Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Материалы архива Л. Леончини. Том 2"

 
Всё небо шаль атласная,
Лазурная, прекрасная
На голове у Вечности,
Сияющей от Млечности
Своих путей загадочных,
Бесцельно лихорадочных,
А на фате лазоревой,
Сверкающей от зарева,
Как козочки ангорские,
Кудрявые, заморские,
Стада пасутся снежные
Полдневных тучек, нежные,
Манящие, неспешные,
Прозрачные, безгрешные,
И я гляжу внимательно,
Неспешно созерцательно,
Теряя ощущение
Земного притяжения,
И растворяясь мысленно,
И размножаясь численно,
Я в синеве планирую,
И формы их копирую,
И становлюсь негаданно
Легок, как клубы ладана,
И ничего не нужно мне,
И всё вокруг содружно мне,
И с ощущеньем сладостным
Я становлюся радостным
Лучом из ока Вечности
Иль мотыльком, с беспечностью
По цветикам порхающим,
В лучах небесных тающим.
 

10 июня

 
Неаполь. Вечером. Толедо.
Следы голодного обеда
На лицах жителей видны.
Солдаты сыты лишь одни,
 
 
Солдаты из-за океана,
Всё янки, бриты, обезьяна
Чумазая кой-где меж них,
А где солдаты, там и лих.
 
 
Из грязных, смрадных переулков,
Где люди в каменных шкатулках
Живут, как мертвецы в гробах,
Где мощи сушатся рубах,
 
 
Смотрите, крадутся мальчишки,
Классические всё подонки,
Эфебы Джемито из бронзы,
Что жарятся весь день на солнце,
 
 
И тащат за рукав героев,
Купающихся здесь в помоях,
И с ненавистью на глазах
Им шепчут с личиком в слезах:
 
 
«Как арбузы у мамы груди,
Все поражаются им люди,
Сестричек грудки абрикос,
Чисты они, как сам Христос!
 
 
Идите, чужестранцы, в гости,
Там карты есть, вино и кости,
Запрета нет для вас ни в чем,
Теперь у нас публичный дом!»
 
 
И в пролетарские палаты
Заморский гость идет богатый
На груди бедных матерей,
На грудки крошек дочерей.
 
 
Италия! Мученица наша,
Горька твоя из века чаша;
За мнимого величья час
Ты распята на крест, как Спас!
 

5 июля

 
Какая тихая агония
В больницы мертвенном саду!
Пятисотлетняя павлония
Склонилась тихо на гряду.
 
 
Вокруг певучие аркады
Филипповых учеников,
В квадрате облаков громады
Без очертаний и оков.
 
 
Больных глядят из окон лица
На великана смерть в саду,
Испуганная сверху птица
Кричит, как грешники в аду.
 
 
Его, наверно, Марко Поло,
Что первый посетил Катай,
Привез для Папского престола
Иль в новый флорентийский рай.
 
 
Он видел в годы Возрожденья
Перед мертвецкой, как тела
Анатомировал Мантенья,
И подле страшного стола
 
 
Стояли два Архистратига
И Леонардо с бородой,
И тайны открывалась книга
Пред живописцами порой.
 
 
Он видел новые Афины,
Перерастя дворцы вокруг,
Он видел города руины,
Паденье, рабство и испуг.
 
 
Он созерцал, он цвел багрянцем,
Он ничего не зная знал,
Но, утомленный долгим танцем,
Он меж аркадами упал.
 
 
Он видел смертные страданья
Бессчетных смертников вокруг,
Он – самый тихий сын созданья,
Не зная, что такой испуг.
 

12 июля

 
Она стояла у окошка,
Внизу пустынная дорожка:
По ней явиться должен сын.
Солдат немецкий лишь один
 
 
Из-за угла глядит в окошко.
Ей жутко от него немножко,
Она спускает жалюзи…
От страха мысли не в связи…
 
 
Но немец заприметил руку,
Поднял невиданную штуку…
Пальнул. Попал. Как спелый плод,
Распался череп, за народ
 
 
В стольких страдавший госпиталях,
При жизни кровяных деталях.
Усталый разлетелся мозг,
Как одуванчики в мороз.
 
 
Профессор-муж собрал осколки
И мозг разбрызганный… Иголки
Употребил, кривой ланцет,
И страшной раны словно нет.
 
 
Запахло сулемой, карболкой…
И мертвая лежит уж пчелкой
Преставившейся на столе
Под образами в уголке.
 
 
Два сына пали на колени,
Бледнее полуночной тени,
Недоуменные, без слез.
Букеты появились роз.
 
 
Неумолимые мортиры
Громят соседние квартиры,
За окнами бои вокруг.
Молчанье в комнате. Испуг.
 
 
Зачем всё это? Правый Боже!
Вопрос является всё тот же.
Увы! наверное, сам Бог
Ответить на него б не смог.
 

 
Неумолимые мортиры
Громят соседние квартиры.
Под мусором тела лежат,
И хоронить их не спешат.
 
 
Стоит кокон людской в гостиной
Меж мебелью дедов старинной,
А рядом жизнь, совсем как смерть,
Как запечатанный конверт
 
 
С всеобщим смертным приговором
И строгим каждодневным взором:
Пьют кофе, суп едят пустой
И шепчутся весь день с тоской.
 
 
Бегут от бомб шипящих в погреб,
Предательской внимают кобре,
И гроб тогда один стоит,
Как мертвый в келье эремит.
 
 
Как восковые изваянья
В паноптикуме, без сознанья
Профессор-муж и сыновья
На страшной грани бытия.
 
 
Без сожаленья, без проклятий:
Механика дневных занятий
И в бездну устремленный взор
Да небу синему укор.
 
 
По временам, склонясь у гроба,
Как три убогие микроба,
Они словами литаний
Боролись с голосом стихий.
 
 
И это продолжалось сорок
Ночей кошмарных, целых сорок,
Пока зарыли прах в земле, —
И стало пусто в уголке,
 
 
Так пусто, что хотелось снова
Себе мучения такого
И матери, хотя б в гробу,
С кровавой раною на лбу.
 

27 июля

 
Зыбится предо мной Сахара,
Как золотистый океан,
Чудесная в пустыне чара
Необитаемых лишь стран.
 
 
Червонным кружевом покрыты
Вокруг песчаные бугры,
Самумом все они изрыты,
Как драгоценные ковры.
 
 
Над океаном желтым море
Небесное, крови алей,
Что вечности таит во взоре
Лазурный чистый мавзолей.
 
 
Кой-где лежат верблюжьи кости
Иль павший в стычке бедуин,
Но редко кто приходит в гости
Сюда, коль он не Божий Сын.
 
 
Я Божий Сын, и я в пустыне
Хожу нередко, как Иисус,
Когда в душе моей святыню
Вползет сомнения искус.
 
 
Но не приходит Искуситель,
Что нищий для него поэт,
Что самого себя спаситель,
В котором властолюбья нет?
 
 
В шатрах дырявых бедуины
Меня, как марабута, чтут
И фиников своих корзины
С кумысом кобылиц несут.
 
 
И нищий понимает нищих,
Благословляет их рукой,
Духовной отдает им пищей,
За свой благодарит покой.
 
 
Когда-нибудь насыпет гибли
Над нами золотой бугор,
Чтоб наши горести погибли,
Существованье вечный вздор.
 

7 октября

 
Два черных, мрачных кипариса
Меж морем пепельных олив,
Меж лавра силуэт Нарцисса,
Глядящий в воду, шаловлив,
 
 
Мечтательный, покрытый мохом,
Безруких группа Ниобид,
Глядящих в синеву со вздохом,
По сторонам в безбрежность вид.
 
 
В кровавых кадках померанцы,
За ними розовый рондель,
Цикад обезумевших танцы,
Пастушья вдалеке свирель.
 
 
С колоннами под крышей вилла,
Зеленые в ней жалюзи,
Графитная со стен сивилла
Глядит на Граций визави.
 
 
Под портиком касаток гнезда,
Меж одичавших роз коза.
Маркиза не придет с погоста,
Хоть, кажется, прошла гроза,
 
 
И на столбах никто фонарных
Не собирается вельмож
Так ради слов высокопарных
Повесить, чтобы стал похож
 
 
Наш век на прототип французский,
Век допотопных гильотин;
Как изверг мы привыкли прусский
К научности своих картин.
 
 
Снимите ж доски с пыльных окон,
Откройте мраморный портал,
Чтоб развевался всюду локон,
Чтоб собрались опять на бал,
 
 
Чтоб вышел Фосколо с Альфиери,
Беседуя, в аллею к нам,
Чтоб Боккерини иль Сальери
Внушили спящим жизнь смычкам.
 

8 октября

 
Звучат серебренные трубы,
И раскрываются гроба;
Дрожа выходят душегубы,
Святых решается судьба.
 
 
Стою и я пред Божьим троном,
От долгого застывший сна,
Дивлюсь алмазовым коронам,
Дивлюсь, как тучам из окна…
 
 
Пришел и мой черед. Неслышно
Предстал я пред своим Судьей.
– Что сделал ты, – сказал Всевышний, —
С своим талантом и со Мной?
 
 
– Я, Господи, развил в пустыне
На диком месте свой талант,
Я, думаю о Божьем Сыне,
Нес страсти мира, как Атлант.
 
 
– Но ты другим не дал напиться
Из кубка радости своей?
– Я, Боже, певчая лишь птица,
И я не верую в людей.
 
 
– Ты потерял и веру в Бога,
И в справедливость на земле.
– Мне ни одна не шла дорога,
Я жил охотней на крыле.
 
 
К тому же, Господи, пророки
Давно уж людям не нужны,
Поэты даже одиноки,
Как их лазоревые сны.
 
 
Твой мир юдольный недостоин
Рожденных вдохновеньем слов,
Я не был ни небесный воин,
Ни галилейский рыболов!
 
 
– Иди ж опять на эту землю,
Пустынную уже навек;
По временам охотно внемлю
Тебе я, гордый человек! —
 
 
И Черное увидел море
Я снова, мертвое навек,
Где чайка реет на просторе,
Где я последний человек.
 

9 октября

 
В синем небе пряди шелка,
Пряди снежные совсем.
Чрез окно влетает пчелка,
Пчелка желтая совсем.
 
 
Что ей нужно, этой пчелке?
Ведь не улей нищий дом,
Где лишь книги есть на полке,
Что читаются с трудом,
 
 
Без цветочка шаткий столик,
Где работает поэт,
Да к тому ж он не католик,
Свечек золотистый свет
 
 
Не мерцает, ни лампады
На домашнем алтаре,
Никакой такой отрады
В темной нет моей дыре.
 
 
Почему ж ты прилетела?
Разве этот белый лист,
Мертвое бумаги тело
Привлекает? Но он чист,
 
 
Этот лист еще лилейный,
А без слов какой же мед?
Терпок запах мой келейный,
Желчь тебе в глаза пахнет!
 
 
Но ты вьешься над бумагой,
Как над яблонным цветком,
Ты в него впилась, как шпагой,
Жала острого клинком…
 
 
Лист заполнился словами,
Русскими словами вновь,
Хоть я уж давно Гаутами,
Идол, потерявший кровь
 
 
От бесцельного висенья
На невидимом кресте,
От священного служенья
Слов стихийной красоте.
 

14 октября

 
Аллеи женственных платанов.
Лазурь над ними в октябре,
Сто тысяч ласковых обманов,
Как кошка с мышкою в игре.
 
 
Холмы поющие вдоль Арно.
San Miniato в высоте.
Нахмуренно, высокопарно
Лес кипарисовый кой-где.
 
 
Всё позолоченное. Жарко.
Вода – прозрачный малахит.
S. Nicolo угрюмо арка
Глядит на солнечных харит.
 
 
Душа смеется поневоле
От солнечных повсюду чар,
Как цветик аленький на поле, —
И, как свинцовый с сердца шар,
 
 
Спадает в реку полстолетья,
И снова хочется всё знать
И снова сыпать междометья,
Влюбленный в голубую мать!
 
 
Но вот дворец библиотеки,
Одной из лучших на земле.
Лавины книг, журналов реки,
Как не рассеяться тут мгле!
 
 
Полвека в этих тихих залах
Провел я меж цветов теплиц,
Полвека на словесных балах
Я изучал бумажных птиц.
 
 
Когда-нибудь и мой гербарий
На полках этих будет тлеть,
Коль не подпалит пролетарий
Познанья каменную клеть.
 
 
Свинцовых литер отпечаток
Поэзию души мертвит,
Не нужно никаких перчаток,
Не нужен самый алфавит!
 

16 октября

 
Я всё забыл, чему учился,
Всю мудрость школьную свою,
Я тайне Божьей приобщился,
Как птица я теперь пою.
 
 
Исчезли в бездне силлогизмы,
Математическая сушь,
Академические призмы,
Реторты и другая чушь.
 
 
Как пред незнающим Адамом,
Лежит передо мною рай,
И в центре нахожусь я самом,
Родимый созерцая край.
 
 
Всё прошлое уже – глубоко
В земле похороненный пласт,
И нет во мне уже пророка,
И чужд мне уж иконокласт.
 
 
Я одинокий лишь художник,
Наивный я опять поэт,
И самый скромный подорожник
Мне ближе, чем идейный свет.
 
 
Неслышному я внемлю росту
Росистой под ногой травы,
По радуги шагаю мосту,
И камни для меня живы.
 
 
Все звезды братья мне и сестры,
И волн и ветра шепот мне
Важней стократ, чем Ариосты,
И я живу как в вещем сне.
 
 
Всё прошлое – кровавый полог,
Всё киммерийская лишь тьма.
Антракт убийственно был долог,
Но расступилась бахрома,
 
 
И началось богослуженье
Мистическое для меня;
Жизнь – странное стихотворенье,
Жизнь – атом мирового дня.
 

17 октября

 
Я не люблю египетских музеев;
Ряды пестро раскрашенных гробов,
Где прахи спят зловещих лицедеев
Из канувших в небытие веков.
 
 
Пропитанные камедью обмотки,
Сухие руки, зубы – род клещей,
Глаза без глаз, коричневые глотки,
Подобье жалкое святых мощей,
 
 
Без святости, без героизма духа
Для нас, разочарованных зевак;
Всё та же черная на вид старуха,
Всё те же мумии святых собак.
 
 
На пестрых крышках извнутри, снаружи
Всё тот же монотонный иероглиф
О том, что было хуже, что не хуже,
Всё тот же дикий, допотопный миф.
 
 
Вдоль стен в обличии зверином боги
Иль на богов похожие цари,
Домашний скарб затейливо-убогий,
Гребенки, вазочки и пузырьки.
 
 
Что ж? Жили, всуе мыслили, страдали
Они не хуже и не лучше нас,
Великий стиль пластический создали
Для вечности как будто, не на час.
 
 
Но как-то жутко всё, но как-то страшно,
Но как-то непостижно всё мертво,
Для археологов ученых брашно,
Истории великолепное стерво!
 
 
Страшней, однако, от идейных мумий
Давно засохших и червивых тел:
Они – причина всех земных безумий,
Кровавых наших и преступных дел!
 

24 октября

 
Я жалкий слизень без спирали
В холодную, скупую осень,
И все цветы поумирали,
И слишком много было весен.
 
 
Вдавить меня мужицкий лапоть
Горазд в раскисшую дорогу,
И вечно будет с неба капать,
И путь закрыт навеки к Богу.
 
 
Какой же смысл в таком дрожаньи,
В таком искании дорожки?
Какой же смысл в стихов слаганьи,
Когда не видят Бога рожки?
 
 
Нет смысла в пожираньи листьев,
Нет смысла в тварей размноженьи,
Нет смысла даже в бескорыстном
Другим бессмысленным служеньи.
 
 
Есть удовольствие от солнца,
От свежего листа салата,
От красного листа-червонца,
От вакханалии заката.
 
 
Но цели никакой и смысла
Нет в прозябающем лишь слизне,
И сломанного коромысла
Никак уж не поправишь жизни.
 
 
Дрожат деревья, звери, люди,
Дрожит вода в холодной луже,
В творенья слишком скучном чуде
Становится всё хуже, хуже…
 
 
Пора бы доползти до цели,
Чтоб перестало с неба капать,
Пора бы отзвучать свирели…
Где ты, мужицкий рваный лапоть!
 

26 октября

 
Нет Ватикана, нет Uffizi,
Нет Лувра, Эрмитажа нет,
Погибли красоты теплицы,
Погиб потусторонний свет,
 
 
Как Сиракузы, как Афины,
Как в третий раз воскресший Рим;
Остались чайки и дельфины,
Остался черный серафим.
 
 
То атомические бомбы
Земли разрушили столицы;
Не счесть людские гекатомбы,
Дворцов и храмов плащаницы.
 
 
Москва и Лондон – как Сахара,
Песчаная повсюду пыль,
Лишь вечности осталась чара,
Татарник стойкий и ковыль.
 
 
Лес вырос на камнях дремучий,
Убежище для дикарей,
Лишь белые, как прежде, тучи
Глядят на страждущих людей.
 
 
Пасет овец на скверах Авель,
Стреляет дичь меж храмов Каин,
На Красной Площади журавель —
Болотных охранитель тайн.
 
 
На Римском Форуме скотина,
Медведь на Place de la Bastille,
То Гёте будто бы картина,
То Piranese странный стиль.
 
 
Звериные на людях шкуры,
Как в каменный, далекий век,
В подвалах дворцовых конуры
Устроил дикий человек.
 
 
Всё начинается сначала,
Как будто бы есть в этом прок, —
И лира снова зазвучала,
И снова загласил пророк…
 

30 октября

Поэмы

Висла

 
Однажды в Иудее родился
В зыбучей колыбели Иисус, —
И в девственные души полился
 
 
Великий нектар зарубежных уст,
И, орошенный жемчугами слез,
В сердцах людей расцвел душистый куст
 
 
Недолголетних пурпуровых роз,
Но куст увял, как только из пустыни
Вернулся в Хаос женственный Христос.
 
 
И снова люди предались гордыне,
Пороку, злобе, ненависти, злу…
А кроткая Любовь Христа доныне
 
 
Лежит, прижавшись к мертвому крылу
Сподвижников, пророков и героев,
Расстрелянных на крепостном валу.
 
 
Напрасно всё. Наследственность устоев
Не изменить пророкам никогда:
Великий светоч дымных аналоев
 
 
Земных церквей не терпит, и всегда
Неуловимо для толпы познанье
Святых мужей, как в облаках звезда.
 
 
Нет, никогда ужасное закланье
Сердец, влюбленных в образ голубиный,
Не изменяло в роковом изгнаньи
 
 
Людских страданий всемертвящий иней:
Слепая власть животного потока
Казнила всех на рубеже пустыни.
 
 
Есть правда, есть! Но правда одинока,
И на ее мучительное ложе
Восходят только в рубище пророка.
 
 
Тысячелетия прошли, о Боже,
С тех пор, как Вифлеемская звезда
На небесах зажглась алмазной розой,
 
 
А жизнь такой же страшной, как тогда,
Такой же неприемлемой осталась,
Таким же злом без цели, без следа!
 

 
Сегодня Рождество. Уже смеркалось,
Когда дрожа я распахнул окно.
Дул ветер. Занавеска колыхалась…
 
 
Лил дождь косой. В саду было темно…
Сквозь саван ночи звон колоколов
Напоминал о празднике давно,
 
 
Напоминал, как похоронный зов,
Протяжно, заунывно и без веры
Усталой дрожью медных языков.
 
 
И показалось мне, что для Химеры
Родиться должен сызнова пророк.
Затрепетав, сквозь полог сизо-серый
 
 
Я закричал: – Ах, жребий твой жесток!
Останься сновидением неясным,
Твоя любовь пойти не может впрок.
 
 
Останься нерожденным: труд напрасный
Пророчества – и много, много лучше
За рубежом в неведеньи прекрасном! —
 
 
Но крик мой замер в черногривой туче,
Прижавшейся к обледенелой крыше…
И понял я, что волею могучей
 
 
Мессия новый людям послан свыше,
И, трепетанье белоснежных крыл
Почуяв, я упал в оконной нише
 
 
На мокрый мрамор и проговорил:
– Летим, летим туда, где я однажды
В снегу глаза мятежные открыл!
 
 
Смотри, смотри! там край родной. От жажды
Пророчества горючими слезами
Я там омыл цветы и полог каждый.
 
 
Больной, босой, дрожащими шагами
Я нивы золотые обходил,
Стремяся окрыленными словами
 
 
Поднять живые трупы из могил
Для воплощения священной грезы,
Для поражения тлетворных сил.
 
 
Смотри, он весь седой! Его морозы
Покрыли девственною пеленой;
Леса в рубашках белых; как утесы
 
 
Из мрамора, холодною стеной
Метель сугробы намела повсюду.
Застыли реки, жуткой тишиной
 
 
Объято всё вокруг. Но я не буду
Задерживать полета описаньем:
Ты жил в метелях, приобщенный чуду,
 
 
Ты жег сердца живительным дыханьем
Глагола в избранном тобой краю.
Но не обычный то покой! Пристанем,
 
 
Опустимся пониже… Там внизу
Горят повсюду красные цветы,
Горят, как маков цвет, на берегу…
 
 
Там частоколом тянутся кресты…
Цветы! Кресты! Поля цветов, крестов!
Не узнаю сегодня с высоты
 
 
Я край отцов… О Боже, это кровь!
Потоки крови, реки, море крови,
И бесконечный ряд могил-холмов!
 
 
О ужас! ужас! Снежные покровы
Таят бесчисленных страданий тайны,
Таят неумолимо рок суровый…
 
 
Ты слышишь гром вдали? Необычайны
Горящие, небесные скрижали
В метелях белых! То не гром случайный,
 
 
То хищники из вороненой стали,
То голоса бесчисленных орудий
На снежной пелене загрохотали.
 
 
Там умирают с озлобленьем люди,
Превратною судьбой осуждены,
Там братья братьям рвут железом груди,
 
 
Там фурии косматые войны
Узлами змей опутывают души,
Там демоны преступной глубины
 
 
Отравленной слюною плюют в уши,
Слепя несчастных головой Медузы!
Сильнее правды сластный голос пушки
 
 
Для пресмыкавшихся на гнойном пузе.
Спасенья нет, и приведет смиренье
Тебя к Голгофе, если не похуже!
 
 
<. . . . . . . . . . . . . . .>[5]5
  В тетради вырвана страница; часть текста утрачена. – Ред.


[Закрыть]
 
 
Ты плачешь? Ты от ужаса дрожишь?
Смотри, там тысячи полков над Вислой
Колышутся, как золотой камыш…
 
 
Там Руси безымянной рать повисла
Над бездной с миллионами штыков.
Не перечесть бойцов, бессильны числа,
 
 
На сотни верст под пеленой снегов
Поля и лес шрапнелями изрыты,
И тысячи орудий из кустов
 
 
Ревут. Деревни сожжены, разбиты
Усадьбы, города, повален лес,
И пламенем и кровью всё покрыто.
 
 
Земля дрожит, и дымом до небес
Испуганных всё вдруг заволоклося,
И снег покрылся пеплом – и исчез.
 
 
Идут полки, как спелые колосья,
Идут в штыки, как серая волна,
Но часто отлетают от утеса.
 
 
И косит, косит лезвие сполна
Старухи Смерти колоски людские,
И давит павших новая стена.
 
 
Хохочут безучастно пушек злые,
Багровые, застывшие уста,
И мерно отбивают дробь сухие
 
 
В окопах пулеметы: та-та-та…
Но клонится волна колосьев новых,
Шумит, течет в окоп и шелестя
 
 
Вонзает целый лес штыков суровых
В усталые, дрожащие тела, —
И кровь течет на дне могил готовых.
 
 
Взята траншея. Тысяча легла
Вокруг нее колосьев ослепленных,
А нива поредевшая пошла
 
 
Навстречу новым тучам заостренных,
Горящих жал, на жатву без пощады, —
И снова рев и крик во рвах бездонных…
 
 
Взлетают мины, горны, палисады,
Визжат, шипят шрапнели, дождь чугунный
Изрешетил поля. Везде засады
 
 
И ямы волчьи, проволоки-струны
Зигзагами колючими покрыли
В пустынном море серые лагуны.
 
 
Текли полки в раскрытые могилы, —
Окопы, ямы, проволоки, реки
Кровавыми телами заносили.
 
 
Без счета, как поваленные вехи,
Они в снегу товарищей убитых
Бросали, чтоб добраться без помехи
 
 
И заколоть врагов, хитро сокрытых
В земле родной, предоставляя вьюге
Покрыть рубахой чистой позабытых.
 
 
Как много их! В чудовищном испуге
Он лежат, подкошены навек,
На окаянном, беспредельном луге,
 
 
И в темных рвах, и в желтых водах рек.
Иные отошли в одно мгновенье, —
И на лице их замер странный смех;
 
 
Другие ползают еще, как тени,
И снежный саван вышивают кровью,
И, умирая, видят сновиденья,
 
 
И мать зовут, как дети к изголовью,
Зовут Тебя, обманутый Христос,
С твоей невоплощенною любовью.
 
 
Смотри, какой чудовищный покос!
В сам-сто и больше уродилось зло,
И слезы, слезы всюду – много слез!..
 

 
И помертвело бледное чело
Спасителя, и трепетную руку
Он опустил на братское крыло;
 
 
А я, прижавшись к дорогому другу,
Повел Его на красные уступы
Ужасных рвов по горестному лугу.
 
 
И он дрожа упал челом на трупы
И зарыдал, как малое дитя,
Обняв окровавленные тулупы.
 
 
Рыдал и я, склоняясь у ног Христа,
Но мертвых тел не целовал устами:
Я был живой, холодная черта
 
 
Меня от мертвых считанными днями
Как будто гранью слабой отделяла.
И чем я мог помочь? Богат словами
 
 
Я был нередко, но без веры мало
Дают слова загробного обмана,
Одной любви высокое начало
 
 
Приводит отходящих из тумана
Туда, где все сливаются пути,
Где раздается вечное: Осанна!
 
 
Но мне Любви такой не принести
Озлобленным, беспомощным, несчастным;
В моем раю земному не цвести,
 
 
Хоть родственен Христа мечтам неясным
Я издавна, хоть из тяжелых ран
Текут рубины ручейком ужасным
 
 
И у меня с ланит на жалкий стан!..
Едва касаясь снежной пелены,
Христос ходил по стонущим полям…
 
 
И там, где из смертельной тишины
Тянулися к беспечным небесам
Зачем-то руки, – золотые сны
 
 
Он навевал страдальцам, и к устам
Синеющим дрожащими устами
Он прикасался нежно, и, словам
 
 
Святым внимая, снежными цветами
В Христе усопших вьюга засыпала.
Он удалялся тихими шагами,
 
 
Склоняясь каждый миг, а я сначала,
Окаменев, смотрел Ему вослед,
Затем сомненья роковое жало
 
 
Впилось мне в душу. Ах, спасенья нет!
Его мечта, как все мечты, бесплодна,
Он никем не выполненный бред!
 
 
Но я хотел в застывших и холодных,
Как из стекла, глазах у мертвецов
Прочесть рассказ о подвигах негодных,
 
 
Рассказ о том, что мыслят у гробов,
Когда лицом к лицу с великой тайной
Встречаются без опошленных слов.
 
 
Я наклонялся к павшим. Не случайный
На мертвецах остался отпечаток!
Похожи все: покой необычайный,
 
 
Застывший гнев, как рыцарь в черных латах,
Недоуменье, ужас величавый…
Безмолвно ищут в голубых палатах
 
 
Небес далеких новые уставы
Торжественные восковые маски
И суд творят безжалостный, но правый
 
 
Над матерью, не расточавшей ласки,
Над похотливой и слепой Природой.
Десница Смерти с допотопной сказки
 
 
О самобытном гении народа
Кровавое стащила покрывало.
Глаза прозрели, страшная свобода
 
 
В предельный миг вонзила в души жало;
Старух Цель корявым кулаком
Приподняла суровое забрало.
 
 
– Зачем, зачем бессмысленным штыком
Друг друга, озлобясь, мы закололи? —
Читал я на засыпанных снежком
 
 
Землистых лицах в этом страшном поле.
Лишь те, которых целовал Христос,
Восторженно оставили неволю:
 
 
Для них любовью разрешен вопрос;
Пушистый снег сияющие лица
Как лепестками белыми занес.