Текст книги "Чечня: Трагедия Российской мощи. Первая чеченская война"

Впервые я встретился с Дудаевым в 1992 году и должен сказать, что, за исключением его физической храбрости, в которой не было сомнений, мое впечатление о нём не улучшилось со временем. В тот момент его резиденция всё еще располагалась в здании бывшего городского совета Грозного по соседству с моей гостиницей. Вполне понятно, что всё происходило очень хаотично. Я ожидал встречи в приемной Дудаева в течение примерно трех часов в окружении нескольких персонажей, напоминавших Лабазанова, – все они были при тяжелом вооружении, небриты и имели добродушно-грозный вид. Один из них всё время поигрывал с выкидным ножом.

Перемещение из их комнаты в кабинет Дудаева напоминало переход из компании крупных, косматых и потенциально опасных собак в общество хорошо ухоженного, но раздражительного сиамского кота. Дудаев оказался невысоким человеком с добротно сложенным орлиным лицом, аккуратными тонкими усиками и темными прикрытыми глазами. Его одежда, как и его манеры и речь, были элегантны, почти педантичны. Когда он был одет в военную форму, та всегда была чистой, очень хорошо отутюженной, а если на нём был гражданский костюм, то рубашка всегда была белой, а галстук – темным и аккуратно повязанным у шеи: совершенно непривычная вещь для постсоветского Кавказа. Так было и в мою последнюю встречу с Дудаевым незадолго до его смерти, в крестьянском доме где-то у подножья Кавказских гор. В той же самой одежде он сидел в небольшой убогой гостиной с чеченским флагом на стене и с двумя столами, поставленными один на другой, чтобы изображать президентскую трибуну, а сверху лежала кучка президентских папок. В этом вызове обстоятельствам было нечто подлинно героическое, но опять же это был осознанный позерский героизм, в отличие от инстинктивного героизма и лидерства Басаева.

У Дудаева были кошачья чистоплотность и физическая уравновешенность, самообладание и самоудовлетворенность – он настолько походил на кота, что мне вспоминается, будто у него заостренные уши, хотя и не факт, что они были такими на самом деле. Можно даже было представить, как он вылизывает свой костюм, чтобы тот был чист, и разглаживает усы своими лапами. Из мимики у него была безрадостная, искусственная улыбка, которую он подчеркнуто включал и выключал, время от времени сопровождая ее театральным металлическим смехом. Но в нём не было кошачьего спокойствия. В душе он был дерганым и свирепым.

Во время первого интервью меня поразили три вещи. Во-первых, тот очевидный страх, которым был охвачен мой чеченский переводчик. В то время я плохо говорил по-русски, но и этого было достаточно, чтобы понять: переводчик снижал остроту некоторых моих вопросов, а остальные предварял угодливыми извинениями. Едва ли этому стоило удивляться, но это было не вполне характерно для чеченцев, которые в целом – как будет показано в третьей части книги – по своим традициям и нравам являются примечательно демократичным народом.

Второе, что поразило меня с самого начала, было лицедейство Дудаева. Его речь была избыточно отрывистой, экспрессивной, воинственной и авторитарной. Когда он выступал на публике, то к этому добавлялись резкие ударения на последние слоги слов. Мне показалось явным, что это именно напускная манерность, во время его пресс-конференции в подвалах президентского дворца в Грозном 15 декабря 1994 года, после ввода российских войск в Чечню. Дудаев тогда выглядел изможденно, и, предположительно, из-за этого, а также из-за общей напряженности обстановки он говорил нормально, и большинство его привычных акцентов и повторов исчезли.

Я никогда не мог вполне понять, какую именно роль, по его замыслу, он играл, но, возможно, это была довольно тривиальная роль национального героя / мудрого правителя / пророка-визионера. В остальном же элемент лицедейства, возможно, вообще всегда был присущ его позиции. В конечном итоге он был советским генералом, человеком, который провел подавляющую часть своей жизни в советских вооруженных силах, и вполне могли возникать моменты, когда он думал: какого черта я вообще полез в эту чеченскую революцию¹⁷?

В культурном отношении Дудаев действительно казался и мне, и многим из моих коллег, которые встречались с ним, человеком, который курьезным образом в ряде отношений не был чеченцем и оставлял впечатление, что ему некомфортно в его новом чеченском обличье. Таким было мое третье впечатление от первого интервью. Возможно, именно это обстоятельство могло отчасти диктовать привычную необузданную риторику Дудаева: из-за собственного ощущения небезопасности, ощущения, что из-за долгой службы в Советской армии, вдали от Чечни и чеченского общества, из-за русской жены (которая никогда даже не пыталась принять ислам¹⁸) и полурусских детей, а также из-за исходно плохого владения чеченским языком – из-за всего этого он не был настоящим полноценным чеченцем и поэтому был вынужден в качестве компенсации выставлять себя 200-процентным чеченским националистом.

Эту нечеченскую сторону Дудаева также отмечали и многие чеченцы, причем не только из числа его врагов. Один из чеченских боевиков сказал мне: «Я сражаюсь за Чечню, а не за Дудаева. Я не люблю его и никогда не любил. Когда он отдает нам приказы в своей советской униформе и ставит себя над нами, будто диктатор, он не более чем советский генерал и таким всегда останется. Всё в нём говорит об этом. Но мы, чеченцы, не признаём никакого другого правителя, кроме Бога». (Хотя, с другой стороны, Масхадов тоже, конечно же, является профессиональным советским офицером, но он никогда не предавался этим ультрачеченским делам.)

Лично для меня наиболее поразительным образом отсутствие у Дудаева естественной привязанности к чеченской традиции проявлялось в недостатке гостеприимства, которое является железным законом у чеченцев. Точно так же, как у афганских моджахедов, в любой группе чеченских боевиков, с которой я проводил больше нескольких минут, мне предлагали попить чаю либо извинялись, что не могут этого предложить. Во время моей последней встречи с Дудаевым в декабре 1995 года нам не предложили даже стакана воды. Это, разумеется, вполне типично для высоких чиновников и офицеров бывшего коммунистического мира, но абсолютно нетипично для чеченца, даже влиятельного.

По многим аспектам поведения Дудаев практически был этакой западной пародией на никудышного диктатора третьего мира, что-то вроде недоКаддафи. В этом смысле типичными были его длинные монологи, в которых он постоянно философствовал об истории, религии и целом свете. Во время одной из таких речей он без перерыва говорил, отвечая на вопрос журналиста, на протяжении одиннадцати минут, а когда кто-то зевал или ронял голову, Дудаев рявкал: «Вы устали?» – и все мы послушно шептали: «Нет-нет».

На самом деле были и такие эпизоды, когда я думал, что Дудаев сошел с ума – или, скажем так, был психически неустойчив, демонстрируя явные черты паранойи и мегаломании в клиническом смысле (об этом же без диктофона мне говорили два западных дипломата из ОБСЕ, которые встречались с Дудаевым в 1995 году: «И этот человек командовал звеном ядерных бомбардировщиков!»). Казалось, ничто иное не может объяснить его яростные и совершенно излишние словесные провокации в адрес Ельцина и России по различным случаям. В одной из своих первых речей на чеченском телевидении в качестве президента он обвинил российские спецслужбы в подготовке нападения на Чечню при помощи искусственного землетрясения – когда я приехал в Чечню в феврале 1992 года, люди там всё еще говорили об этой предполагаемой угрозе.

По крайней мере дважды риторика Дудаева имела пагубные последствия для Чечни. Первый раз это произошло в марте 1994 года в контексте подписания соглашения между ельцинской администрацией и Татарстаном. Часто высказывались предположения, причем, возможно, верные, что если бы Ельцин пригласил Дудаева на личную встречу как бы на равных, то из собственного тщеславия и соображений личного престижа в Чечне Дудаев, вероятно, почувствовал бы, что его репутация в достаточной мере сохранена, чтобы вслед за Татарстаном подписать некий федеративный или конфедеративный договор с Россией. В этом случае, с точки зрения ельцинской администрации, первостепенный вопрос «отсоединения» был бы разрешен, и последовавшей войны почти наверняка удалось бы избежать.

Большинство чеченцев, возможно, были бы готовы принять эти условия – мне не раз говорили: «Мы готовы подписать договор с Россией, но только как равные». Так что некое решение, которое предполагало бы равноправную конфедерацию, вполне вероятно, и было бы одобрено. Большая часть обычных чеченцев, с которыми я встречался до войны, а особенно, конечно, пожилые люди, с женами и семьями, не были фанатичными националистами и боялись войны. Но в то же время подобный договор в самом деле мог быть очень непопулярен среди некоторых молодых активистов в гвардии Дудаева, и это могло легко предрешить его собственную судьбу.

В любом случае этот договор не состоялся. Вот что сказал в августе 1996 года профессору Валерию Тишкову президент Татарстана Минтимер Шаймиев:

«В тот момент, когда Ельцин посетил нашу республику в марте 1994 года, он был почти готов к переговорам с Дудаевым по татарстанской схеме, но тогда ему сказали, что Дудаев плохо о нём отзывается. “Как я могу с ним встречаться, если Дудаев меня оскорбляет?” – спросил меня Ельцин. Я бы предположил, что эти сообщения с заявлениями Дудаева намеренно поместили в газетах, чтобы настроить Ельцина против встречи с Дудаевым, поскольку, к сожалению, не все члены Совета безопасности были за такую встречу»¹⁹.

На самом деле, хотя версия о подобном заговоре «ястребов» внутри ельцинской администрации (возможно, на том этапе во главе его стояли Сергей Шахрай и Сергей Филатов) весьма правдоподобна, столь же верно и то, что публичные и в крайней степени личностные оскорбления Дудаева в адрес Ельцина вплоть до марта 1994 года действительно имели место, и это выглядело очень недипломатично. Еще одним разрушительным примером действий Дудаева была его угроза казнить российских пленных, захваченных при нападении оппозиции на Грозный 26 ноября 1994 года – похоже, именно это уничтожило любую возможность того, что российское государство, получив удар по носу, сможет спокойно отступиться от прямого вмешательства и трусливо повернет назад.

Быстро оказалось, что угроза по поводу пленных не будет приведена в исполнение (еще одно доказательство того, что Дудаев просто говорил, не думая)²⁰, но вред уже был нанесен. Муса Дамаев, бизнесмен и авторитетный человек из города Шали, сказал мне в мае 1995 года:

«Нам не нужен храбрый президент, потому что сам наш народ и так храбрый – даже женщины и дети. Кто нам нужен, так это мудрый президент, который думает головой, доводит дела до ума и не говорит слишком много. Не надо было так сильно оскорблять ельцинское правительство до войны, и прежде всего, не надо было показывать, как много у нас оружия. Это было глупо. Надо было просто держать его спрятанным и готовым для дела, когда понадобится».

Еще более странными в некотором смысле были различные публичные заявления Дудаева в попытке протянуть Москве оливковую ветвь мира непосредственно накануне ввода российских войск, к примеру, сделанные на пресс-конференции 1 декабря, на которой я присутствовал вместе с другими коллегами. Я уверен, что эти усилия со стороны Дудаева были довольно искренними, и действительно, в первые несколько минут они звучали довольно рационально. Но затем он резко перешел к истерическим оскорблениям и болтовне, философским, расовым и историческим рассуждениям, как будто им овладел какой-то злой дух. Заявив в ходе пресс-конференции, что чеченская делегация отправилась в Москву на переговоры, он затем три раза процитировал слова, приписываемые Гарри Трумэну: «Нет такого языка, на котором можно говорить с русскими», – и четыре раза назвал Россию «дьявольской силой».

Конечно, отчасти Дудаев занял эту ультранационалистскую позицию вынужденно, из-за слабости других баз его поддержки в Чечне. Отсутствие структур и традиций государственной власти не оставляло Дудаеву иного выбора, кроме как играть постоянную роль действительного или потенциального военного лидера. Тем не менее совершенно иной, причем куда более дипломатичный, подход дудаевского вице-президента и преемника Зелимхана Яндарбиева демонстрирует, что значительное место в этом процессе занимали и личные качества, равно как и расчет. Яндарбиев, безусловно, является не меньшим националистом, чем генерал Дудаев, а в переговорах, как показала его встреча с Борисом Ельциным в Кремле в мае 1996 года, он может быть и жестким, и психологически храбрым.

По причинам, о которых я могу только догадываться, запись этой встречи была показана по НТВ – частному российскому каналу. Когда чеченцы вошли, Ельцин грубо и напыщенно велел Яндарбиеву сесть сбоку от него, однако Яндарбиев доброжелательно, но твердо заявил, что как глава делегации независимого государства он настаивает на том, чтобы сидеть напротив Ельцина, либо переговоры будут окончены. Через несколько минут перепалки уступил именно Ельцин – на своей собственной территории, в своей собственной резиденции. Это был небольшой, но крайне типичный образец таких чеченских качеств, как решительность, моральная храбрость и железная воля, причем продемонстрировал их человек, о котором раньше все думали, что он этих качеств лишен.

Однако в своей публичной риторике относительно России Яндарбиев всегда был куда более умеренным в сравнении со своим шефом. Когда я брал у него интервью 16 декабря 1994 года, через несколько дней после начала войны, он явил подлинно дипломатический навык, выразив готовность компромисса с Россией на условиях конфедерации, хотя в действительности (я обнаружил это, читая свои тогдашние заметки) не делая никаких конкретных уступок по существу. Тем временем Дудаев разражался бредом на тему, что «россизм еще хуже, чем нацизм», «Борис Ельцин – предводитель банды убийц», а его режим – «дьявольский наследник тоталитарного монстра»²¹.

Интересный пример характеров этих двух людей представился во время встречи с Дудаевым и Яндарбиевым, которая состоялась у нас вместе с моим коллегой Эндрю Хардингом из ВВС в декабре 1995 года в одном тайном месте у подножия гор. Как водится, Дудаев вышел из себя, оскорбляя своих собеседников словами о том, что западные журналисты – «трусы» и «рабы русских». Когда мы ответили на это и атмосфера угрожала стать очень неприятной, в разговор вступил Яндарбиев и смягчил обстановку. Конечно, это был совершенно малозначимый инцидент, но один из российских депутатов, пытавшихся добиться компромисса с Дудаевым в декабре 1994 года и предотвратить войну, говорил мне, что Дудаев все первые полчаса их встречи оскорблял его и коллег.

После окончания войны этот зловредный эффект своей риторикой производил уже племянник Дудаева, партизанский командир Салман Радуев, продолжая традицию генерала²².

С начала 1990 года небольшой ингушский народ, объединенный с чеченцами в Чечено-Ингушскую автономную республику, двигался в сторону разрыва с ними – несмотря на тот факт, что чеченцы и ингуши очень близки в этническом и языковом смысле. Действительно, их языки взаимно понятны, и даже существуют предположения, что клан Дудаева может иметь ингушское происхождение. Оба народа также исповедуют ислам, хотя ингуши гораздо менее привержены ему, чем чеченцы – причины этого будут изложены в третьей части.

Хотя политическое движение, основанное генералом Дудаевым в 1991 году, называлось Вайнахской партией, по этнониму, который включает как чеченцев, так и ингушей, в действительности с самого начала чеченского национального движения практически не делалось попыток привлечь ингушей ни из соображений выгоды, ни из эмоциональных соображений. Ингушей не было на учредительном съезде Чеченского национального конгресса в ноябре 1990 года, и никто из ингушских лидеров не принимал участия в национальной революции в Грозном в августе – ноябре 1991 года. Ингуши не участвовали и в чеченских выборах или референдуме о независимости. В ноябре 1991 года они провозгласили собственную республику, отдельную от чеченцев, а спустя год советский генерал (но при этом сильно отличавшийся от Дудаева) Руслан Аушев был избран ее презицентом. Однако детали демаркации границы между двумя республиками остаются нерешенными.

Основная часть главных причин раскола между ингушами и чеченцами подытожена в интервью, которое я взял в феврале 1992 года у Магомеда Мамилова, бывшего председателя колхоза, а затем вице-спикера Совета ингушского народа. Он особенно подчеркивал принципиально значимую проблему безвозвратно переданных Северной Осетии земель Пригородного района, откуда в 1944 году были депортированы ингуши:

«Сейчас сложно сказать, существует ли по-прежнему Чечено-Ингушетия и каков наш статус, но определенно не стоит вопрос о нашем присоединении к независимой Чечено-Ингушетии. Мы разговаривали с Дудаевым. Он сказал, что хочет объединенное вайнахское государство, независимое от России, но не будет пытаться заставлять нас присоединяться к нему против нашей воли. Мы же сказали ему, что, пока наша территория не будет возвращена, для нас не будет никаких более важных вопросов и мы не будем строить каких-либо долгосрочных планов. Кроме того, мы рассматриваем правительство Ельцина как нашего союзника в этой задаче. У нас уже было несколько обсуждений с Ельциным, и он обещал нам, что Ингушетия вернется к границам 1944 года…

Всё это крайне важно для нас. Возможно, ты не знаешь, что русское название “ингуш”, по которому мы известны в мире, происходит от названия села Ангушт, хотя сами мы называем себя галгаи. Но теперь это село Ангушт не является нашей территорией – из-за событий 1944 года это Осетия! Дом моей семьи был в Орджоникидзе [Владикавказе]. После депортации его разрушили и построили на его месте многоэтажку. А теперь нам не только отказывают вернуть нашу землю – нам даже не хотят давать квартиру в этой многоэтажке! В любом случае, по моему мнению, независимая вайнахская республика за пределами России просто невозможна, и на референдуме, который мы организовали 30 ноября, 92 процента ингушей проголосовали против этого и за автономию внутри России. Исторический опыт показывает, что полностью независимые маленькие государства неспособны существовать, особенно если они окружены чьей-то чужой территорией. Так что нам следует оставаться в составе Российской Федерации, но при полной автономии и при уважении к нашим национальным правам и демократии…

В отличие от чеченцев мы, ингуши, всегда ладили с русскими, хотя, правда, не всегда с казаками. Также у нас более спокойное отношение к религии. Конечно, мы порядочные мусульмане, но не фанатики… Некоторые из нас воевали вместе с Шамилем, но еще с 1770-х годов большинство сражалось на стороне России. Один из моих предков подписывал договор 1776 года с Россией. Многие из них стали офицерами в российской армии, и даже несмотря на советские репрессии и депортацию, мы составляем ядро ингушской национальной интеллигенции. Мы также представлены в Москве – там всего шесть-семь тысяч ингушей, но мы уже играем важную роль, и она будет всё более и более выдающейся, вот увидишь. Мой двоюродный брат там – уже влиятельный бизнесмен и мультимиллионер. Он оказывает огромную поддержку ингушской культуре. Мы планируем создать наш собственный телеканал и по-разному развивать нашу государственность. Вероятно, мы сможем сделать Ингушетию свободной торговой зоной и экономическим центром всего близлежащего региона… Проблема с чеченцами состоит в том, что они слишком торопятся. Они хотят ввергнуть нас в опасности, не подумав как следует, а нам это не нравится».

Так что отчасти взаимное отчуждение чеченцев и ингушей имеет исторические причины. Хотя оба народа были депортированы в Среднюю Азию в 1944 году, среди чеченцев сохранялось устойчивое ощущение, что ингуши предали их, став на сторону русских в XIX веке, в то время как ингуши всегда обижались на то, по их мнению, высокомерие, которое чеченцы демонстрировали по отношению к ним – причем в последние годы это высокомерие было избыточным²³.

Упомянутый осетино-ингушский территориальный спор относится к тем кавказским конфликтам, которые в чем-то подкрепляют точку зрения России: учитывая тот способ, каким этнические популяции перемешиваются между собой, лишь квазиимперское государство способно поддерживать какой-либо мир и порядок в этом регионе. Традиционно ингушское и осетинское население на большей части той территории, которая сейчас является Северной Осетией, жило в отдельных селах, но не в разных зонах (точно так же жили осетины и грузины в горах к югу).

Вслед за установлением советской власти эта территория претерпела целый ряд различных административных реорганизаций, что отражало невозможность достижения какого-либо соглашения, удовлетворяющего в целом всех. Сначала ингуши и осетины составляли часть Горской автономной республики, затем, между 1924 и 1934 годами, у них были отдельные административные единицы, но общей для них территорией была сегодняшняя столица Северной Осетии Владикавказ (в 1930-х годах переименованный в Орджоникидзе), где ингуши находились на правом берегу Терека, в этнически смешанном Пригородном районе, а осетины – на левом берегу. В 1934 году ингушей объединили с чеченцами в одной автономной республике, а затем вместе депортировали в Среднюю Азию в 1944 году.

Когда после 1957 года ингуши вернулись из ссылки, их вновь определили в одну республику с чеченцами. Однако Пригородный район, составлявший примерно половину былой ингушской территории, остался в Северной

Осетии, хотя примерно 35 тысяч ингушей действительно смогли вернуться в свои дома на его территории. Подобно Армении и Карабаху, как только горбачевская перестройка допустила некоторую демократизацию политики, «возвращение» Пригородного района Ингушетии стало центральным и определяющим вопросом в ингушской политике, причем для его решения была необходима добрая воля России.

Чем больше ингуши горячились в связи с этой темой, тем более острой была реакция на это со стороны осетин и местных русских казаков. Последние также получили выгоду от передачи ингушских земель в состав Северной Осетии, хотя при этом они утверждали, что в действительности речь идет о земле казаков-белогвардейцев, в качестве наказания конфискованной у них советским государством после Гражданской войны. На это ингуши отвечали, что казаки получили от Российской империи в XVIII–XIX веках исконно ингушскую землю – и так далее. Столкновения между ингушами и казаками усилились после одного инцидента в конце 1991 года, когда местный казачий атаман и несколько его людей были убиты в драке с ингушской молодежью – по ингушской версии, потому что они заявились пьяными на свадьбу и справляли нужду на глазах у женщин.

Тем временем у Северной Осетии были собственные проблемы, поскольку ей пришлось принять до 100 тысяч человек, бежавших от войны из Южной Осетии, которая была автономной областью в составе Грузии. В связи с этим Северная Осетия небезосновательно утверждала, что не может позволить себе уступить какую бы то ни было землю.

Ингушское движение поставило Москву перед дилеммой. С одной стороны, осетины всегда были самыми лояльными союзниками России на Кавказе. Они сблизились с местным русским казачеством, из осетин происходило непропорционально большое количество офицеров и особенно генералитета в Советской армии (в связи с чем осетины притязают на то, что у них, в соотношении с другими советскими народами, было больше всего награжденных высшим советским званием за храбрость, званием Героя Советского Союза), восстание южных осетин сыграло значительную роль в разгроме национальных амбиций Грузии, а Москва с очень большим сочувствием относилась к проблемам Северной Осетии с ее огромным количеством беженцев. С другой стороны, Москва очень хотела отколоть ингушей от чеченцев и тем самым ослабить сепаратистские силы генерала Дудаева. Кроме того, в 1992 году власть президента Бориса Ельцина была всё еще довольно слабой. В результате российское правительство выжидало, пока события на месте не усилят его позицию: более года (1991–1992) ельцинская администрация пыталась балансировать между осетинами и ингушами.

После эскалации серии столкновений явно случайная гибель ингушской девушки под колесами осетинского милицейского БТРа 20 октября 1992 года спровоцировала ингушское восстание в Пригородном районе и крупномасштабные бои. Ингушские села Пригородного района провозгласили себя частью Ингушетии и забаррикадировались от осетинской милиции, военизированных формирований и казаков. Как оказалось, у обеих сторон накопилось значительное количество оружия. Ингушские отряды пересекли границу со стороны Ингушетии, десятки людей были убиты с обеих сторон, а несколько сёл подверглись «этническим чисткам». К моменту, когда через несколько недель российские власти прекратили острую фазу конфликта, было убито 261 человек – как сообщалось, жертвы разделились почти поровну между осетинами и ингушами. Однако еще примерно 800 человек пропали без вести, и хотя некоторых из них в дальнейшем удалось обнаружить в плену и обменять, остальные исчезли навсегда, причем большинство из них были ингуши[44]44
  Одна из главных не разрешенных до сегодняшнего дня проблем, связанных с последствиями осетино-ингушского конфликта, заключается в идентификации останков его жертв, захороненных в безымянных могилах на территории Северной Осетии. Сотрудникам Миротворческой миссии имени генерала Лебедя удалось организовать идентификацию нескольких десятков погибших, но в целом этот процесс далек от завершения.


[Закрыть]. Также погибло 12 российских солдат.

31 октября Москва направила в зону конфликта около 3000 солдат внутренних войск и десантников. То, что произошло далее, является предметом острых разногласий. Российские власти заявляют, что они просто разделили две стороны и что до сегодняшнего дня российские войска защищают около 3000 ингушей, остающихся в Пригородном районе. Ингуши же утверждают, что российские войска просто разделили ингушские формирования вдоль существующей границы между Северной Осетией и Ингушетией и тем самым пассивно, а в некоторых случаях и активно помогли осетинам. В результате около 31 тысячи ингушей были вытеснены из Пригородного района (⁹/₁₀ его ингушского населения), что стало тяжкой ношей для небольшого населения Ингушетии, которое до притока беженцев составляло всего 160 тысяч человек.

Несколько российских солдат признавали, что в ряде случаев они получали приказ стоять, не предпринимая никаких действий, пока осетины атаковали ингушские поселения. Однако в других эпизодах они действительно помогали ингушам, а в апреле 1994 года Владимир Лозовой, второй глава российской временной администрации в рамках чрезвычайного положения, был ранен, пытаясь освободить ингушских заложников, захваченных осетинами. Первый же глава временной администрации Виктор Поляничко был убит неизвестными боевиками в августе 1993 года. 2 ноября 1992 года, после того как 80 российских солдат были взяты в заложники ингушами, в зоне конфликта было объявлено чрезвычайное положение. По состоянию на 1997 год ситуация на осетино-ингушской границе, наконец, успокоилась уже примерно как пару лет, хотя имели место отдельные столкновения, а в 1995 и 1996 годах в нескольких милях поодаль ингушские деревни время от времени подвергались бомбардировкам или нападениям со стороны российских войск, что было «побочным эффектом» боевых действий в Чечне.

Поэтому в конечном итоге Ингушетия оказалась примером того, как даже в самых критических ситуациях Москва привычно удерживает контроль над большей частью Северного Кавказа, пользуясь местными распрями и конфликтующими амбициями его народов. Но в то же время осетино-ингушский конфликт – это образец того, как внутренние горячие споры в регионе могут ускользать из-под контроля Москвы и провоцировать кризис против ее воли²⁴.