Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Материалы архива Л. Леончини. Том 2"

Черные лилии. Духовный стих

 
Безбережные степи
Простерлися вокруг.
Утопийные цепи
Скребет раба терпуг,
И орошают слезы
Поникшие березы.
 

 
Как меч Архистратига —
Зигзаг безводной Волги,
Антихристова книга
Останется надолго
В покойницкой раскрытой
Над нищенкой убитой.
 

 
Пришла весна лихая
И знойная, как печь,
Старушка Смерть благая
Одним размахом плеч
Беззерные колосья
Скосила, как волосья.
 

 
Вся в трещинах широких,
В могилах вся земля,
Квакуш золотооких
Тифозные поля
Оплакивают жалко
И дохлую русалку.
 

 
Без крыш курные избы,
Не видно красных баб,
Гляди, не разбрелись бы
Комиссарье и Штаб:
Меж трупами коммуну
Создать ли Бэле Куну?
 

 
Два странника крылатых
В сияющей парче,
Держа в руках зажатых
По восковой свече,
Как голуби летали
Над Символом Печали.
 

 
Пылающие кудри
Вокруг прозрачных лиц,
Глаз необъятно-мудрый
Из-под густых ресниц
Пылает, словно солнце
В келейное оконце.
 

 
Они летали низко,
Глядели желтой травки
На жалкие огрызки,
И золотые главки
Звали земных церквей
Заоблачных гостей.
 

 
Но дикий лишь татарник
И стойкий молочай,
Да выжженный кустарник
Забывший Бога край
Очам их изумленным
Явил, умалишенный.
 

 
– Напрасно, Анатолий,
Явились мы сюда,
Вся до последних схолий
Земная череда
Взята душистых слов,
Нет никаких цветов!
 

 
– Смотри, такой Голгофы
Не сыщем мы нигде.
Здесь создаются строфы,
Что в ангельской среде
Поются с ликованьем
И суетным желаньем.
 

 
– Но где ж они? Пустыни
Спаленные вокруг,
Метелочки полыни
Не сыщешь, райский друг;
Где погорели терны,
Там нет и лилий черных!
 

 
Вдруг на крыльце лачуги
Меж обгорелых пней
Последний потуги
Царицы земных фей
Они узрели – Жизни
В чудовищном софизме:
 

 
Старик сидел древнейший,
И Солнышко-палач,
Но и артист стильнейший,
Рубашища кумач
Его огнем залило
И сердце веселило.
 

 
Из котелочка грязной
Тянул он пятерней
И в рот благообразный,
Крестясь, совал порой
Говядинки вареной
Кусочек несоленый.
 

 
– Старик, ты, верно, здешний,
Нет ли в земной пыли
Вот в этой скорби вешней,
Вблизи или вдали,
У кладбищ и Бастилий,
Угрюмых, черных лилий?
 

 
Два рыбьих мутных глаза
Из-под седых бровей
Без страха и экстаза
Поднялись – и Кощей
Вдруг буркнул: – Христа ради
Не кормят в этом аде.
 

 
– Твою, старик, трапезу
Делить мы не пришли,
Не гости мы и Крезу,
В клубящейся пыли
Мы ищем у Бастилий
Головки черных лилий.
 

 
Старик припрятал миску
Под красною полой,
Не прячет одалиску
Так турок молодой,
Затем прошамкал вяло,
Как дедушке пристало:
 

 
– Крылатенькие гости,
Средь праведных могил
На Оптином погосте,
По воле адских сил,
Цветет бесовский крин,
Как в колосе спорынь.
 

 
– Но только кто за стебель
Ухватится рукой,
Будь он хоть сам фельдфебель,
Сразит его стрелой,
Но многие от муки,
Крестясь, берут их в руки.
 

 
– Пречистая нас Дева
Послала за букетом
Из творческого чрева
Земли, и в этом гетто
Мы думали найти
Угрюмые цветы!
 

 
– Будь Ангел ты иль птица,
Мне это всё равно,
Будь даже Сатаница,
Абы в кишке полно.
Было и так и сяк,
Смерть воцарил босяк!
 

 
Что ты припрятал, милый?
Да ты не трепещи!
– Праправнук это хилый,
С ребятинкою щи!
Миколка, бедный мальчик,
Гляди, – последний пальчик!
 

 
И косточку из тюри
Достал им патриарх.
Проворней самой бури
Раздался крыльев вспарх,
И Ангелы меж туч
Вонзили белый луч.
 

 
Повыцветали главки
Пустыни золотые,
Как на погосте травки,
Дождем не политые,
Упала штукатурка,
Как с ящерицы шкурка.
 

 
Ободраны иконы,
Прострелены витражи,
И рясы на попоны
В Антихристовом раже,
Пролаяв тарабары,
Забрали коммунары.
 

 
На паперти Христовой
С навинченным штыком,
С звездою пурпуровой
Торгует Совнарком
И с верующих душ
За вход взымает куш.
 

 
Разогнаны монахи,
Убит Святой Отец.
Из подземелий прахи
Давно ученый спец,
Украв святые ризы,
Подвергнул экспертизе.
 

 
Давно уж ектении
Великой не поют,
И Нищенке России
Пчелиный воск не жгут…
Ах, Господи помилуй!
Ах, Господи помилуй!
 

 
И всё же тени-люди
Бредут со всех сторон,
И краснорожий Иуда
За пропуск биллион
Берет в мошну совета
По новому декрету.
 

 
Что ж привлекает нищих
В погибший монастырь?
Нет в нем духовной пищи,
Последний богатырь
Его убит намедни
За тайные обедни.
 

 
Влечет их на погосте,
Где бросили в крапиву
Угодниковы кости,
Влечет святое диво —
Меандр лилий черных
Меж крестиков топорных
 

 
Седых иеромонахов,
Расцветший за ночь вдруг
Меж охов и меж ахов,
Когда цветы вокруг
В чудовищной печали
От жажды умирали.
 

 
Расцвел меандр черных
Благоуханных лилий,
Как ореол покорных
На семицветных крылий
Громаде дивных ликов
На древних мозаиках.
 

 
И лепестки-ресницы,
Мистические бездны,
Духовные криницы
Скрывали тайны звездной,
И каждый черный крин
Сиял, как Божий Сын.
 

 
И души всех пророков,
И всех миров закат,
И истина истоков,
И Смерти аромат
Меж пасмурных лилей
Кружилися полей.
 

 
И эти люди-тени,
Блуждающие мощи,
Склонялись на колени
И, ожидая нощи
Последней, целовали
В слезах Цветы Печали.
 

 
Кто целовал с надеждой,
Тому два лепестка
Ложилися на вежды,
И аромат цветка
Любовно, как кинжал,
Того вдруг убивал; —
 

 
Маяк бывает в штормы
Такой для птиц удав, —
И полные платформы
Везет их Наркомздрав
И сваливает в кучи
У загородней кручи.
 

 
И ликовал в «Известьях»
Ученый коммунист:
Так скоро по поместью
Любой возьмет чекист,
Так скоро Русь Святая
Домрет до Социал-Рая!
 

 
Довел гостей крылатых
До Оптина язык;
У входа два солдата
Направили в них штык;
Но светлая чета
Впорхнула в ворота.
 

 
Узрели Morituri
Гостей своих из рая
И, голову понуря,
Им мысль пришла шальная,
Спросили: «Вы-то, вы
Зачем? Вы не живы,
 

 
Зачем в юдоль земную
Явились снова вы?
Так, значит, на иную
Рассчитывать, увы,
Нельзя нам жизнь, и гадко
Всё, что казалось сладко?
 

 
Так, значит, опостыла
Вам ваша жизнь в раю,
И братская могила
Для вас баю-баю!
Нет, вы пропагандисты,
Ряженые чекисты!»
 

 
Но Ангелы, как братья,
Умученных Сестер
В крылатые объятья
Прияли – и позор
Сомненья проходил
В тепле небесных крыл.
 

 
– «Нас Матерь Божья чистая,
Царица нас лучистая
Послала в этот мир,
Дабы крылатый клир
Увидел из Бастилии
Спасительные лилии,
 

 
Дабы увидел черные
Цветы Исус Христос,
Дабы и речи вздорные
Не смел Исподний Пес
На паперти глашать,
Где распятая Мать
 

 
Лежит в отрепьи смрадном,
Растленная голубка,
Чтоб в плоти стадном[7]7
  Видимо, в автографе пропущено слово. – Ред.


[Закрыть]
Не приобщалась кубке,
Две черных вязеницы
Мы понесем Царице!»
 

 
И наломали лилий
Две черных вязеницы
Создателевы Птицы,
И, звоном белых крылий
Заполнив злой ярем,
Направились в Эдем.
 

 
И Матерь Божья с тучкой
Навстречу им поплыла
И беленькою ручкой
Платочком шевелила,
И Ангелочков хор
Глядел из тучьих нор.
 

 
И звезданьки глядели
И месяца серпок,
Как в голубой купели
Алмазовый венок.
Ждала их Присно-Дева
Из Хаосова чрева.
 

 
И Ангелы со звоном
Огромных крыл примчались
И перед белым троном
Трикраты поклонялись,
И лилий вязеницы
Склонили пред Царицей.
 

 
И Матерь Божья нежно
Цветы Страстей прияла,
Поникла безнадежно
И горько зарыдала,
И плакали в платочки
За нею ангелочки.
 

 
И стала Матерь Божья
Чернее лилий черных,
Точь-в-точь она похожа
Теперь на чудотворных
Икон изображенья,
Прапрадедов творенья.
 

 
И черная такая
На тучке сизо-черной
Явилась Мать Святая
С улыбочкой покорной
К Спасителю-Сыночку
В святую эту ночку.
 

 
И говорит: «Сыночек,
Смотри, что там творится;
Последний я цветочек
Послала взять в темнице;
Средь мировых Бастилий
Помимо черных лилий
 

 
Ничто уж не цветет;
Там плоть признали богом,
Антихристу поет
По равенства острогам,
Чуть-чуть еще дыша,
Исподняя душа.
 

 
Так смилуйся ж, Сыночек,
Смотри, в слезах и в крови
Тут каждый лепесточек,
Во имя хоть Любови
Прими скорей решенье
Иль пореши творенье!»
 

 
И взял из ручек нежных
Цветы Страстей Христос
И вовсе безнадежно
Отцу их преподнес:
«Мессею вконец
Устал я быть, Отец!»
 

6–7 июня 1922

Флоренция

(В день Рождения Розы)

Поэма жизни. Фрагменты

 
У дельты сонного Бугаза
Ленив латунноводный Днестр,
И августовского экстаза
Исполнен солнечный оркестр.
 
 
Средь мерно шелестящих Шабо
Спит острошпажных камышей,
И гроздь, колышимая слабо,
Как малахитовый камей,
 
 
Обвилася вокруг веранды
Ее швейцарско-швабских ферм,
Но неуклюжие шаланды,
Днестра янтарных эпидерм
 
 
Едва касаясь, больше манят
Трехлетку в бархатном костюме,
Что, арабеской килей занят,
Ребяческой отдался думе.
 
 
Над ним запыленных акаций
Дождя алкающий шатер,
За ним Кановы томных граций
Из алебастра мертвый взор.
 
 
В душе воробушка щебечет
Его невинный целый день:
Познанья в нем угрюмый кречет
Не описал немую тень.
 
 
И мотылек в ней и стрекозы,
Лягушек заревой концерт
И чайные открыли розы
Природы радужный конверт.
 
 
Конверт, в котором сам недавно,
Как аллилуйно чистый звук,
Куда-то он струился плавно,
Пока из материнских рук
 
 
Божественным комочком нервов
В сподвижничества старый мир
Он в воплощеньи уж не первом
Явился в Божий монастырь.
 
 
Как личика его прелестен
Нераспустившийся бутон,
Как много бессловесных песен
Лазури голубой фестон
 
 
Ему уже сказал без цели
И шаловливо и легко,
Как Пана сонные свирели
Ласкают нежное ушко!
 
 
Но пошлость и людская злоба
Его впервые сторожат
И, притаившись, смотрят в оба,
Как на беспризорных княжат
 
 
Завистливый и обойденный
Престола жадный претендент.
Вот жала кончик раздвоенный,
Вот и чешуйчатый сегмент —
 
 
Змеи, которую сегодня
Подвыпившим мастеровым
Зачем-то обернули сводни
Со смехом старческим и злым.
 
 
Качаясь, пыльною дорожкой
Он шел чрез сжатые поля
И в такт с задорною гармошкой
Писал ногами вензеля.
 
 
Но, заприметив мальчугана,
Мать помянул зачем-то вдруг
И взвизгнул хрипло и погано,
Как ржавый плотничий терпуг.
 
 
И тению своей громадной
Покрыл дитя, как нетопырь.
«Ишь ты какой малец нарядный!
Ты чей же будешь-то, пузырь?»
 
 
Ребенок удивленно глазки
Поднял, мечтавшие дотоль,
И, вместо зефировой сказки,
Дохнул в них пьяный алкоголь —
 
 
Из рта, кишевшего словами
Познанья истины плотской,
И на костюмчик с кружевами
Легла мозолистой рукой
 
 
Чужая низменная воля.
И, как пугливое агня,
Он крикнул: «Я мамашин Толя,
Я маленький, оставь меня!»
 
 
«А это что же на цепочке
Тут у тебя висит, малыш?»
«Ах, это Боженькин Сыночек,
Создавший небо и камыш…»
 
 
Но пятипалою клешнею
Тот вытянул горячий крест,
Сверкнувший золотой струею
Глубоко в камыши окрест.
 
 
И, красный весь от озлобленья,
Крест оторвал негодный брат, —
На горлышке ребенка звенья
Кровавый провели стигмат.
 
 
И горько плачущий малютка,
Пораненный сжимая пестик,
Кричал, как раненая утка:
«Отдай скорей! Отдай мой крестик!»
 
 
Увы, за крайние избушки
Злодей подвыпивший исчез,
И только добрые лягушки
Заквакали в недвижный кресс.
 

24 марта – 10 апреля 1919

 
Колесный пароход «Тургенев»
Червонный обогнул Бугаз
И в жемчужной зарылся пене,
Взметая крыльями топаз.
 
 
В груди у старика машины
Погибшего пирокорвета,
Но мачт убогие вершины
Не видели другого света,
 
 
И тело шаткое из плеса
Не выходило в океан,
Как маятник, он из Одессы
Качался в сонный Аккерман.
 
 
С тех пор, как я себя запомню,
Его две черные трубы
Сурьмили моря глаз огромный,
Скользя вдоль охристой губы.
 
 
Как тяжело ему мористо,
Освобождая кожухи
Из волн, разрезывать мониста
У красной гирловой вехи!
 
 
Как тяжело ему бороться
С объятьем голубых ундин,
Как пьяного кораблеводца
Хрипят проклятья у машин!
 
 
Кричат испуганные куры,
Визжат в корзинах поросята,
Рыгают бабы в амбразуры
И плачут жалобно ребята.
 
 
И пахнет маслом, пахнет солью,
Камбузом, ворванью и луком,
И желтой пахнет канифолью,
Гармошка тренькает над ухом.
 
 
Но за громыхающей цепью
Штурвала с капитанской рубки,
Над моря голубою степью,
Ундин жемчуговые губки
 
 
Полны такого сладострастья,
Такой прозрачно-синей ласки,
Что все недуги и ненастья,
Всю пошлость претворяют в сказки.
 
 
На белолаковой скамейке
Сидела дама под вуалью,
И рядом, как листочек клейкий,
Завороженный синей далью,
 
 
Прижавшись к ней холодной щечкой,
Сидел здоровенький мальчонок,
Играя золотой цепочкой
Ее извивами ручонок.
 
 
И страх восторженный с вопросом
В глазенках радостных сиял:
«Я буду, мамочка, матросом,
Я смело стану за штурвал.
 
 
Но только беленьким кораблик
Мой будет, мамочка, как тучки;
И пушки будут там и сабли,
И никого не пустят ручки
 
 
Мои туда! Тебя лишь, мама,
Возьму с собою я и папу,
И полетим мы прямо, прямо…
Купи мне с ленточками шляпу!»
 
 
Смеялась мать, смеялся пьяный
С пунцовым носом капитан,
А белых чаек караваны
Слагали жалостный пеан.
 
 
Но всё разнузданней ундины
Вели веселый хоровод,
Всё глубже в синие куртины
Врывался носом пароход.
 
 
И жемчужные рукавицы
Уже хватались за перила,
И палубные половицы
Волна прозрачная покрыла
 
 
И языком журчащим звонко
В головку вдруг поцеловала
И в ручки милого мальчонка,
Влюбленного в звезду штурвала.
 
 
И в крошечные он ладошки
Захлопал смело: «Я, мамуся,
Не испугался ведь ни крошки,
Ни крошки ведь. Я не боюся!»
 
 
Но испугалась не на шутку
Мамуся солнечного крошки,
И капитан в свою каютку
Повел их мокренькие ножки
 
 
Сушить мохнатым полотенцем.
И тихо, улыбаясь в слезы,
Она над голеньким коленцем
Такие бормотала грезы:
 
 
«С лазурным обручился морем
Ты спозаранку, мой соколик,
С вселенским обручишься горем
Ты завтра также, бедный Толик,
 
 
Но пусть лазоревым страданье
Твоя изобразит псалтырь,
Пусть ты оставишь с ликованьем
Угрюмый Божий монастырь!»
 
 
Так пела мать моя, наверно,
Снимая мокрые чулочки, —
И чайки проносились мерно
Над головою у сыночка.
 

21–22 июля 1919

 
На мосточке из гибких шалевок
Краснощекий стоял мальчуган.
Сколько белых нимфейных головок,
Как остер камышей ятаган!
 
 
Отражался в зыбучем сапфире
Кружевной валансьенский колет,
И стрекозки в полдневном эфире,
И коротких штанишек вельвет.
 
 
Отражалася пухлых коленок
Розоватость в стеблях ненюфар,
И в зеркалах меж ивовых стенок
На шнурках гуттаперчевый шар,
 
 
Гуттаперчевый дискос, как солнце
Пред закатом в морскую постель,
И до темного омута донца
Извивался лучей его хмель.
 
 
Вдруг, должно быть, от солнечной ласки
Гуттаперчевый лопнул пузырь,
И на месте пурпуровой сказки
Бирюзовый остался пустырь.
 
 
Мальчуган изумился, заплакал
И с мосточка куда-то ушел,
Где-то тенор подводный заквакал,
Прожужжали разведчики пчел.
 
 
Где исчезло мое отраженье
И головки моих ненюфар?
Где взвивавшийся в Божьи владенья
На шнурке гуттаперчевый шар?
 

3 декабря 1919

 
В давно заброшенном курорте,
В колонии Грослибенталь,
Я полюбил и натюрморты,
И степи черноморской даль.
 
 
Был сад запущенный за домом
У нас с ирисовой каймой,
С вороньим под вечер Содомом
И галок митингом зимой.
 
 
В саду лучинная беседка
Была и сгнивший кегельбан,
Где, кровью кашляя, нередко
Отец играл со мной в волан.
 
 
Когда засыпало дорожки
Листом червонным и снежком,
И галок испещрили ножки
Цветов рабатки под окном,
 
 
И с дуба воронов парламент
Остервенело загалдел,
Отец, подрытый под фундамент,
Уже собою не владел:
 
 
Зеленоглазых, чернокрылых
Парламентарьев «Danse Macabre»
Он видеть не имел уж силы,
Хотя был духом горд и храбр;
 
 
Соседа старую двустволку
Он выпросил себе однажды, —
И желтую увидел пчелку
Я на стволах ружейных дважды,
 
 
И два громовые раската
Раздались; пять, затрепетав,
Упало воронов у ската,
На чешуей покрытый став.
 
 
Забилось у меня сердечко,
И за смеющимся папашей
Засеменил я, как овечка,
К застреленной добыче нашей.
 
 
Я поднял первого, он теплый
Был весь и трепетал крылом,
Из клюва слышалися вопли,
И кровь струилась ручейком.
 
 
И в глаз я заглянул зеленый,
Где жизни угасала зорька,
Взволнованный и изумленный,
И вдруг заплакал горько, горько.
 
 
«Чего ты плачешь, мальчик глупый? —
Спросил меня тогда отец. —
Он гадкий, вещий, ест он трупы
И нуден для больных сердец».
 
 
Сквозь слезы отвечала детка:
«Он гадкий, папа, но крылатый;
Ему не каменная клетка
Нужна, а Божие палаты.
 
 
И я хочу быть гадкий, гадкий
И трупы кушать вместо лилий,
Но вместо крашеной лошадки
Иметь вороньих пару крылий!»
 
 
Отец сказал: «Ты странный мальчик!»
И, кашляя, пошел домой;
В снегу омыл кровавый пальчик
Сынок безмолвный и немой.
 

28 декабря 1919

Ромны

 
Убогая комната в синих цветочках,
Глазетовый беленький гроб,
Вокруг гиацинты в пурпурных горшочках,
Чуть слышен гниенья микроб.
 
 
Кузены в мундирчиках подле окошка
Мамашин едят шоколад,
Она же, спокойная белая крошка,
На новый настроена лад.
 
 
Лежит она тихо с оранжем из воска
На темных, тяжелых кудрях,
Как девочки маленькой грудь ее плоска
И ручки ныряют в шелках.
 
 
И в белых ботиночках детские ножки
Наивно из кружев глядят,
Как будто о жизни терновой дорожке
Они вспоминать не хотят.
 
 
И маленький мальчик в мундире зеленом
Глядит в этот маленький гроб
И, что-то с вопросом шепча напряженным,
Ручонкой схватился за гроб.
 
 
Затем к гиацинтам придвинул он пряным
Высокий обеденный стул
И с сердцем замершим почти бездыханным
В лицо отошедшей взглянул.
 
 
В лицо, где вчера еще очи Христовы
Он видел на смертном кресте,
Где страшный румянец горел пурпуровый
И ужас на каждой черте.
 
 
Но чудо свершилось – и нет и подобья
Того, что он видел вчера,
И Ангел Луки перед ним делла Роббья
Глядел из лебяжья пера,
 
 
Из крыльев на шелковой гроба подкладке,
Незримых, но зримых ему,
И лик ее детский, невинный и сладкий
В алмазов был вставлен кайму,
 
 
Как лики святых в византийской иконе,
И мрамора был он нежней
И тучек жемчужных в ночном небосклоне
Приветливей и веселей.
 
 
И мальчик в ответ улыбнулся мамаше
И слезки утер рукавом.
– Зачем же мне плакать. Скажу тете Маше
Об Ангеле-маме моем.
 
 
С тех пор не могли ему люди проказу
Служения плоти привить, —
И духа его не свернулась ни разу
В лазурь устремленная нить.
 

19 декабря 1919

 
В буфете бабушки бокальчик
Был узкостанный для Шампаня,
И жил у ней печальный мальчик
И курская старушка няня.
 
 
Был тот хрусталевый бокальчик
Старинной марки «баккара»,
Был Парками разбужен мальчик
У гроба мамочки с утра.
 
 
Были Евангелием няня
С бабусей вечно заняты;
По бедности струя Шампаня
В беззубые не лилась рты,
 
 
И только изредка в рождений,
В Сочельника и Пасхи дни
Им Шабо кисловатый гений
На лицах зажигал огни.
 
 
Но лучших дней слыхал бокальчик
Заздравий громовые тосты,
Когда отец еще был мальчик
И девственны еще погосты.
 
 
Меж всякой рухлядью стеклянной
Сиял он золотым кольцом,
И рядышком стаканчик странный
Стоял с несъеденным яйцом,
 
 
Которое отец-покойник
Перед агонией просил
И обронил на рукомойник, —
С следами выцветших чернил.
 
 
Но долго страшен был малютке
Дубовый, старенький буфет:
Там был резной орнамент жуткий,
Хранитель маминых конфект.
 
 
Из стилизации грошовой
Чьего-то жалкого резца
Два грозных, пасмурно-суровых
Глядело колдовских лица.
 
 
И часто под вечер мальчонок
Буфетных опасался врат
И, крест слагая из ручонок,
Шептал испуганно: Свят, свят!
 

 
Однажды после смерти мамы
Читал он в детском «Дон-Кихоте»
Страницы о тобозской даме
И засмеялся, – смехом кто-то
 
 
Ему ответил серебристым
Из бабушкиного буфета;
Он громче засмеялся, – чистым
Созвучием, как эстафета,
 
 
Ответила ему мгновенно
Сочувственная там душа;
Он оглянулся изумленно
И подошел чуть-чуть дыша,
 
 
И ручкой с замираньем сердца
Он сделал оборот ключом, —
И широко раскрылась дверца,
А солнце золотым лучом
 
 
По хрусталю и по фарфору
Влюбленно как-то заиграло,
Но перепуганному взору
Не ново всё, – и всё молчало.
 
 
«Что это, что?» – спросил он звонко
И меж стаканами искал,
И вдруг затрепетал в сторонке
И зазвенел в ответ бокал.
 
 
Тогда он взял его в ручонки
И прошептал: Так ты живой!
И отвечал бокальчик звонко:
– Мой милый мальчик, я живой!
 
 
Не оставались без ответа
Ни смех, ни слезы мальчугана, —
На всё ответил из буфета
Дискант серебряный стакана.
 
 
В прозрачного влюбленный друга,
Мальчонок забывал печаль,
И многие часы досуга
Делил с ним бабушкин хрусталь.
 
 
И первых песен примитивных
Он звонко повторял рефрены,
Таких мелодиек наивных
Струя не пела Ипокрены.
 

 
Прошло пять лет. И в полдень майский
Бабуся душу отдала
Создателю, – к чертогам райским
Взвились два черные крыла.
 
 
И при раскрытых настежь окнах
Соседки обмывали труп,
В серебряных ее волокнах
Гребня струился черный зуб.
 
 
И черные уже обмотки
Гробовщики на зеркала
Навесили, – делили тетки
Реликвии вокруг стола.
 
 
С улыбкой странною на губках
Ходил окаменелый мальчик,
Дробь барабанную на зубках
Его подхватывал бокальчик.
 
 
Весь день в засохнувший лимончик
Лица бабуси он, застыв,
Глядел, – и звонче всё был, звонче
В шкафу хрусталевый отзыв.
 
 
В мундирчик облачен зеленый,
Обшитый ярким галуном,
Сидел он, бледный и бессонный,
При свечах в сумраке ночном
 
 
И рисовал в своей тетрадке
Усопшей бабушки профиль,
Вдыхая гиацинтов сладких
Клубящую у гроба пыль.
 
 
И было жутко так и тихо,
Что сердце, как безуздый конь
В галопе, уносилось лихо,
И на щеках горел огонь.
 
 
И с ясностью необычайной
Залитых полуднем картин
Он шпагою скрестился с Тайной
И вскликнул: Я один! один!
 
 
И не серебряный уж мальчик
Во всклике слышался печальном,
И в первый раз ему бокальчик
Не вторил голоском хрустальным.
 

 
И приютил меня, сиротку,
Кузен покойный мой Лоло,
Отменно честный, тихий, кроткий,
Со мной любимое стекло.
 
 
И жил бокальчик неразлучно
Три года у него со мной,
Всегда прозрачный, но беззвучный,
Какой-то тихий и больной.
 
 
И долго, долго, безутешен,
Я украшал его цветами,
Ромашкой белой и черешен
В апреле белыми ветвями.
 
 
И сам я тихий стал и гибкий
И мягкий, как лионский шелк,
И в первый раз мой голос зыбкий,
Как летом озеро, умолк.
 
 
И только бледная головка
Чужие поглощала сказки,
И мысль, как Божия коровка,
В оконные стучалась связки.
 
 
Однажды перышком по краю
Я стукнул тихо хрусталя:
«Ответь мне, друг, я умираю,
Мне опостылела земля!»
 
 
И голосок ответил жалкий:
«Оставь, я умер, не звони!
Поставь мне в горлышко фиалки
И, помолясь, похорони!
 
 
Я детство, детство золотое,
Но безвозвратное твое,
Теперь ты всё одень стальное
И острое возьми копье!
 
 
Стань рыцарем мечты Господним,
Твори страдая и борись,
Будь одиноким и свободным
И смело устремляйся ввысь!»
 
 
И оборвался серебристый
Бокальчика вдруг голосок,
И трещинки его змеистой
Покрыл алмазный волосок.