Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Материалы архива Л. Леончини. Том 2"

 
Настала ночь. Чудовищная птица
Покрыла тенью черных звездных крыл
Поля сражений. Где-то, как зарницы,
 
 
Палят неслышно пушки, но почил
Оцепеневший от страданий мир.
Траншеи, реки, лес запорошил
 
 
Глубокий снег, и только звездный клир
Кого-то славит в звонком Эмпирее
За творчества бессмысленного пир.
 
 
Темно вокруг. Внизу чуть-чуть синеет
Атласный снег, и кое-где на нем
Шиповник дикий скромно розовеет…
 
 
Он весь в лампадах, словно Божий дом, —
Куда ни глянь, десятки тысяч свеч
Зажглись в снегу мистическим огнем.
 
 
Кто прилетел над павшими зажечь
Лампады? Мать, невеста, дети, друг?
Далеко все, не слышна близких речь!
 
 
То души братьев убиенных вдруг
Зажглись в снегу, как тихие лампады,
На всех полях, на сотни верст вокруг.
 
 
Растут они, растут. Как дети, рады
Мерцанью звезд святые огоньки.
Как свечи восковые, от услады
 
 
Подъемлют голубые языки.
Всё выше, выше от земли в кромешный
Межмирья мрак взвиваются дымки.
 
 
Спешат, сплелися пальцами поспешно,
Как яркий столб из нитей золотых,
Как хороводы ангелов безгрешных.
 
 
Нет, не безгрешных! В струях голубых
Уверенности нет еще победной:
Воспоминанье ужасов земных,
 
 
Воспоминанье о грехах наследных
Колеблет их, как разъяренный вас
В пустыне водной челн колеблет бедный.
 
 
– Что будет там? Как пламенный хорал,
Как тополь пламенный, у Провиденья
Погибшей рати голос вопрошал.
 
 
– Ах, успокой без перевоплощенья!
Дай нам не быть, не быть в последний раз,
Без радостей, без грез, без сновидений! —
 
 
И вдруг с тоской из темно-синих чаш
Раздался голос, мне давно знакомый:
– Придите все, я успокою вас!
 
 
В моем необозримом звездном доме
Мне каждый грешник долгожданный брат!
Я никому не откажу в приеме! —
 
 
И кипарисов раскаленных ряд
Затрепетал и выпрямил короны
К цветам небес в завороженный сад.
 
 
Раскрылось небо, и предстал на троне
Спаситель бледный пасынкам земли
В венце терновом при полночном звоне,
 
 
Что колокольни звездные лили.
И собралися у Христа вершины
Горящие, как в гавань корабли;
 
 
И от могил до голубой храмины
Горел, как конус, страшный хоровод.
И поднялся Христос в хитоне синем,
 
 
Как древний пастырь у святых ворот,
И душам рек: – Теперь решайте сами,
Куда идти? Безбрежен небосвод,
 
 
Любовь царит в моем лазурном храме. —
– Дай нам не быть, не быть! Мы оподлели! —
Ответил конус жаркими устами.
 
 
– Спасенья нет в лазоревой постели,
Твоя любовь не искупит деяний
Преступных: наши души озверели! —
 
 
Тогда Христос на звездном океане
Открыл за троном шлюзы мировые,
И водопад эфирный с ревом длани
 
 
Простер, и охватили голубые
Каскады конус, и в одно мгновенье
Он распылился в атомы святые,
 
 
Какими все мы были до творенья,
Пока проклятых звезд не создал Бог.
Исчезло всё, но осталось движенье,
 
 
Остался ритм неведомых дорог,
Остался на безбрежном небосклоне
Всё пронизающий вокруг поток.
 
 
И только в темно-голубом хитоне
С опущенным челом стоял Пророк
На затканном жемчужинами троне,
 
 
Не понят, не услышан, одинок…
И терний на челе его точь-в-точь
От крови стал как розовый венок.
 
 
Затем спустила занавеси Ночь…
 

25 декабря 1914 – 5 января 1915

Флоренция

Христос-младенец[6]6
  Сон, виденный в ночь на 12 июля 1915. Написано во время ужасных сражений под Варшавой.


[Закрыть]. Мистическая поэма

 
Вчера окровененная рубаха
С земного праха
Упала в грязь,
И раб прикованный, забыв боязнь,
Как птица длиннодланная,
Оставив тело бездыханное,
С двора тюремного взвился;
И через степи и леса
Понесся, истекая кровью,
За небывалою любовью.
И так легко, легко весь день
Крылила голубая тень
Моей души в струях эфира,
Как будто цепи горестного мира
Ни разу этих рук и ног
Не обнимали, и острог
В мешке холодном не гноил
Порыва родниковых сил.
Весь день я пел, весь день шептал,
Скалы и тучи обнимал,
Из несказанного мелодий
Вязал гирлянды, хороводы
Крылатых ангелов в лучах,
Вися в безмерных небесах.
Легка, как пух, бела, как снег,
Светла, как день, как детский смех,
Моя душа весь день плыла
За рубежом добра и зла.
А между тем без перемен
Осталось всё: и цепь и плен.
И так же братья в грязной луже
Друг друга топят, и из ружей
Палят и рвут штыками животы
За малоценные мечты.
Так из чего же в день такой
Я воскрылил израненной душой?
Я видел сон, и, как от сказки,
Мои глаза усталые, как глазки
Ребенка, что впервые небосклон
Узрел, сверкнули; да, я видел сон:
 

 
Я по́ полю бежал, как зверь затравленный,
С челом склоненным и подавленный,
А по полям за мною фурии
Неслись чрез межи черно-бурые,
Сверкая жуткими зелеными
Очами раздраженными;
И кони их алмазными копытами
Стучали меж колосьями прибитыми,
Дробя тела и кости под тулупами,
Взметая клубы пыли между трупами;
И гривы их шипели жалами,
А из ноздрей столбами алыми
Шел раскаленный пар,
Что, как лесной пожар,
Потоком страшным ночь беззвездную
Неисповедно-грозную
Передо мною освещал, —
А я бежал, бежал, бежал…
 

 
Повсюду трупы, холмы целые,
Как будто кто снопы дозрелые,
Снопы людские с целью мерзкою,
Осклабя рыло зверское,
Потехи ради осквернил,
Нарушив сон бесчисленных могил.
Лежат они и руки черные,
Грозящие, покорные,
Простерли в небеса чернильные,
Безмолвные, бессильные.
И лишь когда из огненных ноздрей
За мною гнавшихся коней
Кровавый луч чертами желтыми
Играл, они зрачками волчьими
Стеклянными и исступленными,
Застывшими и полусонными
Мне посылали мертвый свет
И усмехалися в ответ.
 

 
Бежал я словно очумелый,
Полуживой, смертельно-белый,
Но вдруг с размаха головой
Сошелся с черною стеной.
Расшибся, подкосились ноги;
Так топот огненных коней с дороги,
И рев надвинувшейся бури,
И крик рассвирепевших фурий
Меня пугал.
Вот я пополз на гнущихся коленях
И скоро очутился на ступенях
Гранатами разбитой паперти…
Поднялся выше, дверь незаперта…
Еще мгновение – я в храме,
Заполненном убитыми телами;
И фурии в Господний Дом
Глядят со злобой, но перед крестом,
Изваянным на мраморном портале,
Они бессильны: он их гонит дале:
Во храме Божьем смертный грех
Свершает только жалкий человек.
 

 
Лишь кое-где мигавшие лампады,
Как светлячки, священные громады
Колонн разбитых, арок павших
И куполов, во тьме зиявших,
Чуть-чуть во мраке озаряли;
Иконы, статуи святых лежали
В чудовищном, зловещем
Смятеньи: Храм Господний обесчещен.
Повсюду между кирпичами
Тела убитые пластами
Лежали; и не фимиамы
Кадильниц синими струями
Неслися к сводам, а зловонье
Гниющих тел; на рухнувшем амвоне
Ничком с пробитой головой
Лежал архиерей седой.
И, весь дрожа, к исповедальне
Я дотащился, в угол дальний,
Где думал спрятаться, но вдруг
На алтаре сверкавший круг
Я увидал, как будто от иконы
В блестящей ризе, светом озаренной.
И этот свет таинственный
Просветом был единственным
В ужасном царстве разрушенья.
Расправив слабые колени,
Я ощупью пополз туда,
Где, словно путеводная звезда,
Сияла чудотворная икона.
Не знаю, долго ли я полз без стона,
Но вот я у подножья алтаря,
Где много трупов, на нее вперя
Померкший взор, в агонии застыли;
И грозди тел ступени все покрыли
У алтаря, где Мать Нерукотворная
Стояла скорбная и черная
В тяжелой ризе с жемчугами,
Держа тончайшими руками,
Благословляющего мир перстами,
Младенца с карими очами.
Вокруг голодные шрапнели
Сожгли киоты и купели,
Но Матерь Божья, к высохшим грудям
Прижавши чистого Младенца
На вышитом широком полотенце,
Взирает грустно на погибший храм.
Пред древним образом колени
Я преклонил и с исступленьем,
Перекрестившись, стал молиться,
Стал плакать и бессильно биться
По мраморным плитам челом.
Тогда на фоне золотом
Поблекший образ озарился
Во тьме и вдруг зашевелился…
 

 
Ожили тьмою скрашенные линии
И очи Матери небесно-синие,
И на деяния людей преступные
Катились слезы, слезы крупные;
Ожил божественный Младенец
Среди расшитых полотенец.
И глазки карие,
Такие добрые и старые,
Познавшие, смиренные,
На муку обреченные,
Зажглися не мирским огнем,
Как будто терния венцом
От колыбели
Увенчан для закланья он.
И Мать и Сын с тоской смотрели
В мое землистое лицо
И на тюремное кольцо,
Что на руке моей болталось…
И вдруг она сняла с него пеленки,
И он простер ко мне ручонки
И отделился от доски священной,
С которой столько лет, прикован кистью бренной,
Он вместе с матерью страдал.
И голос свыше мне сказал:
– Возьми Его, Он твой Спаситель!
Довольно ты, как праздный зритель,
В юдоли скорби проходил
Средь безответности могил! —
А белокурый царственный Малютка
Смотрел проникновенно, жутко
И ручки слабые ко мне
Тянул в зловещей тишине…
 

 
Тогда не знаю, что со мною сталось,
В моей груди как будто солнце поднималось,
И не одно, а сколько их ни есть;
Все звезды до одной, а их не счесть,
И все цветы, и все желанья,
И волны все в безмерном океане,
И все слова из книги заповедной
В моей душе израненной и бедной
Зажглись и завихрились;
И очи тусклые открылись,
Как крылья птицы,
Как тихие зарницы, —
И слезы жарким жемчуго́м
Текли пылающим ручьем.
Из бледных рук Мадонны,
Сияньем осененной,
Уверенный и гордый,
Рукой окрепшею и твердой
Младенца я приял;
И он ко мне доверчиво прижался
И тихо-тихо улыбался.
 

 
Бессильно слово
Страдания земного,
Чтоб передать
Ту благодать,
Что сердце испытало
Сначала,
Когда сквозь рубище тепло
Малютки сердце мне зажгло,
Когда в груди холодный камень
Воспламенил небесный пламень,
Когда тоску бесцельную
В молитву колыбельную
Я начал претворять!
Ты хочешь знать, чему подобен
Был этот миг?
Увы, на это неспособен
Родной язык!
Но если ты певец бездомный,
И если чист ты, так припомни
Свой первый робкий поцелуй!
Припомни, как уста сливались,
Как души юные сближались
Извивами горячих струй!
И голос свыше снова рек:
– Неси Спасителя, пророк,
Яви его народу!
К его вторичному приходу
Кровавый мир уже созрел.
Идите вместе, твой удел
Нести Младенца в отчий край;
Готовь Ему дорогу и вещай!
 

 
И я понес. Светало. Поле брани
Зловеще в утреннем тумане,
Как в белом саване, дремало.
Роса тела убитых покрывала,
В окопах раздавались стоны,
Волков голодных лай и карканье вороны.
Но путь был ясен: солнце поднималось
Оттуда, где отчизна дожидалась
Христа Младенца с давних пор.
Чрез реки и моря и цепи гор,
Чрез тридевять враждебных стран,
Чрез лютых ворогов безбожный стан
Лежал наш путь тяжелый.
Повсюду рвы да частоколы,
Леса сожженные,
Деревни, пораженные
Огнем орудий,
Повсюду груды
Дымящихся развалин.
Угрюм, безжизнен и печален
Был некогда цветущий край.
Ручьи и реки то и знай
Несли куда-то, в пасмурное море,
Потоки несказанного людского горя.
Кипучие, кичливые столицы,
Притоны лжи безлицей,
Кричат, как оголтелые,
Охрипшие и овдовелые;
И голос пьяных Ник
Звучит, как хищный крик,
Но тени бедных жен,
Сестер и матерей
Клянут нелепый сон
Державных палачей.
У каждой есть мертвец,
И лавровый венец
Не тешит больше их.
Их лик бескровный жутко тих;
Из душных подземелий,
Из чердаков с постелей
Они клянут судьбу
И мертвого в гробу
Зовут, зовут, зовут …
Но город, гнилоглазый спрут,
Хрипит о гегемонии
Над всеми и над всем,
И островерхий шлем
На старцев и детей
Напяливает он,
И гонит, как зверей,
Последний батальон.
 

 
Молчат колокола:
На дне плавильного котла
В мортиры и гранаты
Их обратили супостаты.
Безлюден Божий храм
По вечерам:
Измученные люди
О заповедном чуде
Лишь изредка теперь,
Как об очах несбыточных химер,
С проклятьем вспоминают,
Когда на поле битвы тают
От дисциплины озверевшие полки.
Молчат колеса и станки,
Автомобили и моторы, —
И скоро, скоро
Царь Голод победит народ
Непризнанных господ.
Уже в обезумевших лицах,
Как в насмерть пораженных птицах,
Видна печать тоски предсмертной,
Уже улыбкою инертной
Слова высокопарные побед
Аттилы Кесаря,
Шута профессора
Они встречают, но обед
Не заменяют им слова.
От жертв трезвеет голова,
И скоро из могил народный гений
Поднимется на мощные колени
И на расправу
Преступную ораву
Героев круглого стола
На площадь призовет.
 

 
Мы проходили по казармам
Среди чудовищной печали,
Где тупорылые жандармы
Толпой благообразной управляли.
Нередко плеть усталых плеч
Моих касалась:
Бродяге с ношею священною прилечь
Нигде не дозволялось.
Залив свинцом дрожащие уста,
Я нес покрытого Христа;
И только раз,
Когда какой-то хам отдал приказ
Свести бродягу в каменный острог,
Я оскорбленья вынести не смог
И на минутку
Открыл священную малютку …
И площадь сумрачная вдруг,
Как голубой небесный луг,
Зажглась бессчетными огнями,
И мостовые райскими цветами
Покрылися вокруг.
Но хамы острошлемные,
Философы тюремные
Рычали:
– Всё равно,
Христу запрещено
Молитвой горней
Мутить народ покорный!
Ты русский? —
– Да, я русский,
Но череп ваш, сухой и узкий,
Как видно, не вместит
Того, Кто на груди моей горит! —
Ругаясь, как сапожники,
Культурные безбожники
Хотели нас штыками
Изрешетить,
Но я с малюткой тихими шагами
Стал уходить…
 

 
Тогда из ящиков гнилых,
Где жили тысячи больных
Людей,
Из окон и дверей
Повысыпали плачущие жены,
И много серых, воспаленных
От слез, от мук, от спазм жестоких
И от молитв бесплодных, одиноких,
Ужасных глаз
Глядело сумрачно на нас,
Глядело на печальную малютку…
Затем какие-то беззубые старухи
Пустили площадную шутку,
И зажужжали женщины, как мухи,
Грозя Младенцу кулаком …
 
 
– Довольно с нас Спасителей!
У нас своих мучителей,
Обманщиков не счесть,
Но будет, будет месть!
 
 
Ученье всепрощения
Теперь одно глумление!
Нет, мщенье! Труп за труп,
За око око, зуб за зуб!
 
 
Святые все уж названы;
Колени стали язвами,
А помощь не пришла,
И быть ей лишь от зла!
 
 
Уйди, малютка горькая,
Отчизна наша зоркая,
В ней есть немало мест,
Чтобы воздвигнуть крест! —
 
 
Сказали. Ядовитый смех
Заклокотал в груди у всех.
Смеялись девушки и жены,
Смеялись дети и старик согбенный,
Смеялся в госпитальных воротах
Солдат без ног на костылях.
Малютка плакал, слезки, как алмаз,
Катились из его печальных глаз.
И я бежал, потупив взоры,
Как из Содома и Гоморры …
 

 
Затем пошли предместья, трубы,
Чудовища фабричные, где грубо
Стучали молоты и печи
Калили сталь для завтрашних увечий,
Где сотни тысяч пагубных гранат
Готовил для убийства брата брат,
Где жалкое отродье Кайна,
С усердием тупым необычайным,
Ковало миллионы сабель,
Чтобы убить тебя, смиренный Авель,
Твоих овец и труженика сына.
Ужасный лязг, ужасный хохот,
Самодовольный дерзкий грохот:
То Царь Железа, Стали Демон
Гонял на Вислу и на Неман
Коней чугунных на подмогу
Аттиле новому, что Богу,
Забывшись, объявил войну.
Всё это на родную сторону
Падет расплавленным дождем,
На братьев наших и на Божий Дом …
Скорей туда, Малютка мой!
Домой! Домой!
Там на погосте две могилы,
Отца и матери, там милый
Цветочек Алый слезы льет
И день-деньской меня зовет!
 

 
Но вот из огненной геенны
Мы вышли. Прекратились стены,
Пошли поля и ожерелья рощ,
И освежил нас тихий дождь.
Стараясь избегать жилья,
Через пустынные поля
По холмам обнаженным,
По пустырям незаселенным
Я шел с Малюткою три дня,
Но на четвертый в полосе огня
Мы очутились вдруг…
 

 
Горели села, города,
Бежали люди, как стада
Испуганных овец.
И вдоль реки, сверкая тысячью колец,
Два змея, с миллионами сердец,
Голов пылающих,
Лап разрывающих,
Лежали, ощетинившись,
Сливаясь, сдвинувшись,
Гремя, разя, коля
И кровию тягучею поя
Леса и реки и поля …
Один из них другого был горластей,
Без устали из раздраженных пастей
Он изрыгал чугунную слюну,
И оторвал уж не одну
Из пастей у врага;
Другой местами отступал слегка,
Но ненадолго:
Герои долга
Опять, как волны, мощною стеной,
Сомкнув ряды, щетиной штыковой
Кололи грудь уверенного зверя; —
И всё видней была потеря
В его расстроенных рядах.
Еще не все пока в боях
Успели побывать:
И долго, долго будет биться рать
Земли родной на страшных реках,
На Немане,
На Висле, на Днестре!
Еще не все из витязей в доспехах
Успели долг отдать родной стране!
И всё же скоро восковые свечи
Зажжем мы все на поле сечи
И за спасителей отчизны
Помолимся на небывалой тризне,
А побежденного врага простим,
Как всех врагов своих прощали.
Но нет, пока мы всё еще стоим
У наших рек, как частокол из стали,
И враг, как молот, бьет по сваям,
Мы гнемся, падаем, не уступаем…
 

 
В то утро через реку наших воинов
Увидел я и зашагал спокойно
Через окопы страшные врага
К реке кровавой. Вдруг из рва
Вскочил солдат, должно быть, часовой, —
И пуля пронеслась над головой.
К нам подошел надменный офицер.
– В кого стрелял?
– Шпион, mein Herr!
– К стене его, да только восемь пуль.
Вторая рота, отправляй патруль!
Вот и стена… Но ангел белый
Поднялся перед нами, легкотелый,
Как облако, и меж рядами
Врагов повел незримыми путями
К христолюбивым братьям в стан.
 

 
A! вот они, полки крестьян,
Страдальцев многотерпеливых.
Угодников земли ревнивых;
Полки Героев Серых,
Упрямых, темных, полных веры,
Что грудью край родной
Живой, чуть зыблемой стеной
Оберегают
И мрачно, но без жалоб, умирают
Под ядрами ученого врага …
То Провиденье мановеньем пальца
На этот раз, еще не знавшего свободы,
Христоискавшего страдальца
Послала защищать свободные народы
От ига варваров ученых,
Рассудком бледным опьяненных.
Неизмерима летопись страданий,
Падений, смерти и исканий
Бесчисленных народов;
И самый зоркий глаз исхода
Не видит за собой и впереди,
Но, сколько ни гляди,
Не обретешь ты ниоткуда
Такого радостного чуда!
Подумай только: раб вчерашний, —
По грудь зарытый в чахлой пашне,
Убогий, темный, беззащитный,
Непроницаемый и скрытный,
Создавший, правда, гениев, но сам
Не приобщавшийся к словам
Своих помазанников, к их исканьям, —
Вдруг до последнего дыханья,
По воле Рока,
Неустрашимо и высоко
Над головой несет великий стяг
Европы заповедных благ!
А! В добрый час!
Пусть и твоих всего видавших глаз
Коснется плод твоей победы!
Пусть в рубище одетый,
Искавший в темноте Христа, —
Мужик, под бременем креста,
Как под ярмом, согбенный,
Увидит край свой обновленным
Ценой своих великих жертв!
 

 
Прийдите, чистые,
Слова лучистые
Не утерявшие:
Христа продавшие
Осуждены!
 
 
Прийдите, нищиe,
Мечту таившиe,
Христа державшие,
Тоску познавшие
Родной страны!
 
 
Пойдемте торными
Путями черными
В избу и к терему:
К герою серому
Родной страны!
 
 
Христа Спасителя,
Всеобновителя,
Мечту невзятую,
В тиши зачатую,
Мы им должны!
 

 
Подняв над головой Младенца
В расшитом радугами полотенце,
Я, выпрямившись, в братские ряды
Вошел через окопы и чрез рвы.
И, лишь завидев серые одежды,
Младенец мой раскрыл испуганные вежды,
Преобразился, засиял
И поднял слабенькие рученьки.
И ореолом золотые лучики
Объяли беленькое личико;
И весь он стал гореть,
Как звездочка лучистая;
А ручка маленькая, чистая,
Ряды героев мужиков
Благословила через ров.
 

 
И очи зорких часовых
Заметили,
И дружно им полки ответили
На изумленный крик.
– Христос Младенец, братцы,
Ушел от святотатцев
И к нам явился в стан
Из басурманских стран! —
И вот креста знаменьем
На сотни верст вокруг, с необычайным рвеньем,
Вдруг осенились пагубные рвы;
И не осталось ни единой головы
Необнаженной,
Непреклоненной;
И отовсюду коренастые,
Как дубы, – мощные, – скуластые, —
Квадратные, – широкие, —
И светлоокие,
От бури погрубевшие,
От боя закаленные,
Герои серые сбежались
И на колени опустились.
А вместе с витязями серыми
Стояли генералы с офицерами,
И очи всех горели, словно свечечки,
И слезы, словно речечки,
Бегут, бегут, бегут…
И молвил кто-то тут:
– Христос благословил
Нас, братцы, у могил!
За дело правое мы бьемся,
И только победив, вернемся
Мы к нашим матерям,
К могилкам, к алтарям.
Кто за отчизну пал – довольно жил;
Его Христос Младенец отпустил! —
И слово пробежало по рядам:
– Христос, Христос явился к нам! —
 

 
Да, он явился к вам, герои,
Хоть осудил преступные устои
Чужой и вашей стороны.
Он никогда благословить войны
Не смог бы, но Он верит свято,
Что вы, не ведая зачем, на брата
Безумного пошли войной.
Он верит, что неведомой рукой
Добра, со злом зачем-то обрученным,
Ведомы вы, что жизнью обновленной
Закончится последняя война…
 

 
Ах, нет, не верит Он и в это:
Его душа бесчисленные лета
Страдала на Голгофе, – и нашла
Покой за рубежом добра и зла.
Он осуждает вас, как и врагов
Жестоких ваших, но из ваших слов,
Из ваших душ возможно много
Создать грядущего, живого; —
Те мертвы, души их нарывы:
Столетние приливы и отливы
Убили в них загробное стремленье,
Не приведя к земному очищенью.
Вот почему Он вас благословил
С мечом в руках среди чудовищных могил,
А между тем по бледному челу
Его скользнула мысль: Ах, не противьтесь злу!
 

 
Заслышав ликованье
В обычно тихом русском стане,
Насторожился враг
И, злобно протянув кулак,
Открыл огонь и двинулся в атаку…
– Скорее по местам, встречать собаку!
К орудьям, к пулеметам! Пли! —
Заколыхалась грудь земли;
И снова грохот, стоны, крики,
Остервеневшие и злые лики,
Глаза обезображенные,
Штыки, по рукоятку всаженные,
Тела безглавые,
Персты кровавые,
Распотрошенные желудки…
Закрыв печальное чело Малютки
Я побежал в соседний лес;
И скоро за деревьями исчез
Неописуемый позор.
 

 
Бежал я долго, но повсюду взор
Встречал следы ужасных разрушений:
Десятки, сотни выжженных селений,
Разграбленных и мертвых городов,
Лесов поваленных да взорванных мостов.
Нет больше
Измученной, несчастной Польши;
Поляки и евреи,
Чтоб не носить ярма еще потяжелее
И от бесчестия и голода спасти
Детей и жен, кто мог уйти,
Со скарбом жалким убежали
Из места скорби и печали.
А кто остался, словно лист осины,
Дрожа, в мучительной пустыне
Лежал, приникнув ухом к матери земле,
Чтоб убежать при новом зле…
Бежал и я всё прямо без оглядки,
Пока не добежал до первой хатки
Мужицкой, где услышал речь
Родную, чтоб напиться и прилечь.