Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Материалы архива Л. Леончини. Том 2"

 
А рядом в гнутом венском кресле,
Чуть-чуть туманный, как живой,
Сидит он странный, жуткий… Если б
Не эта кучка предо мной,
То подошел бы, как бывало,
И через смерти покрывало.
 

 
С недоуменьем пред загадкой
Стоял я долго безнадежной,
В истоме горестной и сладкой,
Без страха, без тревоги прежней;
Там возвышающий финал
Бетховена я ощущал.
 

 
Но рядом, в комнатке соседней,
В живых остались два лица
Перед трагедией последней,
Они в нем мужа и отца
Теряют и загробной веры
Они не взяли у химеры!
 

 
А час спустя у синагоги
Несли скрипящие носилки
В грязи ухабистой дороги
К свежезияющей могилке,
И, в белый саван спеленат,
Лежит в них отошедший брат,
 

 
Защитник верный униженных,
Заброшенных в полночный край,
Отчизны солнечной лишенных
И пальмовых Сиона вай;
Перед пасхальною агодой
Он с вечной встретился свободой.
 

 
Он в жизни не хотел отличья,
Ни почестей и ни наград,
Но скромен был до неприличья
Последний нищенский обряд:
Народу мало, речи жалки,
В снегу красноречивей галки.
 

 
Так лучше! Чем неприхотливей
Обряд бывает погребальный,
Тем он значительней, красивей,
Тем ярче ангелом опальным
Себя воображает каждый,
Тем больше зарубежной жажды.
 

 
И на картине Тициана
Немного лиц, а пафос страшен;
Жены зияющая рана
И труп, цветами не украшен, —
Сильнее выражают смерть,
Чем мира гаснущая твердь.
 

 
Вот край могилы. Труп спустили,
Глаза Сионскою землей
До воскресения закрыли,
И глина желтою струей
Полилась… И жены язык
Издал нечеловечий крик.
 

 
Ее уводят. Что же? Надо:
Живые мертвым не чета.
И в первый раз читают кадеш
Без слез, как автомат, уста
Застывшего от горя сына…
На фоне вешняя картина:
 

 
У тына чахлые коровы,
Сереют хаты, дремлют плавни…
А здесь один лишь холмик новый
Меж сотен холмиков недавних.
А в холмике сосновый кол,
Да ног следы, да частокол.
 

 
Так это всё? Венец страданья,
Исканий, жалоб и стремленья?
И сердце, разум мирозданья, —
Как мимолетное виденье,
Как дым, как порванная вервь,
И равен человеку червь?
 

 
Нет, нет, не всё! Великой Тайны
Такой нестильный архитрав
Не завершит необычайных,
В безбрежность устремленных глав,
И сердце чуткое давно
Могильное отвергло дно!
 

 
Неописуемость страданья
И безнадежность бытия —
Залог загробного свиданья
И совершенней жития;
Бессмертие души едва ли
Не достоверней всех реалий.
 

 
Что наша жизнь? Недоуменье,
Тяжелый, непробудный сон;
Потустороннего знаменья
Лишь саванный дает виссон,
А агонийное прозренье
Для нас начало пробужденья.
 

 
Глухонемым и ослепленным,
По грудь погрязшим в муравейник,
Мечом борящимся картонным
Не покоряется келейник,
За хаотичностью реалий
Он гармоничных ищет далей.
 

 
Нет объяснения в аорте
И в копошащемся мозгу,
В стихиях, в силах и в реторте
На этом смрадном берегу,
А сердце в тысячу веков
Освободилось от оков.
 

 
А сердце чувствует в экстазе,
Что, переплыв за море зол
От воплощения проказы
И грезы уплатив обол,
Оно в предчуянном Эдеме
Зажжется в Божьей диадеме.
 

 
Поэты, мудрецы, пророки
В тысячелетиях эскиз
Преображенный и высокий
Бессмертия создали риз,
И путеводные огни
Их людям светят искони.
 

 
Не эта черная могила,
Не в глину водруженный кол —
Действительная жизни сила,
И отвратительный раскол
Не оттолкнет от божества
Того, в ком блещет синева.
 

 
Чем глубже маятник качнется
Идеи в зверское начало,
Чем затхлей глубина колодца,
Тем легче, тяжкое забрало
Повергнув, пробужденный дух
Взовьется, как лебяжий пух.
 

 
Твой сон окончился кошмарный,
Мой милый отошедший друг,
Ты Ангел Божий, лучезарный,
А нас полуденный испуг
Еще гнетет и тайны мука,
Но близится к концу разлука.
 

 
Но за кладбища палисадом
Над степью. стонущей едва,
Едва за Адоная садом
Межмирья светит синева.
Мы все проснемся, все! Не плачьте,
Видны над Ахеронтом мачты!
 

 
На черных парусах Харона
То близится корабль за нами.
У Божьего мы скоро трона
Сойдемся райскими цветами.
Спасайте из пучины зол
Мечты сияющий обол!
 

27 января – 12 марта 1920

Крошка Икар. (Русалочий плес)

 
Тебе, о Гипнос, благодетель,
От жизни зачумленных петель
Спасающий, тебе хвала!
Но брата твоего стрела
Иным желаннее была бы:
Она юдольные масштабы,
Амврозией небытия
На очи скорбные лия,
Перерезает уж навек —
И Танатоса человек
Считает величайшим благом!
Но и Тобой, великим магом,
Доволен мученик земной
За упоительный Эвной
Передрассветных сновидений,
Из океанских поселений
Через роговые ворота
По приказанию Эрота
В измученные явью души
Побить слетающий в баклуши.
Хвала смиренному Морфею,
Усопших родичей психею
К нам приводящему подчас,
Хвала Фобетору, экстаз
Дающему безумным страхом,
Хвала Фантазу голубому,
Царящему над жалким прахом
И даже в смертную истому
Забытой Богом стороны
Вдохнувшему благие сны!
 

 
Сегодня утром Гипнос милый
Совсем готов был улететь,
Когда Фантазий легкокрылый
Набросил радужную сеть
На микрокосмос мой усталый,
На терний, вышивкою алой
На лбу высоком окруженный,
На образ мира, заключенный
Под этим сводом костяным.
И стал я тем же, но иным,
Исчезла мука пробужденья,
Отчизны мертвой привиденья, —
Остались образов пирушки
И слова детские игрушки!
 
 
______________
 
 
И вот я снова глупый мальчик,
Повыше Шарика на пальчик,
Но глазки широко раскрыты
Мои: их дивные Хариты
Перед рассветом освятили
У мокрой папочки могилы.
И выглянул я из калитки
Кладбищенской, куда все нитки
Собрал угрюмый чародей
От яви скачущих людей
И взрослых будничный скандал
Великолепно разгадал.
Возненавидев спозаранку
Идей спасительных шарманку,
Я забираться начал в клеть:
У кур учиться, как лететь;
Смотрел я там, как Дон-Петух,
Тряся пурпуровый треух,
Вертит роскошными крылами,
И после сам махал часами
Ручонками над головой
Под псюшек удивленный вой,
Смотрел на беленькие тучки,
И чаще всё махали ручки,
И шире всё через канавки
Я прыгал в прибережной травке.
И все смеялись надо мной:
Смеялся красноносый Ной,
Сосед швейцарец-винодел,
Смеялся сын его пострел,
Смеялись милые родные,
Смеялись куры, как шальные,
И белопузые лягушки
Высовывались из кадушки
И квакали во весь свой рот,
Чудовищный, как у ворот.
И горько, горько было мне,
И в детской с плачем на окне
Спускал я ручкой жалюзи,
И на постель, как был, в грязи
Бросался и рыдал, рыдал,
Пока от слез не засыпал.
 

 
И был напротив нашей дачи
Меж камышами островок;
О нем наш старый доезжачий,
Уставившись на поплавок,
Такие плел мне небылицы,
Что у неоперенной птицы
Дрожали крылья за спиной,
Что трепетал я, как шальной:
Там тридцать три жили русалки
В венках из плавневой фиалки,
Окрестных сел они красавицы
И от лихой любви трясавицы
Нашли спасение на дне.
Там на жемчуговом коне
Воинственный Царь Берендей
Полки серебряных сельдей
На поле Марсовом столицы
В день Ангела своей царицы
Приветствуемый объезжал.
Там фрейлин милых наряжал
Кружок диковинных принцесс
В воланов кружевенных лес.
В подводном замке Берендея,
Там найдичайшее – идея,
Там найстраннейшее – закон
Для пьющих воду испокон.
 

 
И я, ребенок найдичайший,
И я, детеныш найстраннейший,
С прогнившего глядел дощаника,
Как на избушечку из пряника
Глядели Маша и Васюк.
Рыбалки нашего каюк
Туда частенько приставал,
Но вышиб у бедняжки шквал
Из головы фантазий клепку:
За папирос не мог коробку
Он рассказать мне ни о чем.
А я лучиновым мечом
Достать чрез плавни не был в силах.
Когда ж над головой в стропилах
Летучая пищала мышь
И над рекой царила тишь,
Из камышей я слышал плач,
Как будто великан-палач,
Как рыболов шальную рыбу,
Кого-то поднимал на дыбу.
И кто-то звал меня оттуда,
Как верующий в Божье чудо,
А я как бедный крался тать,
Не в силах будучи летать.
И жалостно я ей ручонкой
Махал с лучиновой шпажонкой,
И слышалось мне: – Ой-ой-ой!
Царь Берендей, родитель мой,
За древнего меня леща
Отдаст, когда твоя праща
На смерть не поразит злодея,
Кондотиера Берендея
Полков подводных, мой дружок! —
И я решился на прыжок,
Но только несколько бифштексов
С коробкою имбирных кексов
Решил уплесть, чтоб сил набраться
И в камышах не заплутаться.
 

 
Однажды на отцовской вилле,
В день Ангела больной мамаши,
В кружок усевшись, кофе пили
Наехавшие тети Маши,
Эмилии и Жозефины,
А дяди Генрихи и Фрицы,
Пунцовоносы, краснолицы,
Лили громадные графины
В трясущиеся животы.
Но заприметив малыша,
От хохота едва дыша,
Они пораскрывали рты:
«Ай, ты такой-сякой, малыш,
Когда взаправду полетишь!
А ну-ка, ну-ка! Поскачи!
Да нас искусству научи!»
А я, едва дыша от злобы,
Решил уже не делать пробы,
А утерев потоки слез,
Слетать на островок всерьез!
 

 
И вот, когда садилось солнце,
Тайком я выполз на чердак,
Где ночью бродит вурдалак,
По рынве в круглое оконце
Всползающий за черепами,
Что вперемежку с обручами
Бочарными и всякой дрянью
Лежали там зловещей данью
Пески зыбящего Борея,
Который выдул из гробов
Безвестных Савву и Андрея,
Разбойников и бурлаков,
Курсисткам нашим на потеху,
Лукерье-прачке на помеху.
Построив из ручонок шоры,
Чтоб угрожающие взоры
Мне черепов не помешали,
Я, как мышонок, тихо-тихо,
Крестясь неистово от лиха,
Чрез паутиновые шали,
Спугнув мурлыкавшую кошку,
Подполз к разбитому окошку
И смело выбрался на крышу.
Приник, прислушиваюсь – слышу
Лишь шелест тихий тополей
И кажущийся плеск килей
Эскадры белых облаков
Да зыбь червонную песков.
И я всё выше полз, всё выше
По воспаленной солнцем крыше,
Пока к ажурному коню
Не всполз по острому гребню!
И с замираньем глянул вниз,
Туда, где, желтовато-сиз,
Журчащих валунов оркестр
Настраивал ленивый Днестр.
И завихрилось, зажурчало
В головке, возбужденной ало,
И через глаз калейдоскоп
Тянулась властно надпись: Стоп!
Но с островочка: – Ой, ой, ой! —
Неслось русалки: «Папа мой
За древнего меня леща
Отдаст сегодня…» Пропища
В ответ какой-то грозный клич,
Я рученьками завертел,
Затем скакнул и, как кирпич,
Куда-то в бездну полетел.
 

 
Летел, летел и на песок,
Как семицветный мотылек,
Как лебединая пушинка,
Присел – и ни одна былинка
Не подогнулась подо мной.
Необычайной тишиной
Были объяты камыши,
И лишь чеканные ерши
Из полированных зеркал
Метали веерным хвостом
В слезу расплавленный металл
В развернутый лазурный том
Меланхолической поэмы,
И от прохладной диадемы
Под звук камышного шакона
Природы скорбная икона
Слезой раскаянья рыдала,
Как куртизанка из Магдала
У ног распятого Христа.
И леденящей на уста
Спустилась жути мне решетка,
И вздрогнула от стона глотка,
И, закричав, чрез камыши
Я бросился: «Спеши! Спеши! —
Стучало у меня в ушах: —
В мечеть русалку падишах
Ведет подводную! Скорей!»
И, как звереныш, средь морей
Шуршаще-режущих я бился
И личиком окровавился
Об острых камышей ланцеты,
И звал я, звал! От А до Z’еты
Все перебрал я имена,
Все омуты, как есть, до дна
Переглядел меж камышей,
Но лик не виден был ничей.
И только посреди лужайки
О чем-то всхлипывали чайки,
В гнилом собравшись каюке,
Да по затиненной реке
Качался мирно черпачок,
Должно рыбалка-старичок
Его там обронил намедни,
Да отовсюду из нимфей
Лягушки квакали: «Ха-ха!
Вот выдумал какие бредни
Он про русалок да про фей!
Так высмеешь и потроха!
Ха-ха! Какой малыш-глупыш!»
И в такт зашелестел камыш.
И стало мне так тяжело,
Как будто сажень намело
На грудь мне желтого песку,
Как будто бурную реку
Пустили через трупик мой
Со льдом, вздыбившимся горой!
 

 
И я очнулся под обрывом
От нестерпимой в сердце боли,
Грачи неистово по ивам
Тянули жуткие триоли,
А надо мною тети Маши,
Эмилии и Жозефины,
Да дяди Генрихи и Саши,
Как свечевые парафины,
Бледны, испуганы склонялись,
Но не глумились, не смеялись…
И докторенок наш уездный,
Такой пьянехонько-любезный,
Взволнованный и не на шутку,
Склонился ухом мне на грудку,
Затем приподнял красный нос
И буркнул: «Помогай Христос!
Пройти не мог подобный номер!
Чудной, кажись, мальчутка помер!..»
 

 
И вдруг мне стало так светло,
Как будто солнышко зажгло
Лампад несметное число
Перед кивотом дорогим,
Где я лежал совсем нагим,
И крылья божие, меня
Всего блаженством осеня,
Заколыхались за плечами,
И я незримыми путями
Взвиваться начал в синеву,
Чтобы спуститься на траву
Элизиумовых рабаток
Средь довихрившихся касаток,
И на груди моей русалка,
Как синеокая фиалка,
Лежала; нежный аромат
Ее дороже мне стократ
Всего, что я перестрадал
Из-за реальности кандал,
И, ожерелье для нея
Из встречных звездочек вия,
Я песнь лучистую пою,
Словесным истину гоню,
И яви не подкрался тать,
И грез не уменьшилась стать,
И научился я летать!
 

26 августа – 3 ноября 1921

Флоренция

Мраморная девочка. Сновидение

 
Всё уже смрадная старуха
Чертит волшебные круги,
Всё злобней царственного духа
Вокруг сближаются враги.
Гетера-Жизнь ведет седая,
Давно отвергнутая мной,
Иссохшей грудью припадая
На похоти вселенской гной,
Рабов Антихристовой орды
На келью пасмурного мниха,
Где красоты былой аккорды
Журчат, доплескивая тихо.
Всё легче гибнущее судно,
Иконы, библии за борт
Бросает инок безрассудный,
И кровь ручьями из аорт
Его в гнилое льется море,
Где человеческие крабы
Грызутся в исполинском споре
В еще не виданном масштабе.
Всё уже у него плацдармы,
Всё ближе смрадные круги,
Но не подверженному карме
Не страшны цепи у ноги!
Грааль мистических мальвазий
У воспаленных держит уст
Его возлюбленный Фантазий,
И неувяден алый куст
Пятьнадесятилетней Розы,
Шипами всползшей на алтарь,
Пронзившей сердце серой прозы,
Как паладины Божьи встарь.
 

 
Был полдень жаркий. В кипарисах
Звенели пьяные цикады.
Лучистый дрок по склонам высох.
Непобедимые Армады
Тысячеликих облаков
Вливали тихо водопады
Свои в лазоревый альков
Без основанья и преграды,
Где вдохновенный дремлет Зодчий,
Забыв обязанности отчей
Прямой, казалось бы, свой долг.
Мессианический умолк
В сердцах давно уже припев
И у поэтов, и у дев,
Коммунистический трезвон
Дороже нежных анемон.
Остались только ты да я,
Погибнувшего бытия
Два яркогранные осколка,
Как мед готовящая пчелка
Меж торжествующих зверей.
Незримые меж мрачных рей
Кладбищенского кипариса,
Как тень влюбленного Дафниса
И нежноликая Хлоэ,
Бредем мы промеж урн разбитых,
Эмалью плющевой увитых,
И Requiem читаем дивный,
Звонко-тягуче-переливный
До нас преставленным поэтам,
Мечты и красоты аскетам,
Духовных истин паладинам
С мечом цветным и белым крином
И поднятым навек забралом…
 

 
И по кладбищенским подвалам
Вошли мы в старый колумбарий.
Богач и отошедший парий
От пола до нависших сводов
На залуженных сковородах
Сгнивали в подземельи том
С навек засургученным ртом.
В давно погаснувших лампадах
Оливковое горкло масло,
Венков увядших пряно-сладок
Истлевший цвет, и букв погасла,
Всеченных в мрамор, позолота,
Лишь кое-где остался кто-то,
Резцом оплаканный на грош,
Незабываем и хорош,
Да в паутине вилась лента:
Два одиноких воробья
Под ней в заржавленной лампаде
Устраивались для жилья.
Размерно, чинно, на параде
Так не равняются солдаты,
В восьмивершковые палаты
Ушли людские хризалиды,
Все незабвенные, увы,
На год, на два, не для обиды
Будь сказано детей, вдовы,
Иль неразлучшейшего друга,
Но точка жизненного круга
Не за простенком кирпича, —
Духовная теперь свеча
Мерцает у подножья где-то,
Как атом лучезарный света,
Синеколонных алтарей.
Дедов, отцов и матерей
Мы вслух читали имена,
Чтоб не пугала тишина,
И продвигались со свечой,
И шаг наш был такой глухой,
Что поневоле мы пугались.
За нами тени колыхались,
Как перепончатая мышь,
Жилища колокольных крыш,
И чья-то тень, простерши персты
Руки холодной и отверстой,
О чем-то умоляла нас;
И чей-то возбужденный глас
За нами слышался: «Скажите,
Скажите всё ей! Разъясните
Земные узы бедной крошке,
Пусть выпорхнет через окошко
Она лазоревое в рай…
В гробу ей душно: ай, ай, ай!»
Бледнее стали мы рубашки,
Вдоль позвоночника мурашки
Поползли, и холодный пот
Закапал с белых терракот:
«Мне страшно, милый мой отшельник,
Мне желтый дрок и можжевельник,
И розанки святого Циста,
И туч жемчужные мониста,
И цикотание цикад
Дороже траурных аркад
И смутных мыслей об Аиде;
В далекой солнечной Тавриде
Меж крапивой ходжей тюрбаны
Иль крестоносные поляны
Меж плачущих в снегу берез
Мне сказочней метаморфоз
Духовных тайну обещали;
Уйдем от мраморной печали
И от надгробных прописей
На свежий воздух поскорей!»
Мы участили шаг, но вдруг
Сверкающий узрели круг
С мерцающей внизу лампадкой,
И лавра запах жутко-сладкий
С последним стоном блеклых роз
Пахнул в лицо нам из квадрата,
Где гроздь многострадальных лоз
Сгнивала чья-то без возврата;
И в том алмазовом кругу,
Как вешний цветик на лугу,
Позолотел, порозовел,
Цветами радуги запел,
От жизненного хмеля млея,
Как от лобзаний Галатея,
Банальный мраморный рельеф.
Со светописи, одурев
От каменного ремесла,
Под крики, брань и рев осла
Старик-обаццатор младенца
Под синей тенью San Lorenzo
В каррарский сахар за три дня
Врубил, судьбу свою кляня.
Как колос золотились кудри,
Под слоем паутинной пудры
Веселый заиграл румянец,
Какой папаша-итальянец
На щечках у своих детей
Не видел с женушкой своей.
Зажглися губки милой крошки,
Открылись круглые окошки —
И два кусочка бирюзы
Сверкнули в них, и две слезы
Скатились на Тебя, Христосик,
На ленте бледно-голубой,
А носик вздернутый, а носик,
Каких не видел я давно,
С тех пор, как преисподней дно
Покинул, Ангел мой, с тобой
Ради Авзонии святой; —
Такие носики ребят
Из – под косыночек глядят
На полустанках подмосковных,
С лубками ягод краснокровных
В землей замурзанных ручонках, —
И голосочек милый, звонкий,
С тоской изведавшего крыл,
Из камня грустно вопросил:
– «Вы русские? По звукам слышу;
Вы русские! Гляните в нишу!
Из мраморных в ней очертаний
Душа бедняжки с вами Тани
Десятилетней говорит;
Душитель деток – дифтерит
Ее в прошедшем феврале
Прижал за плечики к земле,
Но несчастлива так она,
Что чужедальная страна
За духом бедненькой сиротки
Не выслала воздушной лодки,
И Ангел-кормчий не пустил
Ее движеньем белых крыл
На борт чистилищной ладьи
За то, что в ней на все лады
Душа стремилась в отчий край,
За то, что Боженькин ей рай
Казался менее желан
Снежком опушенных полян,
Лесных прогалин и полей
Умершей матери своей.
Как под копытом подорожник,
Папаша бедный мой, художник,
Задохся в первый год войны
На этой солнечной чужбине,
Мечтая о родной святыне,
О горсти отческой земли
Для исстрадавшейся пыли;
Мамаша бедная за ним,
Как белоснежный серафим,
Три года с лишним прострадав
(Ее виющийся удав
Земного долга в кабалу
Не получил), отдав крылу
Свою болезную Психею,
Помчалась также к Эмпирею.
Одна, одна среди этюдов
Осталась папиных сиротка;
В ее тоскующих причудах
Не находила смысла тетка,
Качал почтенной головой
Профессор-психиатр седой.
А я меж папиных картинок
Печально проводила дни.
Березки, куполочек, инок,
Пасхальные в руках огни,
Царевны пышные и терем,
Царевич, лес дремучий, волк
И витязей несметный полк!
Чего очами не измерить,
Чему с трудом большим поверить.
Santa Maria мне del Fiore
И остросводный Santa Croce
Не успокаивали взоры,
От слез не осушали очи,
Fiesole и San Miniato,
И медицейские палаты,
И лавр, и кипарис, и розы
Одной корявенькой березы,
Что оброняет у дорожки
Кладбищенской свои сережки,
Не заменяли никогда
И проходили без следа
В моей молящейся душонке,
И голосочек звонкий, звонкий
Звал неустанно отовсюду.
– Иду, иду, я тут не буду,
Не буду, не хочу я, мама!
И скоро завершилась драма,
Смерть подкосила хилый цветик;
За этим кирпичом скелетик
Мой бедненький, а мотылек
Моей психеи недалек, —
Парит он между этих плит,
И сердце у него болит,
Болит за то, что, отчий край
Не повидав, он должен в рай
Необлюбованный попасть.
Хотелось мне туда одной
Слетать прошедшею весной,
Но через гряды Апеннин
Суровый Божий паладин
С мечом пылающим меня
Не пропустил, хотя три дня
Под облаками у Чимоне
Порхала в снежном я виссоне…
Ах, расскажите бедной Тане,
Вы были в православном стане
И чудо вы богатырей,
Опору Бога и Царей,
В Москве наверное видали,
Как в Кремле ратников встречали
Победоносные войска
Митрополиты и толпа,
Как на Иване на Великом
Священным колокола вскликом
Встречала русская земля,
Несметным толпам веселя
Ликующую в слезах душу,
Великорусских паладинов,
Сермяжных царских исполинов?
Я вашу повесть не нарушу
Нетерпеливым восклицаньем!» —
Мы ей ответили молчаньем
И пораженные виденьем,
Нам стало нестерпимо тяжко,
И ты промолвила с волненьем,
Ко мне прижавшись: «Ах, бедняжка!» —
И, внутренним сияя светом,
Головка Танечки-сиротки
Тянулась в сумрак за ответом,
И грустные полились нотки:
– «Зачем молчите вы, зачем?
Снимите жизненный ярем
С застрявшей в терниях пичужки!» —
И голос плачущей старушки,
Витавшей, словно фимиам,
По эпитафийным плитам,
Шептал, молил не уставая:
– «Отройте ей ворота рая!» —
Но безглагольны, как чурбаны,
Стояли мы, сочились раны
И желчь была у нас во рту;
Мы нашу лучшую мечту
Похоронили в омут слез
Средь лихорадочных берез…
– «Ах, почему, как скорбных жен
Голгофных, глаз ваш расширен,
И, как осиновый листок,
Дрожишь ты, милый голубок?» —
И звезды темные ко мне
Ты подняла в могильной тьме
С вопросом жутким – и тогда
Глазами я ответил: да!
– «Танюрка, милая сестрица,
Печальную услышишь весть,
России, сказочной царицы,
Уже на свете Божьем несть!
Долготерпивая жена
Детьми своими казнена!» —
Глазенки мраморной малютки
Раскрылись от жестокой шутки,
Как у сраженных Ниобид;
Всё то, что миллион обид
Неслыханных, необычайных
У нас за восемь создал лет,
То человеческою тайной
В ней сразу твой сваял ответ.
И стон надрывный, жалкий, резкий,
Верней бурава и стамески,
Пронзил нам души и гробницы,
И найистлевшие частицы
В ячейках содрогнулись праха,
И от трагического аха
Умолкли пьяные цикады
И распластались туч громады.
– Зачем убили злые детки
Святую мученицу мать?
– На волю выпустил из клетки
Их злой и хитроумный тать.
– Как будто в безбережной степи
Возможен был для душ острог?
– У каждого свои есть цепи,
И несвободен даже Бог!
– Зачем же было убивать
Святую мученицу мать?
– Зачем фарфорную головку
Ты кукле вскрыла и коровку
Пегую из папье-маше
Распотрошила в камыше,
Когда она на водопое
Отказывалась пить на зное?
– Я посмотреть хотела, милый,
Что делается там, внутри…
– Их убедили, что постылый
Россия край и что цари
Всему виною, что без Бога
К благополучию дорога.
– Так всё погибло, значит, всё?
– Лонгиново мы ей копье
Всадили пред исходом в ребра:
Гной выступил из раны, кобра
Зашевелилась подле трупа,
И кто-то засмеялся тупо…
– А Царь, а вся Его семья?
– В Екатеринбурге судья
Кабацкий на смерть осудил
Ее, царевишен истлил
С Царицею перед Царем,
Затем страдальцев шестерых
Умучили, сожгли и, пушку
Священным прахом зарядив,
Пальнули в хвойную опушку,
Где над Россией плакал Див!
– А Божьи храмы, куполочки,
Червонные Христа цветочки?
– Иные взяты на танцульки,
И комиссарские девульки
Заморский фок-трот пляшут в них,
Иные сожжены, и стих
В них колокола голос медный,
В других убит священник бедный,
Во всех ободраны иконы,
Поруганы святые мощи,
И редко, редко бедный тощий
Поет святые антифоны
Смельчак какой у алтаря,
Без риз и без пономаря,
Без свеч святых, в толпе голодных,
Едящих трупы псов свободных,
Идеи пакостной рабов,
Бродящих трупов без гробов!
– Аминь! – под сводом повторила
Скорбящая во мраке тень,
И темно-синяя покрыла
Крылами угасавший день
Любимая Хаоса дочь,
Святая девственница Ночь.
Потухли незабудки-глазки
И ротик-ягодка потух,
Поблекла золотая сказка
Кудряшек Таничкиных вдруг.
Холодный, пыльный всюду камень
Из-под пастели проступил,
Погас овала яркий пламень,
И где-то филин завопил.
И только шорох звонкий крылий
Еще под сводами звучал,
И жестяных дрожали лилий
Венки и в петельке бокал.
И страх рукою ледянистой
Оплел нам темя. Во всю мочь
Бежали мы на воздух чистый,
Где царствовала Дева-Ночь.
Безмолвно всё! И лишь Чимоне,
С волнистым фризом Аппуан
Блистали алою короной,
В багровый глядя Океан.
Из туч, пылающих гигантов,
Лились рубинные каскады,
Опалы, бирюза, брильянты —
Заката яркие менады.
В долине спящей, в сизой дымке
Оливковых садов дриады
Кружатся в шапке-невидимке.
В аквамариновой прохладе
Угрюмо в бронзовых шеломах
Стоят попарно кипарисы
На золотых вершин изломах,
Как в черных мантиях Клариссы
У труб серебряных на хорах,
И ласточки, сменив цикад,
Разящим душу пели хором,
Врезаясь в золотой брокат.
Ave Марийный перезвон
На древней башне Буондельмонте
Всё на пять миль вокруг в амвон
Преображает в Ахеронте
Земном для обращенных к Богу,
Стремленьем ущемленных душ.
И вышли мы на тихую дорогу,
От кладбища на паперть храма
Змеившую, как желтый уж.
Дух захватила панорама,
Ум волновали груды звезд,
Уже мерцавших в синем плюше,
И стал я, как влюбленный дрозд,
Руладить в розовые ушки
О Вечности, священной маме,
О Тайне, девственнице чистой,
О Родине, подавшей камень,
О Розоньке моей душистой,
Пресветлом Ангеле моем,
О том, как на Земле нам тесно,
О том, чего за рубежом
Мы ждем, и горлицы крылом
Касалась наших алых лиц
Одна из мириада птиц
Вокруг незримых, крошка Таня,
Ликующая: Осианна!
 

26 марта – 26 мая 1922

Флоренция