заместителем министра безопасности Российской Федерации, с декабря 1993 года – первым заместителем директора, а с марта 1994 года – директором Федеральной службы контрразведки (ФСК), которая в апреле 1995-го была переименована в Федеральную службу безопасности РФ.


[Закрыть], чьи личные интриги и тотально неверная оценка военного потенциала чеченцев стали непосредственной причиной ввода войск в Чечню, был смещен в 1995 году, но вновь назначен в 1997 году министром юстиции. В конечном итоге власть Ельцина разрушилась лишь вследствие полной и очевидной несостоятельности всех его экономических обещаний – и даже в этом случае представляется вероятным, что за его падением последует не системное изменение, а просто новая версия той же системы, созданию которой он способствовал.

Стоит отметить, что, с точки зрения истории, глобальных моделей и стереотипов о России, победа Ельцина в 1996 году была чрезвычайно необычной. Если следовать этим моделям, то победить тогда должен был Лебедь, которого выталкивала во власть волна народного гнева вслед за совершенными ельцинским режимом предательством армии и унижением нации в Чечне, не говоря уже обо всех тех случаях, когда Ельцин приносил в жертву мощь России и ее международное положение начиная с 1991 года.

Однако режим смог устоять совсем не из-за своей внутренней прочности. Скорее, его спасли два внешних фактора, которые будут проанализированы во второй части книги, поскольку они выходят за рамки событий, описываемых в первой. Во-первых, политическая апатия и страх перед хаосом у населения России привели к тому, что в России не появилось какой-либо массовой политической оппозиции Ельцину. А во-вторых, в 1995–1996 годах наиболее могущественная группа новой российской элиты – банкиры-компрадоры – пришла на помощь режиму в обмен на возможность шире контролировать российское сырье. Эту сделку явно курировал Анатолий Чубайс, на тот момент министр по делам приватизации[12]12
  Еще в декабре 1992 года Чубайс был назначен заместителем председателя Совета министров РФ – председателем Государственного комитета РФ по управлению государственным имуществом (Госкомимущества), который ведал вопросами приватизации. В период подготовки и проведения «залоговых аукционов» (ноябрь 1994 – январь 1996 года) Чубайс занимал пост первого заместителя председателя правительства РФ по вопросам экономической и финансовой политики, руководителя Федеральной комиссии по ценным бумагам и фондовому рынку. Должность главы Госкомимущества он покинул в ноябре 1994 года.


[Закрыть].

Разумеется, единственной причиной, по которой представители новых правящих элит пришли на помощь Ельцину, было их стремление обезопасить собственное положение и благосостояние, ведь, как будет подчеркнуто в этой книге, было бы совершенно неправильно полагать, что они были обеспокоены национальной мощью или даже национальным интересом России. По словам Егора Гайдара, который в конечном итоге близко познакомился с новой российской верхушкой во времена своего премьерства в 1992 году, цели ее «имеют исключительно частный характер: укрепление государства ради быстрого обогащения»¹.

Благодаря «залоговым аукционам» осени 1995 года группа из семи крупных банкиров («семибанкирщина») получила контроль над лидирующими в российской промышленности нефтяной и металлургической отраслями за смехотворно низкую цену в обмен на согласие спонсировать и поддерживать Ельцина в следующем году, вне зависимости от того, решит ли он участвовать в выборах или отменить их. Указанные лица и другие бизнесмены предоставили 500 млн долларов или даже больше для финансирования кампании (хотя легальный лимит расходов составлял 3 млн долларов), а медиамагнаты Борис Березовский и Владимир Гусинский безжалостно использовали свои телеканалы для атаки на коммунистов. Использовать СМИ ельцинской команде посоветовала группа американских пиарщиков, включавшая бывших участников избирательной кампании Республиканской партии². В течение нескольких недель непосредственно перед выборами СМИ также использовались для раскрутки генерала Александра Лебедя – предположительно, после того как с ним была заключена тайная сделка о поддержке во втором туре выборов Ельцина, а не коммунистического кандидата Геннадия Зюганова.

В рамках этой книги нет возможности изложить историю российской политики тех лет – к тому же в любом случае полная ее история, несомненно, надолго, если не навсегда, останется тайной. Модели голосования в ходе президентских выборов еще будут проанализированы в пятой главе. Кульминация как данного политического процесса, так и Чеченской войны наступила в один и тот же день – 6 августа 1996 года, когда в Москве состоялась инаугурация Ельцина на второй президентский срок, а чеченцы развернули победоносное наступление, которое вышвырнуло российскую армию из Грозного и убедило ключевые фигуры ельцинского режима, что война не может быть выиграна. В результате новым секретарем Совета безопасности генералом Лебедем и чеченским военным командиром генералом Асланом Масхадовым[13]13
  В разных фрагментах книги Ливена Масхадов называется то генералом, то полковником. В звании полковника он покинул ряды Советской армии, когда вернулся в Чечню в 1991 году, а звание дивизионного генерала Масхадов получил от Дудаева в феврале 1995 года за оборону Грозного.


[Закрыть] было подписано мирное соглашение, в соответствии с которым федеральные силы должны были покинуть бо́льшую часть территории Чечни.

Это мирное соглашение пользовалось необычайной популярностью среди россиян, но оно не спасло Лебедя, который был смещен Ельциным в октябре 1996 года, после того как предпринял слишком очевидные усилия, чтобы забрать себе значительную часть власти президента. Несмотря на популярность Лебедя, после этого, как обычно бывает в России, не произошло никакой публичной демонстрации протеста. Сделку с Масхадовым использовали Анатолий Чубайс, генерал Куликов и прочие недруги Лебедя, чтобы дискредитировать генерала и подготовить его смещение на том основании, что он «предал российские интересы». На деле же уходу из Чечни власти по большей части были невероятно рады, а в дальнейшем, как будет показано, самоустранились оттуда в еще более полной мере, чем это, видимо, предусматривал Лебедь.

Можно ли в связи с этим утверждать, что Чеченская война, какой бы символичной для состояния России и российского государства она ни являлась, в сущности, не имела значения для основных политических процессов, которые шли в России в те годы? Едва ли. Возможно, что без поражения в Чечне президентские выборы 1996 года вообще бы не состоялись.

В ельцинскую администрацию входили влиятельные люди, уверенные, особенно после успеха коммунистов на думских выборах в декабре 1995 года, что нельзя рисковать, организовав выборы: их следует отложить, введя чрезвычайное положение – либо по соглашению с коммунистами, либо авторитарными мерами. Предводителем этой группы был начальник службы безопасности Ельцина, его закадычный друг генерал Александр Коржаков. Говорят, он предупреждал, что, помимо всего прочего, президент просто не был достаточно здоров, чтобы принять такой вызов, как выборы – ив этом Коржаков оказался прав уже спустя непродолжительное время, когда сразу же после первого тура у Ельцина случился сердечный приступ. 15 февраля, когда президент окончательно заявил, что будет участвовать в выборах, некоторые члены его команды, как сообщается, держались в тени и причитали, убежденные в его предстоящем поражении³. Коржаков также заявлял, – как оказалось, совершенно ошибочно, – что «радикальная оппозиция» откажется признать победу Ельцина и начнет массовые протесты.

В действительности у коммунистов не было подобных планов. Однако в конце апреля «семибанкирщина» настолько серьезно обеспокоилась, что присоединилась к другим крупным бизнесменам для составления открытого письма с призывом пойти на сделку с коммунистами и отложить выборы⁴. Но к тому времени Чубайс, который теперь руководил избирательной кампанией Ельцина, уже убедил его пойти на риск выборов. Ключевым моментом для краха планов Коржакова была встреча старших советников Ельцина, состоявшаяся 20 марта. Двумя днями ранее Дума, в которой преобладали коммунисты, приняла предложение денонсировать Беловежские соглашения 1991 года между президентами России, Украины и Беларуси, в соответствии с которыми был ликвидирован Советский Союз. Это решение широко (хотя и не вполне обоснованно) интерпретировалось как голосование за свержение существующих постсоветских государств и восстановление Советского Союза, и Коржаков утверждал, что данную угрозу можно использовать как предлог для введения чрезвычайного положения и переноса выборов. Но после бурной дискуссии Чубайс и его сторонники убедили Ельцина отклонить предложение Коржакова – похоже, что это решение было принято прежде всего благодаря дочери Ельцина Татьяне Дьяченко, тесно связанной с Чубайсом (по слухам, они были любовниками). После первого тура выборов Коржаков был окончательно смещен и ушел в оппозицию.

Представляется возможным, что если бы российские вооруженные силы не потерпели унизительные неудачи в Чечне, то престиж и сила окружавшей Ельцина клики сотрудников служб безопасности были бы выше, и они действительно смогли бы убедить президента отменить выборы. И если бы это случилось, то в политической истории России могло бы произойти множество непредсказуемых изменений. Поэтому можно утверждать, что сопротивление чеченских боевиков спасло не только их самих, но и внешние формы российской демократии. Последние, наверное, не стоит переоценивать, но благодаря им хотя бы есть возможность, что некоторое время переходы власти в России будут относительно мирными.

Гораздо больше сомнений вызывает способность чеченцев создать собственное демократическое или просто эффективное государство. Еще более удивительной, чем неспособность России к изменению в ответ на Чеченскую войну, оказалась аналогичная неудача Чечни – нечто, сигнализирующее о мощных скрытых силах чеченской «управляемой анархии». Внушительные мобилизующие механизмы перед угрозой внешнего вторжения (эти аспекты чеченского общества будут рассмотрены в третьей части) оказались почти столь же внушительными препятствиями для создания современного чеченского государства самими чеченцами. Вплоть до самой войны режим Джохара Дудаева не смог, да и не очень пытался, заменить в Чечне рухнувшие институты советского государства местными.

Можно было бы ожидать, что громадное бремя войны вынудит чеченцев создать централизованные институты модерного типа, но по состоянию на конец 1998 года правительство Аслана Масхадова испытывало громаднейшие затруднения в формировании в Чечне современной государственной власти, что продемонстрировал всплеск похищений и набегов на территорию России. Прежде всего, далеко не в силах правительства Масхадова оказалось установить монополию на крупномасштабную вооруженную силу, что обычно рассматривается как принципиальная характеристика модерного государства. Несмотря на выдающиеся достижения Масхадова в ходе боевых действий, его собственное положение становилось всё более небезопасным из-за нарастания политической оппозиции со стороны командиров времен войны, превратившихся в военных лордов, и усиливающейся тенденции радикального исламизма. Старый чеченский порядок, как и новый российский, вышел из Чеченской войны запятнанным кровью, но несломленным и в значительной степени неизменным.

Глава 1
Мои воспоминания о Грозном и Чеченской войне

 
Уже затихло всё; тела
Стащили в кучу; кровь текла <…>
 Галуб прервал мое мечтанье.
Ударив по плечу, – он был
Кунак мой, – я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми <…>
– «Да! будет, – кто-то тут сказал, —
Им в память этот день кровавый!»
Чеченец посмотрел лукаво…
 

Михаил Лермонтов. Валерик

«Удачи! – сказал мне азербайджанский полковник, криво усмехнувшись. – И когда увидишь Дудаева, скажи ему, что я пью за него как за героя не только для Чечни, но и для каждого истинного мусульманина Кавказа!» После этого он опорожнил большой стакан русской водки.

Дело было в январе 1992 года, в потрепанном, но битком набитом подпольном ресторане в Сумгаите, мрачном промышленном азербайджанском городе к северу от Баку, на берегу Каспийского моря. На расстоянии – причем довольно приличном – Сумгаит, как и Баку, может выглядеть довольно величественно, хотя и в старомодной манере. Серо-золотой камень его стен, особенно на закате, кажется, светится изнутри и устремляется вверх от золотого песка окружающей город полупустыни, пока та не встретится с лазурным морем. Но вблизи великолепная картина исчезает, и остается лишь мрачная скука однообразной запущенной советской провинциальной архитектуры.

Сумгаит – бедный город, но даже в 1992 году некоторые из местных уже были богаты. Ресторан представлял собой любопытное псевдомавританское заведение, построенное в «традиционном азербайджанском стиле»: отдающая новизной грубоватая конструкция посреди двора, огороженного серым бетоном. В нём было полно простой, но приятной азербайджанской еды: шашлыков из осетрины, кебабов из баранины, салатов из зелени и прочего.

Мой хозяин, интеллектуал советского Азербайджана на руководящем посту и чиновник коммунистической партии, был человеком трех миров, к каждому из которых он испытывал антипатию. Первым из этих миров был Советский Союз, которому он служил не просто из соображений оппортунизма, но и из тех же мотивов, которыми руководствовались многие бывшие колониальные чиновники в Азии: Советский Союз являл собой «современность» (modernity) и «прогресс», – но в то же время он ненавидел его, поскольку Союз означал власть грубых чужаков – русских. Вторым его миром была Турция, но ее он боялся, потому что пантюркистский национализм был угрозой для господства его собственного класса, советской элиты, а на самом деле и для его азербайджанской идентичности. По его словам, «любовь к Турции, о которой ты слышишь от столь многих людей, – это новая религия школьного учителя. Его воспитали абсолютным коммунистом, а теперь он ищет новую идентичность, нечто простое, но прежде всего принесенное извне».

Его высокомерное отношение к туркам было чем-то сродни настроениям третьего мира, к которому он принадлежал, – его предков из старых азербайджанских элит Баку и Ширвана, гораздо более старинных, чем могущественное простонародье советской Москвы или кемалистской Анкары. Несмотря на свою тюркскую кровь, эти элиты говорили на фарси и искали культурное воодушевление в Иране, «величайшем царстве на свете». Однако новые правители Ирана, аятоллы, в конечном итоге отправили бы моего хозяина в тюрьму, и он хорошо об этом знал. Ведь он был убежденным светским человеком, хотя при этом никогда бы не позволил незнакомцу познакомиться с женской половиной его семьи. То ли из-за его происхождения, то ли из-за этого смешения идентичностей, но он был самым интересным и независимым человеком, с которым мне довелось встретиться в Азербайджане. Он относился независимо и объективно даже к накаляющейся войне с Арменией – как минимум достаточно независимо, чтобы не желать участия в ней своих родственников.

Что же касается полковника, который произнес тост, то он был сделан из более простого теста. Он был начальником городской полиции и, как рассказывали, был глубоко замешан в позорных антиармянских погромах за четыре года до этого. Хотя, по его словам, никаких погромов не было, а если и были, то это сделали сами армяне, подстрекаемые КГБ.

Но если оставить в стороне репутацию полковника как представителя правоохранительных органов, в его речи было множество горьких парадоксов. Едва ли стоит глубоко анализировать образ пьющего водку «истинного мусульманина», ставший своеобразным штампом в недавно получивших независимость мусульманских республиках бывшего СССР. Восхищение полковника чеченцами также было двусмысленным – совсем незадолго до этого он предупреждал меня, что «все они бандиты, опасный народ», и настойчиво советовал мне не ехать в Грозный. Отсюда и его реплика «удачи!», и кривая усмешка.

Парадокс заключался и в том, что полковник не просто не собирался помогать чеченцам в их борьбе, но и не демонстрировал явного желания сражаться за свою мусульманскую страну – Азербайджан – на ее собственных задворках – в Карабахе. Подобное поведение, в высшей степени характерное для большинства азербайджанских полковых командиров, с которыми мне довелось познакомиться, позволяет лучше понять такое же нежелание рисковать своей жизнью у большинства рядовых азербайджанских солдат. Одного месяца в Азербайджане оказалось достаточно, чтобы осознать глубину деморализации общества, и связана она была отнюдь не с одной лишь советской властью – или, скорее, как я отметил в то время, «в отличие от прибалтов или грузин, советскость (Sovietism) была недугом, которому азербайджанцы оказались особенно подвержены».

Несмотря на то что победа чеченцев и унижение российской армии резко усилили позиции азербайджанцев и грузин в их отношениях с Москвой, эта ситуация довольно курьезным образом стала в равной степени унижением и для них. Так произошло потому, что на протяжении нескольких лет эти два народа успокаивали себя объяснением собственных поражений от рук армян и абхазов тем, что за последними стояла Россия, «а кто может победить Россию?».

Серия побед чеченцев обнаружила бессмысленность этих доводов. Азербайджанцы и грузины потерпели справедливое поражение – более того, это поражение они нанесли себе сами. Ведущую роль в разгроме грузин сыграли чеченцы, о чём еще будет сказано, что касается военного провала азербайджанцев, то чеченцы никогда и не предвидели бы какого-либо иного результата. Их пренебрежение к своим кавказским соседям – что мусульманам, что христианам – является глубоким и в целом неприкрытым. Как-то в Москве один главарь чеченской мафии сказал мне, что «азербайджанские банды здесь могут разве что измываться над торговцами на рынке, но за реальной защитой они сами идут к нам, чеченцам. Сами по себе они никто». Из-за подобного отношения, пусть и имевшего под собой основания, чеченцев не слишком любили их соседи, и это отчасти объясняет практически полное отсутствие поддержки со стороны других народов Кавказа начиная с того момента, когда чеченцы начали борьбу против русских.

На всём протяжении 18-часовой поездки в Грозный через северный Азербайджан и Дагестан азербайджанцы в моем купе даже не пытались скрыть своего враждебного отношения к чеченцам – страха, смешанного с невольным уважением. Это было резонно с их стороны: в последующие три года именно этот поезд не раз подвергался нападениям вооруженных чеченских преступников на своем многотрудном пути из Баку через Чечню дальше на север, в Россию.

Пассажиры поезда – этакие человеческие обломки Советского Союза, потерпевшего крушение и окончательно потонувшего месяцем раньше, – казались то трагическими, то жалкими, то отвратительными персонажами. Среди них были «русские» (некоторые напоминали мне армян, что могло объяснять их поспешный отъезд), покинувшие свои дома в Баку ради неопределенного будущего в России и имевшие там родственников, которые, как сказала мне одна пожилая женщина, Людмила Александровна, «возможно, вообще не хотят нас видеть»: «Я жила в Баку тридцать лет, там похоронен мой муж, а в России я буду иностранкой. Но мой сын и его семья находятся в Ростове, и они сказали мне, что я могу приехать к ним, если у меня останется такая возможность». Кроме того, в поезде были инженеры, бежавшие от рушащейся экономики Азербайджана ради немногим более оптимистичных перспектив в России; много обычных азербайджанцев, работавших в других местах Союза, когда он еще был Союзом, и пытавшихся вновь обрести эту работу или воссоединиться со своими семьями; несколько советских военнослужащих, не уверенных, остались ли еще у них государство, армия, а то и сама страна – как сказал один подросток-призывник: «Я наполовину русский, наполовину украинец, а один мой дед был татарин. Я был советским гражданином. Скажите мне: кто я теперь?» Впоследствии я обнаружу, что такой образ характерен для многих российских призывников: странная смесь крайней незрелости и ранимости, за которыми скрывались цинизм и грубость, в свою очередь, с трудом прикрывавшие глубокое страдание – как и столь многие вещи советского производства, блестящие новизной, но уже испорченные и поцарапанные, а возможно, и совершенно непригодные.

Кроме того, повсюду в поезде были мелкие торговцы – бывшие спекулянты с черного рынка, теперь наслаждавшиеся всё еще сомнительной законностью своего дела, они чуть ли не буквально набухали и сдувались перед нашими глазами. Среди них были толстяки, чьи одутловатые бесформенные тела напоминали баулы с фруктами и овощами, были и более стройные, более молодые люди, но все с твердокаменными лицами, некоторые – со шрамами, следами жестоких событий. Я заметил, что в пути они не надевали на себя тяжелые золотые украшения, которыми эта братия уже полюбила щеголять в собственной вотчине. Тем не менее на одном из них всё же был костюм, очевидно, полностью сделанный из материи, имитирующей серебро, которая бледно сверкала в тусклом свете, когда он делал волнообразные выпады в мою сторону, намекая, что может продать мне разные вещи, включая корыстную благосклонность проводницы, полной, грузной русской женщины, несгибаемо выглядевшей посреди своего четвертого десятка.

Сам поезд был почти развалиной, пронизывающе холодной, грязной, окутанной парами сигаретного дыма, мочи, пота, алкоголя и дешевого парфюма. Когда наступил вечер, он лязгая полз сквозь адский пейзаж – нефтяные месторождения северного Азербайджана, возможно, самый безобразный постиндустриальный ландшафт в мире. Сотни, если не тысячи брошенных, законсервированных, допотопного вида буровых вышек виднелись посреди нефтяных луж и фрагментов поржавевшей техники. Летом из-за этой вони можно заболеть, а зимой серое небо, черная нефть и бурая пустыня сливались в симфонии мрака.

В этой сцене была вся трагедия советского «развития». В этих бесчисленных нефтяных озерах находилось потенциальное богатство Азербайджана, которое выкачивалось, чтобы питать энергией мегаломанские мечты Советского Союза, но большая часть этой нефти терялась здесь же из-за протечек и износа оборудования, и в итоге почти вся нефть, как уверяли азербайджанцы, пускалась на ветер. По территории нефтепромыслов были разбросаны поселки с лачугами из глинобитных кирпичей с крышами, покрытыми листами волнистого железа и пластика. Начиная с 1992 года в них обитали десятки тысяч беженцев из тех областей Азербайджана, которые были утрачены в уже набиравшей обороты войне с Арменией.

Чтобы завершить описание этой картины и моего собственного настроения, скажу, что у меня не было ощущения тяжкого бремени, – вместо этого я видел перед собой целую вереницу древних мореплавателей. Будущее собственных стран они видели в довольно мрачном свете – все ожидали гражданскую войну. Азербайджанцы считали (причем вполне верно, поскольку так и вышло), что скоро они будут сражаться друг с другом точно так же, как они сейчас воюют с армянами, а некоторые убежденно говорили, что независимость не продлится долго, что Москва скоро восстановит свою власть. Мне встретился всего один азербайджанец-оптимист, даже слишком оптимист – дыша в меня пивным перегаром, он стал проклинать Запад за поддержку армян: «Вы всегда ненавидели нас, мусульман, и хотели уничтожить нас! Но подождите! Подождите! Следующий век будет тюркским! Сначала мы уничтожим армян, а затем завоюем вас и будем править всем миром!» – и так продолжалось до того момента, пока его не увели его же спутники.

Что же касается русских, то они казались оцепеневшими и озадаченными. Больше всего они боялись голода, что во время той мрачной и хаотичной зимы 1992 года выглядело реальной возможностью. Во многих местах отчаянно не хватало продуктов, и очереди за ними были устрашающими даже по советским меркам. «Я пережила войну и голод после войны, – сказала мне Людмила Александровна. – Теперь нам, похоже, снова придется терпеть голод. Но всё же, даже если придется голодать, лучше, если это будет среди своих».

Если картина России 1990-х годов, изображенная в этой книге, мрачна, стоит помнить, что всё могло быть гораздо хуже. Осуществленное Егором Гайдаром спустя несколько недель после описанной поездки[14]14
  Явная аберрация времени, поскольку официальная либерализация цен в России состоялась 2 января 1992 года, то есть даже несколько раньше описываемых событий. В следующем предложении Ливен приводит фактически то же самое обоснование либерализации цен, которое давал Егор Гайдар в своей книге «Гибель империи».


[Закрыть] освобождение цен было в такой же степени чрезвычайной реакцией на коллапс поставок в города необходимых продуктов, сколь и запланированной основой свободных рыночных реформ.

Абсолютная моральная сумятица и физическая нищета той зимы, когда почил Советский Союз, может отчасти объяснять главную тему этой книги – апатию простых россиян в ответ на утрату империи, военное поражение, унижение на международной арене и беспрецедентное воровство их собственных правителей. В психологическом смысле россияне уже коснулись самого дна. В ходе президентской кампании 1996 года бубнеж проельцинских СМИ о голоде и страданиях при коммунистической власти оказался столь результативным отчасти потому, что в 1991–1992 годах многие ощущали, что снова оказались перед угрозой голода и массового насилия между самими россиянами – и эти призраки могли вернуться вместе с возобновившимися экономическими бедствиями 1998 года.