Текст книги "Перевозчик"

– О… о… ты уже чай заварил, какой молодец, – произнесла она невинным голосом.

Антону стало не хватать воздуха, бешено заколотилось сердце, вот она – телесная мечта, протяни руку – и она твоя. Все-таки влюблен он был не только в интеллект, скорее его он уважал, а любил и хотел Дашу: ее руки, ее губы, ее грудь, ее тело, наконец.

Даша сделала еще шаг, положила руку ему на плечо, готовясь что-то сказать, но, посмотрев в глаза, полные огня, внезапно умолкла, огонь перекинулся на нее саму; как от искры вспыхивает пламя, в них загорелся мгновенный пожар, полностью поглотивший. Ее заготовленное интриганство сразу улетучилось – не получилось из Даши куртизанки. Затихнув, она поняла, что мучает его, что он тоже хочет ее. Жалость и вспыхнувшая страсть продолжили дело. Она за плечо потихоньку потянула его и дрожащим нежным голосом попросила: «Антоша, поцелуй меня!»

И все, Антон сразу забыл все мешавшие ему предрассудки, перед ним была только женщина, любимая и желанная. Они про все забыли, с ними оставалась лишь молодость и природа, она и направляла их действия. Губы их слились в долгом и страстном поцелуе, потом Антон приподнял ее, отнес в комнату и положил на постель. Халат совсем распахнулся и явил ему желанное, теперь доступное горячее и жаждущее ласк тело. Им овладело какое-то ранее неизведанное чувство счастья. Он склонился над ней, и она с восторгом, ожидая, что вот сейчас он возьмет ее все же (ведь все женщины – чистюли и аккуратистки) прерывистым голосом с нежной улыбкой, как бы невзначай напомнила:

– Антоша, а брюки?

Она сказала это деликатным тоном, поэтому ничуть не смутила, и он быстро избавился от брюк, заодно и от футболки. И тут уж они отдались полному взаимному наслаждению. Он целовал и ласкал ее груди, нежно поглаживал живот и еще ниже, и одновременно нашептывал слова не раз произносимые в мечтах: «Родная моя, любимая, наконец, я ощущаю и твои груди, и всю тебя, это все мое?.. и это мое?.. теплое, мягкое, живое… мое? Она охотно и с радостью принимала эти чувственные прикосновения, изнемогала от ласк, и хоть не была уже девушкой, но еще ни разу не испытывала такого острого наслаждения и желания. Вожделенно прикрыв глаза, как в бреду, бессвязно, иногда со стоном отвечала: «Да, да, Антоша, милый, твое… все твое… возьми это… о-ей!.. хорошо!.. и это тоже возьми!.. Возьми меня всю!..»

Не сговариваясь, они сделали некоторые движения – и он оказался над ней, губы их снова слились, и наконец он вошел в ее трепещущее горячее и от ожидания влажное лоно.

Через некоторое время, довольные и утомленные, они лежали прямо поверх покрывала. Антон, опершись на локоть, смотрел на нее, гладил по волосам и благодарно и нежно целовал – и в губы, и в нос, и в щеки. Даша, теперь стесняясь, запахнула халатик, который так и не был снят. В ней каким-то удивительным образом сочеталась первоначальная девственная стыдливость Евы, еще не вкусившей запретного яблока, с недавними ухищрениями, когда она пыталась обольстить Антона. Изредка, бросая на него взгляд, спешно отводила глаза и ругала себя за свою неудержимость во время оргазма, когда, не в силах совладать с собой, проделывала невероятные телодвижения нижней частью тела, при этом в экстазе стонала и охала. «Что он теперь подумает обо мне? – говорила она себе. – Я такая развратница». Антон, несмотря на свой вековой крестьянский род, все-таки обладал утонченной натурой, сразу понял причину стыдливости и, продолжая ее целовать, с улыбкой успокоительно прошептал: «Глупенькая моя, сладкая, Дашенька, я люблю тебя»…

Потом они пили чай и разговаривали. Даша считала, что теперь они будут жить вместе.

Вообще-то эта новая, далеко ушедшая и, так сказать, продвинутая цивилизация не признавала семью в нашем отсталом понимании, полном пережитков и предрассудков. В городах ни у простых людей, ни у интеллигенции официальных браков не было, они нигде не регистрировались, так же и в деревне. Муж, жена – эти слова не исчезли совсем, они еще употреблялись иногда, но потеряли свой первоначальный смысл. В отношении семьи была абсолютная свобода выбора и полное равенство полов. Хочешь жить с одним, живи хоть год, хоть десять лет, хоть всю жизнь. Хочешь растить детей, пожалуйста, расти, воспитывай. Считаешь, что это ненужная обуза, – сдай в детский дом, каждая республика с удовольствием брала заботу о них на себя и воспитывала очень правильно. Детские дома были отдельно для интеллигенции и для простого народа. Естественно, обучение и воспитание в них проводилось соответственно рангу. Такие дома существовали только в городах, в деревне все жили семьями.

Значительная часть населения городов вообще не знала слов «папа» и «мама», но не считалось, что они чем-то обделены. Это были такие же полноценные члены общества. Но многие как-то по привычке предпочитали тоже жить по старинке, в семьях.

Такой была и Дашина семья. Ее родители счастливо, в ладу, прожили двадцать лет, воспитывали троих детей, Даша даже не думала о каком-то ином устройстве своей жизни. И теперь в радужных красках рисовала любимому человеку их будущую совместную жизнь. Мечтала о детях, говорила, что их должно быть не меньше трех, и строила другие разные планы. Антону очень хотелось, чтобы эти мечты осуществились, но он не был столь наивен и не разделял ее оптимизма. Чтобы не огорчать Дашу, свои сомнения он держал в голове, а ее, так неосторожно взлетевшую в мечтах на еще неокрепших, не испытанных жизнью крыльях, старался потихоньку приземлить на грешную землю. Он осторожно спрашивал: «А где же мы будет жить?» Даша отвечала, что в городе Нашем, хоть есть еще двое братишек, но там же большущая квартира, целых двенадцать комнат, всем места хватит. Тогда Антон неуверенно сказал, что, наверное, твои родители будут против, ведь еще не было такого, чтобы девушка из интеллигентов жила с парнем из простонародья.

– Ну и что, значит, просто не случалось, что они знакомились и близко узнавали друг друга, поэтому и не влюблялись.

– Да нет, Дашенька, я думаю, что не так все просто, – пробовал он ее образумить, – ведь не может быть, что проживая в одном городе, молодежи не приходилось встречаться и общаться. Возможно, есть какой-то закон, запрещающий вам, интеллигентам, жить с нами.

– Не слышала я ни про какие такие законы, – сказала Даша и категорично добавила: – В крайнем случае, брошу город и останусь у вас в деревне, буду учить детей.

Антону начинала нравиться такая безапелляционность ее рассуждений. Постепенно попадая под их влияние, ему стало казаться, что он действительно все слишком усложняет и ничего особенного нет в том, что они с Дашей хотят жить вместе. Где такой закон, ведь даже по телевизору об этом ничего не говорили, и кто может запретить им любить друг друга?

Незаметно для себя он включился в обсуждение Дашиных планов. Ему очень понравилась мысль остаться жить в деревне. Порассуждав на эту тему, согласились, что лучше им нигде и не будет. Потом начали прикидывать, где именно в деревне. У Антона, кроме родителей и его самого, жил еще дед и младшие брат и сестренка, поэтому решили жить в школе. «А к твоим будем ходить в гости», – сказала Даша.

Ее практичность радовала Антона, в бытовых вопросах он чувствовал себя как-то неуютно, поскольку этих проблем раньше у него никогда не было: за него все решали родители. И теперь, охотно отдав Даше руководящую роль в устройстве жизни, довольный, начал во всем с ней соглашаться. Она видела, что он добровольно и с радостью уступил ей здесь первенство. Как сказали бы у нас, оказался подкаблучником, но в хорошем смысле слова. «Все, Антоша, с сегодняшнего дня ты остаешься у меня, звони домой и сообщи родителям, что не придешь ночевать», – под конец заключила она. Антон с удовольствием выполнил это распоряжение.

Николай давно ожидал такого развития их романа. Узнав об этом, с радостью за друга воспринял новость. Он с удовольствием наблюдал, как Антон с Дашей четыре месяца провели счастливо в полной гармонии.

5

В конце марта заканчивался учебный год, и Даша сообщила матери по телефону (они иногда перезванивались), что остается жить в деревне навсегда, она полюбила парня из простых людей.

Эта новость оказалась для родителей неожиданной.

Пришло время разъяснить читателю кое-что из жизни Ялмеза, чтобы стало понятно, каким образом нелюдям, этим духовным выродкам, чуждым моральным принципам, которые до их победы хоть и, так сказать, со скрипом, но побеждали и действовали среди основной части населения, удалось заставить жить по своим правилам.

Итак, как нелюдям удалось добиться полного гарантированного послушания, особенно интеллигенции, часто не всем довольной?

Чтобы понять, как это произошло, потребуется коснуться более раннего периода. Все начиналось еще до катастрофы. Основное население, хоть в то время еще не было до теперешнего состояния необразованно и отучено мыслить, но уже в достаточной степени зомбировано и всевозможными безнравственными шоу, и телеиграми, требующими не умственного напряжения, а лишь случайных угадываний, а также бессмысленными сериалами. В школах тоже специально вводилось бездумное компьютерное обучение: задавался вопрос и сразу несколько готовых ответов, один из которых правильный; нужно было только угадать и нажать нужную кнопку; постепенно количество ответов сокращалось, их стало лишь два.

Скоро такое население стало неспособно к осмыслению происходящего, к протесту и даже недовольству. Единственной мыслящей категорией, чувствовавшей несправедливость, способной организоваться и могущей пожелать изменить ситуацию и понять народ, была интеллигенция, и то уже не вся. Как же удалось нейтрализовать и ее?

Автор надеется, читатель из ранее прочитанного понял, что нелюди овладели всеми богатствами Ялмеза. Поэтому, естественно, в их руках имелся мощный рычаг влияния на общественно-политическую сторону жизни – это, конечно, пресса и телевидение, которое постепенно начало вытеснять и газеты, и журналы, и книги, так что читающих с каждым новым веком, а точнее полувеком, заметно убавлялось. Редакторами газет, журналов и ведущими телевизионных каналов нелюди назначали мамлюков и аксебашей. Если и встречались журналисты из патриотической части общества, то их было мало, и такое освещение жизни всячески старались заглушить.

Чтобы отвлечь народ от того, что Ялмез все больше закабаляется и попадает в навязываемый нелюдями нужный им мировой порядок, они применили банальную, но всегда срабатывавшую без осечек уловку – надо было придумать какую-нибудь другую серьезную угрозу миру.

На Ялмезе были страны, еще не освоенные и не заселенные мамлюками – этими продажными полукровками. Такие страны, с устоявшимися традиционными режимами, особенно сильно сопротивлялись насаждаемым порядкам. Нежелание подчиниться квалифицировали как экстремизм, а сопротивление объявляли терроризмом, но, конечно, замалчивалось, что он возникал лишь в ответ на навязываемые порядки.

И началась борьба с терроризмом. Чтобы угроза выглядела основательней и серьезней, сами производили у себя теракты; своих не жалели, да и какие они им свои? А обвиняли страны и людей, организовавшихся для защиты и сопротивления.

Набор средств борьбы был разнообразный: вводились биопаспорта, у пересекающих границы брали отпечатки пальцев, сканировали сетчатку глаза, чтобы выявить потенциально подозрительных, на каждого завели так называемую социальную карту, где зафиксировано было все о человеке; а потенциально подозрительным, чтобы проследить за их перемещениями, начали одевать специальные браслеты, а потом и вшивать электронные чипы, но сопротивление только возрастало. Определили, а скорее назначили страны-изгои – они особенно сопротивлялись, и их пришлось наставлять на правильный путь силой. И в конце концов добились – произошла уже описанная выше катастрофа. Мы знаем, что от нее в количественном отношении меньше всех пострадали нелюди. Едва восстановившись и спустя век более-менее наладив жизнь, мир снова разделился. Цель у нелюдей осталась прежней – господство над планетой. Гибель миллиардов их нисколько не тронула, они считали, что для обслуживания людей аборигенов вполне хватит.

Еще до катастрофы в поисках работы и лучшей жизни начиналось стихийное переселение народов, организованное нелюдями. Это нужно было затем, чтобы ослабить национальное сознание, снизить чувство патриотизма и получать дешевую рабочую силу. А после катастрофы оставшийся на планете народ совсем перемешался: национальности и страны, как таковые, прекратили свое существование. Люди переселялись в отдельные, наиболее быстро успешно развивавшиеся мегаполисы.

Цели нелюдей мешала интеллигенция – надо было окончательно решить эту проблему. Оперативно снова взяв контроль над восстановившейся прессой, используя всю ее мощь, обрушились на терроризм. И раз прежние методы борьбы не дали результата (имелось в виду и доказательно объяснялось, что в катастрофе, безусловно, виноват терроризм), предлагались более жесткие способы. Надо было сделать вид, как будто это исходило не от нелюдей, а от народа, который на самом деле они считали быдлом, кстати, приложив немало усилий, чтобы сделать его таковым; под маркой демократии проводились разные хитро сформулированные референдумы. С такими, например, вопросами: чтобы обеспечить спокойную жизнь народу, нужно ли ужесточать методы борьбы с террором? или в борьбе с террористами можно ли применять меры основанные на новых высоких технологиях (имелось в виду вшивание в тело разнообразных электронных чипов, которые с развитием науки все больше совершенствовались).

Выходило, что как бы от имени народа нелюди получили разрешение на неограниченные эксперименты с применением этих высокотехнологичных чипов. Разнообразить опыты позволяли новые, умело задававшиеся народу вопросы.

Представляете, как, имея такой карт-бланш и будучи уникально беспринципными, с какой изуверской изощренностью, плюс предчувствие, что цель, раньше лишь маячившая вдалеке, вот-вот будет реализована, можно воспользоваться такой возможностью. Все это дало отличный результат, и не прошло после катастрофы и двух веков, а это совсем небольшой срок (учись, читатель, мыслить масштабно), как значительная часть населения, среди них в немалой степени и интеллигенты, была начинена такими чипами.

Теперь что они из себя представляли? Сначала это были безобидные электронные сигнализаторы, позволявшие прослеживать за перемещениями. Это мало что дало для нейтрализации интеллигенции. Для устрашения ее необходимо было придумать что-нибудь посерьезней. А наука развивалась, и, конечно, учеными разрабатывались новые открытия. Они их делали без всякой корысти и злых умыслов. Но история учит, что всегда находятся те, кто использует новые открытия во вред людям.

Так было с изобретением пороха – взамен лука и копья появились ружья и пушки. Придумали машину, которая летала по воздуху, – в нее загрузили бомбы. Научились расщеплять атом – создали заряд, который и один уничтожал целый город. Так же произошло и здесь: нелюдям очень пригодилась та беспринципность и изощренность, которой они обладали в полной мере.

Прошел еще всего лишь век после начала эксперимента с чипами, как их применение и назначение в корне поменялось. Теперь они вшивались всем новорожденным детям интеллигентов еще в роддоме, и начинка их была совсем другая. Вместо безобидного электронного сигнализатора стали вшивать микроскопическую синтетическую пластинку, в которой помещалась мизерная капелька мгновенно парализующего организм яда. Этот смертоносный заряд был надежно защищен от любых механических повреждений – его нельзя было удалить хирургическим путем, любая попытка мгновенно вызывала смерть. Приводился в действие он одним нажатием кнопки компьютера с кодом определенного индивида. Вот что такое технический прогресс в науке.

Само по себе это не приносило никакого вреда здоровью и нисколько не мешало жить при условии, что ты не предпринимаешь действий, способных нанести вред гегемонии нелюдей. Именно действий. Говорить разрешалось все. Наверное, нелюди понимали: приказ закрыть рот остановит прогресс, люди перестанут мыслить, спорить, а спор – это двигатель науки. Да и зачем запрещать говорить? Пусть говорят, ведь над каждым висел дамоклов меч, который тут же опускался, если кто-то от слов переходил к делу. Из той же среды интеллигентов назначались наблюдатели – так называемые соглядатаи, которые тоже под страхом смерти призваны были следить, но отнюдь не за словами, а за действиями. Не уследишь – получи вместе с заговорщиком…

Имплантацию смертоносного чипа проводили всем детям интеллигентов; безусловно, патриотам, не исключая и непосредственно помощников, мамлюков и аксебашей. Ну аксебашам-то было все равно, кому прислуживать, но вот мамлюки… как ни надеялись, что нелюди возьмут их к себе в райскую жизнь, оказалось напрасно: тем нужна была только чистая кровь, а они явились лишь инструментом в достижении Рая на Ялмезе. Правильно – ведь инструменты иногда выходят из строя, и вдруг в ком-нибудь пересилит и сработает ген патриота.

Это все только констатация факта победы нелюдей. Если сейчас попробовать узнать, как все начиналось, как могли согласиться врачи начать делать такие операции; дальше-то все ясно – они, уже будучи имплантированы, делали это под страхом смерти, но вот начало… Никто уже не мог точно знать и помнить… Это началось очень давно, прошло много веков, все привыкли считать, что так было всегда, что так и положено. Правда, иногда можно было услышать кое-что, но лишь в форме догадок и предположений. Шли разговоры, что первых хирургов заставили, шантажируя их. Иногда предполагали, что они были исключительно из мамлюков. Даже поговаривали, что сначала начавшие производить такие операции были сами врачи-нелюди. Но такие подробности уже не очень важны. Главное – сам факт, факт роковой аферы.

Факт – да! Но почему роковой и для кого роковой? А, для глупцов?! Ведь была полная свобода, и разрешалось гораздо больше, чем до их победы. Почти все. Лишь несколько совсем несущественных запретов. Один из которых – создание семьи интеллигента с простолюдином.

«…Но, развлекайся, Дашенька, тешь свое тело, хоть с Антошей, да хоть, извините, с кобелем (даже такая содомия не запрещалась, о чем еще будет рассказано). Но угораздило же тебя полюбить, а это уже о душе!.. Начнешь заботиться о воспитании детишек… Научишь их, родных и любимых, думать… И родиться они могут не в специальных роддомах… и не будет над ними дамоклова меча… От этого одни неприятности», – так, очевидно, рассуждали правители-нелюди при принятии этого закона.

О таком запрете родители старались не рассказывать детям до совершеннолетия, до семнадцати-двадцати лет, чтобы не травмировать их не сформировавшиеся окончательно души. К тому же до такого возраста его знать и не надо было: очень редко происходили долгие общения детей этих разных слоев общества.

На следующий же день после звонка Даши матери на такси-самолете за ней прилетел отец.

Поздновато спохватились родители, чуть-чуть упустили момент. Обычно вовремя узнавшие об этом взрослеющие дети свыкаются, и это для них становится лишь неприятной жизненной реальностью.

Но невозможно описать переживания Даши: такое близкое счастье оказалось призрачным миражом. Очень редким была она человеком, душа ее, чистая, как голубое безоблачное небо, мгновенно обложена была свинцовыми тучами. Легкоранимая однолюбка, раз отдав сердце любимому, все свои чувства и помыслы связывала с Антоном. Она уже не могла представить свою жизнь иначе. До конца выслушав отца и полностью осознав смысл сказанного, Даша побледнела, ноги ее подкосились, и, схватившись за край стола, она бессильно опустилась на стул. Это чудовищное сообщение разрушало веру в счастье, справедливость и саму жизнь. Потрясение оказалось очень сильным, она замкнулась и замолчала. Непонятен был ее недобрый и тяжелый взгляд. Взгляд человека, уже замыслившего, но еще не решившегося окончательно на поступок отчаянный и даже, может быть, страшный.

Отец, прилетевший в деревню рассказать о законе и тут же забрать ее с собой, озадачен был такой реакцией и не знал, как теперь поступить. Он видел, что с дочерью творится что-то неладное, и, стараясь смягчить удар, говорил разные успокоительные слова.

– Доченька, так нельзя, посмотри вокруг, никто не придает этому никакого значения, люди спокойно и свободно живут с этим.

Но Даша, с пугающим неподвижным взглядом, молчала и еще больше уходила в себя. Отец, уже готовый идти на попятную, продолжал:

– Ты тоже не придавай этому большого значения. Никто не запрещает тебе встречаться с твоим Антоном, можешь приезжать к нему и к нам приглашать его, запрещено только создавать семью и иметь детей.

Но по-прежнему не было никакой реакции, и он, уже сдаваясь, подумал, что действительно необходимо было сообщить дочери о запрете и, будучи поставлена в известность, хоть и немного поздно, она, как благоразумный человек, справится, постепенно привыкнет и, естественно, смирится. И он сказал:

– Хорошо, Дашенька, я улетаю один, а ты оставайся до конца учебного года, поговоришь с Антоном, объяснишь ему все, и я уверен, что вы примете правильное решение.

Все то время, пока отец говорил, она молчала и напряженно думала, а теперь, словно приняв окончательное решение, встала и молча начала собирать в баул свои вещи. Наконец решительно сказала:

– Папа, я лечу с тобой. Отнеси в машину вещи, я сейчас напишу записку и выйду.

Даша решила, что не стоит объяснять Антону все подробно, пусть остается в неведении и считает ее во всем виноватой, а то еще задумает мстить и наживет себе неприятности. Она написала не очень вразумительную записку: «Антон, ты был прав, нам невозможно жить вместе – узнают люди, знакомые, и нам будет плохо. Я уезжаю, прости и прощай».

Антона в этот день в деревне не было. Они с Николаем по поручению старосты охотились на медведя-шатуна, уже с месяц безобразничавшего в округе и задравшего в крайних к лесу дворах телку и двух баранов.

Ближе к вечеру после удачной охоты вернулись Антон с Николаем. Они отвезли на санках тушу медведя к разделочному цеху и зашли в контору. Там староста сообщил, что прилетал отец учительницы и вроде бы увез ее с собой.

На Антона это неожиданное сообщение произвело странное действие: он был ошарашен и тут же побежал в школу. Через некоторое время пришедший за ним Николай застал его сидящим за столом и уже в который раз перечитывающим записку.

– Ничего не понимаю, – сказал расстроенный Антон и пододвинул ему листок, – как она могла так поступить со мной?!

– Похоже, не только с тобой, но и с собой, наверное, это отец настоял на отъезде. Видать, не нужны ему такие родственнички, – прочитав записку, высказал соображение Николай. – Она-то по-настоящему тебя любила, это любому было заметно.

6

Среди интеллигенции Ялмеза, несмотря на гегемонию бездуховной религии и культуры нелюдей, существовали и другие культурологические и идеологические течения. Еще никому и никогда не удавалось запретить мыслить по приказу. Подавить мысль невозможно. Даже приговоренный к смерти, уже взойдя на эшафот, и тот мыслит. А в данном случае нелюди и не стремились это запретить. Имея стопроцентную гарантию против действий, глупо было бы запрещать мыслить, ведь, как упоминалось выше, мысль и спор – двигатели науки, то есть препятствие застою. К тому же это облегчало работу соглядатаям – все у них было на виду.

В городе Нашем тоже была группа интеллигентов, недовольных порядками, существующими на планете. Эти идейные наследники патриотов докатастрофной поры понимали, что жизнь ненормальна, не скрывали своего недовольства, не лебезили перед правителями, как наследники других слоев интеллигенции: мамлюков, аксебашей и барабанщиков. Но они мало что делали, да и далеко не все, для освобождения от гнета нелюдей. Привыкли? Боялись? Можно и так сказать, а скорее просто понимали реалии, было ясно, что в данных условиях это бесполезно, не приведет к нужному результату и обязательно закончится печально, что уже не раз показывала жизнь. Трудно описать состояние их души при таком положении. Представьте себе деятельного мыслящего человека, понимающего, что он лишен всякой причастности к развитию жизни.

Единственная доступная форма для патриотов как-то удовлетворить потребность действия и потешить тщеславие и честолюбие выражалась в спорах, упреках и обвинениях мамлюков и аксебашей к причастности теперешней жизни. Вот тут они хоть как-то отводили душу: это заменило им живое участие в жизни, омертвленное несвободой действий.

Мамлюки и аксебаши всегда хвалили правителей, говоря, что при них наступила полная свобода желаний и их исполнения, началась долгая прекрасная жизнь, они в два-три раза ее продлили; и чем вы недовольны? – живите, наслаждайтесь. Патриоты же отвечали, что желания бывают разные и что только такие, как вы, могут радоваться долгому существованию живым трупом.

Все эти дискуссии происходили в научном центре, который из-за малого населения был в каждом городе всего один. Он состоял из двух внешне таких же трехэтажных стандартных, как жилые дома, зданий, отличавшихся лишь тем, что там был всего один подъезд и на всех трех этажах коридорная система с кабинетами. В одном располагался учебный корпус, иначе университет с различными факультетами, а во втором ученые проводили научные изыскания. Была там и компьютерная библиотека, в которой иногда проводились лекции, собрания и устраивались выставки художников, а рядом с ней находилась большая комната отдыха, или, как ее многие называли, курилка. Вот в ней и происходили все диспуты, если можно так назвать, эти переругивания.

Дней через двадцать после внезапного отъезда Даши Николаю предстояла командировка в Наш. Антон дал ему адрес и попросил зайти к ней домой и поговорить. Ее телефон до сих пор был отключен. На предложение Николая съездить с ним и самому разобраться Антон ответил категорическим отказом. Он сказал, что у него тоже есть гордость, что он не знает причины разрыва, может у нее кто-то есть, в таком случае не хочу мешать, пусть будет счастлива.

На звонок в квартиру вышла Дашина матушка. Николай назвался, объяснив, что он из деревни, друг Антона, и хотел бы поговорить с Дашей. Мать сообщила, что это невозможно: Даша очень серьезно заболела, а тебе лучше переговорить с мужем. Он сам собирался съездить в деревню к Антону. Сейчас его нет дома, Сергей Ильич в научном центре, где в библиотеке у него назначена встреча с лечащим врачом Даши.

Она объяснила, как пройти к научному центру (это было недалеко, на следующей улице).

У входа в здание Николай остановился, соображая, как бы туда попасть, ведь, наверное, всех подряд туда не пропускали.

Был конец марта, но весной пока и не пахло: стоял мороз градусов десять, и Николай одет был в шубу и шапку. «Сойду за ученого», – подумал он и уже взялся за ручку двери, как его окликнул подходивший сзади человек. «Николай, ты ли это? – и, когда он оглянулся, продолжил: – Да, действительно, тебя и не узнать, как приоделся-то». Мужчина, подходя ближе, протянул обе руки, и Николай узнал Криса Иваныча, замначальника военного лагеря, где побывал наш герой во время своей первой поездки в качестве перевозчика. Они поздоровались, и Крис Иваныч, с интересом оглядывая его, спросил:

– Привыкаешь, я вижу, на науку потянуло, зачем сюда-то?

– Да нет, дело у меня к одному человеку, вот не знаю, пропустят ли, наверное, тут вахтер, да и как найти его здесь?

– А кто тебе нужен?

– Да вы, наверно, его не знаете, – обратился Николай к нему на «вы». Он пока еще не понял, как нужно обращаться, здесь проходило и то и другое и никто не обращал на это внимания. Потом он узнал, что «вы» говорили только правителям.

– Здесь все друг друга знают, так кого ты ищешь?

Крис Иваныч хоть и не являлся ученым, но был одним из постоянных посетителей библиотеки и курилки.

– Сергея Ильича, я его еще, правда, никогда не видел, но он мне очень нужен, – сказал Николай.

– А, это мой хороший приятель, я его покажу и даже могу тебя представить.

– Да представлять и не обязательно, я сам представлюсь, заочно он слышал обо мне. А вот как пройти, пропустят ли, наверное, нужен какой-нибудь пропуск?

– Пройти не проблема, никакой секретности тут нет, а просто во избежание всяких неприятных ситуаций при входе постоянно дежурят по два полицейских. Они знают всех в лицо. Можно было бы объяснить, что ты со мной, но даже без этого обойдемся. Веди себя непринужденней, мы станем с тобой разговаривать, поздороваемся с ними, и они решат, что ты свой.

Так и вышло: они поздоровались, спокойно прошли в гардероб и разделись. Раздевались сами, никаких швейцаров или вахтеров не было видно – сторожить одежду явно не от кого.

Выйдя из гардеробной в вестибюль, Николай остановился. С потолка на полуметровом стержне свисал и медленно вращался большой, около метра в диаметре, глобус. Это выглядело очень красиво, и Николай залюбовался. Глобус был раскрашен голубыми, зелеными, желтыми и кое-где светло-коричневыми цветами. «Голубые – это океаны и моря, остальное, как видно, материки, причем тонированы точно как у нас, зеленые – леса и луга, желтые – пустыни и коричневые – горы», – рассудил про себя Николай. Он уже собирался последовать за Крис Иванычем, начавшим подниматься по широкой лестнице, устланной красивым красно-зеленым ковром, на третий этаж, где находилась библиотека и курилка, но какое-то неясное чувство его задержало, что-то заставило остановиться и начать вглядываться в как будто знакомые контурные очертания.

В школе у Николая география был единственный предмет, по которому он всегда получал удовлетворительные отметки. И сейчас на глобусе после проплывшего какого-то, очевидно, океана появились очертания материка очень похожего на европейский.

«Вот выступ Западной Европы – как будто Испания?» – мелькнуло в голове Николая. «Действительно, от океана, ниже Испании, протянулась голубая полоска – Средиземное море», – снова пронеслось в голове. Он поднял голову выше и поискал глазами Англию. Но ее не было. Однако еще повыше нашел Скандинавию. Кольский полуостров, Балтика – все было на месте. Опустил глаза ниже Средиземного моря: тут, как и положено, располагалась Африка, точно такими помнились ее контуры: сверху материк был широким, а книзу сужался. Сахара, Калахари – вспомнились некоторые названия. Дальше, еще ниже, должен быть Индийский океан – действительно, какой-то есть, а еще ниже Антарктида – на месте, только на земных картах она белая, а здесь сплошь зеленая – значит ледники растаяли? Поднял взгляд снова к Европе: узнаваемые очертания морей Черного и рядом Каспийского. Аральского не было – могло и высохнуть. Перевел взгляд через Азию к Дальнему Востоку и стал ждать: появится ли Япония… Но ее тоже не оказалось. Зато он узнал Сахалин, Камчатку.