Текст книги "По скользкой дороге перемен. От стабильности Брежнева до наследства Ельцина"

После смерти генсека Брежнева ЦК Компартии решил увековечить имя своего почившего лидера. Так полагалось. И в числе многочисленных увековечений было присвоение имени этого Ильича Центру космонавтики в Звёздном городке. Причём тут генсек и подготовка космонавтов? Ну, была у полковника Брежнева Малая земля (кусок прибрежной полосы под Новороссийском, которую ценой своих жизней отвоевали у фашистов моряки). Ну, ещё была у секретаря ЦК Компартии Казахстана Брежнева целина, которую осваивали тысячи переселенцев, поверивших в необходимость этого освоения во имя победы коммунизма. Но космосом-то он напрямую не занимался, даже сидя за кремлёвской стеной. И это было равносильно и равноабсурдно, как если бы, скажем, имя балерины Галины Улановой присвоили какому-нибудь мясокомбинату… Получилось не увековечение, а издевательское «увечение» космонавтики.

По заданию редакции я поехал в Звёздный городок. Зал, сплошь заполненный военными, встретил предложение опущенными головами и напряжённым молчанием, а не восторженным рёвом. Ну, похлопали, как по команде. Словно оплёванные, не смея смотреть друг другу в глаза, расходились офицеры, понимавшие, кто на самом деле заслуживает увековечение своего имени в космических делах.

Номер «ЛЗ» с моим отчётом о собрании в Звёздном городке у меня не сохранился. Ну, и хорошо…

В новогоднем номере 1983 года вышло моё интервью с лётчиком-космонавтом Героем Советского Союза Анатолием Березовым «После космической Одиссеи». Интервью получилось, к сожалению, не самым запоминающимся. Для меня, по крайней мере. Я говорю о тексте. Скучноватый. Стандартный для космической тематики. При всей попытке его как-то разнообразить. Встреча запомнилась лучше, чем беседа.

Зимним заснеженным вечером я приехал к нему на квартиру в Звёздном городке. Пришлось немного подождать. После рекордного, семимесячного путешествия в околоземном пространстве Березовой ещё не успел как следует прийти в норму (вернулся на землю только в конце декабря) и ежедневно «отмокал» в бассейне. В воде создаётся эффект типа невесомости, и ослабленному организму там легче «вернуться на Землю». Обычная реабилитационная процедура после длительного полёта.

Анатолий, с живым румянцем на лице – то ли от бассейна, то ли от морозца, был бодр, подвижен, в приподнятом настроении. Ещё бы: наконец-то бывший токарь новочеркасского завода (не того, где по распоряжению Хрущёва расстреляли забастовавших рабочих) осуществил мечту, побывал в космосе! Он жив-здоров, получил звания лётчика-космонавта и Героя, то есть теперь в славе и почёте. Но всё же иногда сквозь эту радость завершения тяжеленной, ответственейшей работы и благополучного возвращения домой мелькала накопившаяся в невесомости усталость. Отвечал он просто и искренне, без рисовки, без пафоса героизма.

В космосе он очень любил смотреть в иллюминатор на проплывающий под ногами многоцветный «шарик». Но более всего на него произвела впечатление привезённая в космос коллегой Джанибековым (во время советско-французской экспедиции) запись весеннего подмосковного леса. Такие привычные на Земле звуки – пение птиц, шум дождя, раскаты грома – завораживали…

Интервью было отмечено коллегами за сверхоперативность: от момента возвращения Березового в Звёздный городок до Нового года оставались считанные дни. Я едва успел завизировать материал у тассовского цензора и освободился от редакционных дел всего часа за полтора до раскупоривания новогодней бутылки шампанского.

Но такая оперативность и самому приятна: «вставил фитиль» коллегам из других изданий.

К сожалению, 20 сентября 2014 года Березовой умер.

Ровно через год после встречи с Березовым, тоже в праздничном новогоднем номере «ЛЗ» появилось интервью сразу с двумя космонавтами – Владимиром Ляховым и Александром Александровым («Звезды земные и космические», 1 января 1984 г.). Что было наиболее интересным в их космической одиссее? Столкновение с метеоритом. Он ударил в иллюминатор. Хорошо, что маленький – просто оставил след. Если б был покрупнее? А если бы ударил по космонавтам, когда они выходили в открытый космос? Скафандры – не обшивка корабля… И опять – восторг по поводу взгляда на Землю с орбиты. Несмотря на обязательную связь с Центром, ухитрялись полюбоваться неповторимыми видами нашей страны. Можно было, например, рассмотреть в ночной Москве освещённый Кремль и Садовое кольцо, и почти одновременно – Крым! Огибая Землю за полтора часа, они, по их признанию, ощущали, как мала наша планета и как она беззащитна…

Этот материал не был результатом моей эксклюзивной встречи с космонавтами. Они дали пресс-конференцию для советских и иностранных журналистов. Как и полагается, подготовленный для публикации вариант я отдал на контроль цензору. Вернул он мне его с изрядными купюрами. Такого ещё не было в наших с ним отношениях. Ведь я хорошо знал, о чём можно публично говорить, а о чём нельзя.

Он вычеркнул все эпизоды, связанные с проблемными посадками спускаемых аппаратов. Но я же не выдумал их. О них рассказали на этой пресс-конференции.

Так, какие-то космонавты приземлились в горном ущелье на границе с Китаем. И даже не приземлились, а зацепились стропами за выступы скал и повисли. Ситуация была не только опасной для здоровья людей, но и щекотливой в международном плане. В горах было трудно определить, зацепились на советской стороне, или на китайской. Но наши военные успели благополучно вызволить космонавтов до появления в том труднодоступном районе китайских пограничников. Не могу утверждать, но, возможно, речь идёт о космонавтах В. Лазареве и О. Макарове. 5 апреля 1975 года из-за отказа третьей ступени ракеты-носителя их корабль «Союз» упал в горах Алтая.

Второй эпизод не менее, а может, даже более опасный. Спускаемая капсула упала в Аральское море. Это было бы не так страшно, если бы не зима и не мороз. Вода замерзала на металле, и воздуховоды постепенно забивались…

«Почему нельзя это публиковать? – недоумевал я. – Ведь всё же закончилось благополучно. Да к тому же там были иностранные корреспонденты, они же всё слышали и обо всём этом напишут…» Ответ для меня был неожиданным: «Иностранные могут написать…» Такая вот была двойственная информационная политика: за рубежом пусть знают, а соотечественников незачем волновать, для них у нас всё благополучно…

Почему покончил с собой изобретатель искусственной крови?

Кто же не любит сенсаций?! Их любят и читатели, и, конечно же, журналисты. Но сенсация часто бывает на грани дозволенного и даже на грани добра и зла. Таким был мой материал «Искусственная кровь?» (первое июля 1983 г.). Заголовок не случайно с вопросом. По поводу этого термина и вообще всех опытов по созданию такой крови и тем более по её применению шли споры – научные и околонаучные.

Зачем кровь циркулирует по нашим сосудам? Ведь не для сугреву же нашего бренного тела. Эта алая жидкость очень хорошо насыщается кислородом и так же легко это кислород отдаёт всем нашим клеточкам. Без этого не будет обмена веществ, а значит и жизнедеятельности.

Учёные и раньше знали, что у перфторуглеродных соединений такие же впитывающие свойства. При этом в отличие от крови перфторуглерод, или перфторан, не портится на открытом воздухе. А при некоторых хирургических операциях наш «мотор» надо отключать на два-три часа. Подпитывать его свежей кровью в это время очень сложно. И замена её перфторуглеродом стала бы значительной подмогой для успешных операций.

Задачей по практическому использованию перфторуглерода несколько лет занимался специально созданный в Пущинском центре сектор, возглавляемый доктором медицинских наук Феликсом Белоярцевым. Важно было найти такой подбор компонентов, который был бы совместимым с человеческим организмом, эффектным и безвредным. Проверяли на клетках, на подопытных животных. Трём десяткам собак частично заменяли кровь перфторуглеродом. И ничего: живы-здоровы. Никаких отклонений нет, заболевания не возникали. И рожали эти собаки. И у щенков было всё в порядке. В общем, все исследования и опыты доказывали, что кровезаменитель на основе перфторуглерода можно использовать и для человеческого организма. Но даже от успешных многочисленных опытов на животных до применения в лечебной практике дистанция колоссального размера.

Белоярцев же использовал перфторуглерод для спасения жизни человека до официального разрешения этого средства. Был этот «опыт» на человеке вынужденным.

В страшную аварию попала девочка, у которой была такая группа крови, которая несовместима ни с какой иной. Из детской больницы напрямую обратились к Белоярцеву. Тот сначала отказывался, поскольку использовать не разрешённое средство – подсудное дело. Но безысходная для девочки ситуация заставила учёного пойти на крайнюю меру – замена потерянной крови – «голубой». Перфторуглерод спас человеку жизнь, ведь этому соединению безразлична, какая группа крови у человека. Никаких отрицательных последствий вынужденного научного эксперимента для здоровья этой пациентки не обнаружилось. Даже по прошествии многих лет.

О спасении девочки Белоярцев рассказал мне лишь для иллюстрации научного достижения, однако сообщать об этом факте в газете запретил. Как и запретил говорить о фактах использования перфторуглерода для спасения раненых «афганцев». По тем же понятным причинам – использование медицинского средства без официального разрешения соответствующей медицинской инстанцией запрещено. И в моей статье о таких фактах ни слова. Лишь – об исследованиях и оптимистических перспективах изобретения.

Много лет спустя на каком-то федеральном телеканале об «искусственной (или «голубой») крови» была большая передача. Авторы рассказали и об этой спасённой девочке, она сама предстала перед взором телезрителей – вполне здоровая и счастливая, что жива. А вот Белоярцев погиб в 1985 году. Погиб при загадочных обстоятельствах.

Официально – самоубийство. Авторы телефильма поставили под сомнение это утверждение. Было много непонятных переплетений. Каким-то образом в этом трагическом событии оказались замешанными представители спецслужб или люди, представлявшиеся таковыми. Может, какие-то фирмы хотели наложить лапу на технологию получения перфторуглерода и наладить весьма прибыльный бизнес, а учёный помешал? Одно очевидно: «голубая кровь» Белоярцева и его коллег есть, и она в исключительных, экстремальных случаях используется, помогает спасти людей от неминуемой смерти.

В завершении темы о Белоярцеве и «голубой крови» я приведу отрывок из книги Симона Шоля «Герои, злодеи, конформисты отечественной науки». Автор, доктор биологических наук, профессор, лично знал Белоярцева. Более того вся история успешной разработки «искусственной крови» и последовавшей затем травли и гибели учёного проходила фактически на его глазах. Шоль тоже работал в Пущинском научном центре.

Цитирую по изданию книжного дома «ЛИБРОКОМ» 2010 года:

Никто ничего не говорил об опытах на детях и массовой гибели солдат в Афганистане после введения препарата. Все это оказалось грубой ложью. А тем временем сотрудники КГБ продолжали истязать Белоярцева. Иваницкий [Генрих Романович – руководитель Пущинского научного центра] сделал важный шаг – поехал в Москву, в КГБ, на площадь Дзержинского (на Лубянку). Обратился к начальнику КГБ Московской области. Начальник пообещал прекратить преследования Белоярцева. Когда Иваницкий вернулся в Пущино, к нему пришли сотрудники КГБ и сказали, что прекращают преследования Белоярцева. Однако в тот же день они передали свои «материалы» о злоупотреблениях в лаборатории Белоярцева в Серпуховскую прокуратуру. Прокуратура начала «дело» в основном по присвоению Ф. Ф. Белоярцевым денег и неправильному расходу спирта в лаборатории. Белоярцев был оскорблен и подавлен. Он сидел на Ученом совете 28 ноября где-то в верхнем ряду и молчал. Он не принимал участия в его же триумфе, следовавшем из представленных докладов.

Сотрудники лаборатории, ранее писавшие письма в КГБ, теперь охотно сообщали свои претензии серпуховским следователям. Затравленный Белоярцев еще 14 ноября написал письмо Иваницкому:…На протяжении последних шести месяцев сотрудники Серпуховского отделения госбезопасности буквально третируют работников лаборатории, дискредитируя в глазах коллег как поставленные перед лабораторией научные задачи, так и руководителя лаборатории и института….Деятельность Серпуховского КГБ буквально парализовала работу лаборатории и вызвала в Пущино самые невероятные скандальные слухи… Начиная с сентября с. г. сотрудники моей лаборатории время от времени вызываются в органы КГБ… Беседы длятся по нескольку часов. Эти обстоятельства, а также тон бесед, в ходе которых выдвигаются некомпетентные, но страшные обвинения в проведении опытов на людях (!!!), держат моих сотрудников в состоянии страха и паники!.. В этих условиях я вынужден приостановить работу и просить Вашей помощи. Руководитель лаборатории медицинской биофизики 14.11.85 профессор Белоярцев Ф. Ф.

Серпуховская прокуратура потребовала от Иваницкого, чтобы он «на время проведения следствия» отстранил Белоярцева от заведования лабораторией. И… он сделал это! Иваницкий понимал, что действительной мишенью инстанций и органов является именно он, а Белоярцев попал под удар из-за него. Он хорошо помнил яростный крик Ю. А. – «Я тебя посажу!». Болезнь сделала Ю. А. [Овчинников – вице-президент Академии наук СССР] особенно нетерпимым. А тут директор Пущинского центра, его недавний друг Генрих Иваницкий не только имеет собственные мнения по ряду вопросов, но еще и резко возражает против распоряжений вице-президента. Для Ю. А. такое поведение было непривычно. Угроза «посажу!» была вполне реальна. Сфабриковать «дело» ничего не стоило. Высокие посты, лауреатство – Государственная и Ленинская премии Иваницкого – только разжигали охотничьи страсти «органов» – тем эффектней «разоблачения». У них был опыт «дела врачей» [имеется ввиду дело врачей, якобы ускоривших смерть Сталина]…

И все же отстранение Белоярцева было проявлением слабости, не должен был Иваницкий подчиняться этим незаконным требованиям. Понял он это только после смерти Белоярцева. Ученый совет 28 ноября вызвал у меня чувство успокоения. Достижения были столь очевидны и значительны, что множество второстепенных вопросов можно было отложить на последующее изучение. Препарат предназначался для применения в экстремальных ситуациях, – когда вопрос идет о жизни и смерти. Отдаленные последствия в таких случаях менее существенны. И, тем не менее, вопрос об этих последствиях выяснялся. Около двух лет исследовали в киевском Институте онкологии им. Кавецкого возможную канцерогенность препарата. Ее не оказалось. Нужно было продолжать работу по многим другим направлениям. Я не пишу здесь обзор работ по перфторуглеродам в мировой литературе. Нет у меня возможности детально анализировать все качества различных перфторпрепаратов бывших в то время у нас и в других странах. Меня интересует здесь лишь нравственная ситуация в научном сообществе в последние годы существования СССР. Чрезвычайная подчиненность науки партийному руководству и госбезопасности. Полная (или почти полная) готовность академических кругов принять эту подчиненность. С особой силой все это проявилось после гибели Белоярцева. 17 декабря 1985 г. следователи Серпуховской прокуратуры после четырех обысков в Пущино решили провести обыск на даче Белоярцева – далеко на Севере от Москвы. Из Пущино (Юг Московской области) нужно было проехать около 200 км на Север. Белоярцев попросил разрешения ехать в своей машине. За ним в микроавтобусе двигались следователи. Они ехали с целью найти на даче запасы спирта, который Белоярцев, по доносу, использовал в качестве платы за ремонт дачи. Подозрение было оскорбительно и глупо одновременно. Никакого ремонта давно не посещаемой дачи Белоярцев не производил – ему было не до того. Использовать спирт для оплаты личных потребностей профессору не могло придти в голову. Следователи ничего не нашли. Белоярцев спросил, может ли он остаться на даче. Они не возражали. Утром сторож нашел мертвого Феликса Федоровича. Через некоторое время на имя Бориса Федоровича Третьяка пришло письмо, отправленное Ф. Ф. Белоярцевым накануне самоубийства: Дорогой Борис Федорович! Я не могу жить больше в атмосфере этой клеветы и предательства некоторых сотрудников. Побеспокойтесь о Нине и Аркаше. Пусть Г. Р. поможет Аркадию в жизни. Если можно, то все мои пущинские вещи и мебель отдайте Нине. Это мое завещание. Ваш Ф. Ф. Борис Федорович Третьяк – заместитель Иваницкого по административно-хозяйственной работе. Нина – жена. Аркадий – сын. Почему Ф. Ф. обратился с последним письмом именно к Борису Федоровичу? Я думаю, в силу нравственных достоинств Б. Ф. О нем еще будет речь дальше.

После гибели Ф.Ф.Белоярцева Г. Р. был потрясен гибелью Белоярцева. В день похорон он подал Генеральному Прокурору СССР протест «О доведении до самоубийства профессора Белоярцева…». Он не знал, что это очень сильная формулировка для прокуратуры и что она сделает все, чтобы дискредитировать это заявление. Сразу же после известия о смерти Белоярцева в Пущино приехали некий партдеятель и женщина – следователь Серпуховской прокуратуры и на «партхозактиве» объявили, что Белоярцев покончил с собой «под тяжестью улик». Это было отвратительно. А, в самом деле, почему он не выдержал? Меня занимает этот вопрос. Я думаю, Ф. Ф. был незакален. Его жизнь была слишком счастливой и удачливой. Он привык к восхищению окружающих. Ему были омерзительны повадки КГБ и прокуратуры. И не было среди нас никого, кто бы оказал ему моральную поддержку. Он ужаснулся возможности ареста и невозможности защитить свое имя. И не выдержал. Смерть Белоярцева вызвала общий шок…

…Но трагедия «Голубая кровь» все еще волнует наше общество. Волнует и темные силы, когда-то виновные в этой трагедии. В 2006 (?) году по второму телевизионному каналу («Россия»!) был показан лживый фильм – автор юная дама с фамилией Шамай (я имени ее не знаю…). В этом фильме довольно определенно говорится, что Белоярцев был…американским шпионом…

Ух, переведу дух после таких откровений… Мог ли я тогда, в Пущино, подумать, что этот обаятельный, энергичный, деятельный, успешный учёный закончит свой жизненный и творческий путь столь трагически?!

Мостки между прошлым и будущим

Перейду к следующим моим публикациям в газете «ЛЗ», которые трудно объединить тематически, но в каждом есть изюминка советской действительности.

Тринадцатого марта 1983 года опубликовано интервью с мытищинским учёным, который всю жизнь, с 1930-х годов, посвятил изучению полимеров. Его разработки помогали развитию производства отечественного химволокна. Поводом для беседы стало присвоение доктору химнаук Сергею Папкову звания Героя Социалистического Труда. Я не мог тогда в своей публикации акцентироваться на его отношении к репрессиям тридцатых годов, в том числе и в научной среде. Эта тема, мягко говоря, не приветствовалась, несмотря на разоблачения Хрущёвым культа личности Сталина.

Ещё более прискорбно: не мог сообщить читателям, почему учёный, недавно получивший звание Героя, был таким печальным. Когда я покидал институт искусственного волокна, сопровождавший меня сотрудник НИИ шёпотом объяснил: только что из Афганистана вернулся его сын, лежит в госпитале в тяжёлом состоянии, скорее всего, будет инвалидом. Вот такая драматургия времени – трудовой успех и семейное горе.

И ведь не пикнешь об этой личной трагедии. О больших потерях нашей «освободительной армии» в Афганистане распространяться было запрещено. Оттуда шли цинковые гробы, а пресса – молчок. Такова была коммунистическая демократия! И – «свобода прессы». Главное – трудовой подвиг! Однако, как ни старались пропагандисты афганской «героической» авантюры, народ запомнил, по чьей вине в дома приходил «Груз 200», и эта трагедия впоследствии тоже сыграла роль в разрушении антигуманного, лживого строя.

«Учёный-хранитель Государственного эталона времени и частоты» – во должность! Наиредчайшая. В нашей стране единственная! Он отвечает за работу и обслуживание атомных эталонных часов. Разыскал я этого уникального специалиста в подмосковном научном посёлке Менделеево. Но уникальность была не только в должности, но и в человеке её занимаемым – потомок Александра Сергеевича Пушкина! Как ни всматривался я, так и не обнаружил у Сергея Борисовича Пушкина всем известные черты его великого предка. Ничего от арапа, не смуглый, не кудрявый и роста внушительного. А ведь это точно, что он потомок – его ветвь идёт от Александра, старшего сына поэта. И всю жизнь, по признанию Сергея Борисовича («Быть достойным своей фамилии», 2 октября 1983 г.), он испытывал не только гордость, но и ответственность за такую фамилию! А в остальном – обычный советский человек…

Восьмого мая 1984 г. опубликован криминальный материал «Проекты из-под полы» (в соавторстве с внештатником М. Мироновым, который не раз делился с нами информациями о судебных решениях). Сейчас я бы не сочинил эту отповедь «частному предпринимательству», я стал его защитником. Тогда у меня ещё было типичное советское представление, что это – уголовное преступление.

Сотрудники щёлковского проектного института помогали гражданам в ускоренном оформлении документов. Многие частники годами обивали пороги официальных учреждений, чтобы получить проект и право на застройку выделенного земельного участка. Отсюда и родилось встречное движение. Проектировщики в частном порядке, вне рабочих заданий и за неоформленную мзду готовили документы отчаявшимся гражданам. За это и поплатились. Уголовным сроком. Нам, авторам публикации, надо было ратовать за разрешение такой работы с дополнительным оформлением. Но разве возможно было пропагандировать частное предпринимательство? Мы осудили осуждённых. А надо было осуждать государство с его допотопными, нерациональными законами.

Не я сажал этих «левых предпринимателей». Но подобными публикациями мы, журналисты, фактически укрепляли веру в то, что только социалистические порядки позволяют быстро развиваться стране…

Второго октября 1984 г. появилось моё интервью с руководителем центра технологических лазеров Академии наук СССР «Гиперболоиды XXI века». Собственно говоря, центра ещё не было. Кандидат технических наук Галым Абильсиитов приехал ко мне домой с проектом и, расстелив бумажные полотна на столе, с воодушевлением рассказывал, что и когда будет построено в подмосковной Шатуре. Тема «гиперболоидов» тогда была на слуху. Они вызывали ажиотаж своими фантастическими возможностями, о которых поведал ещё писатель Алексей Толстой.

Как дальше сложилась судьба этого центра и шатурских «гиперболоидов», я не знал и особо не интересовался. Больших публикаций о нём в открытой прессе не видел. Однако просачивалась информация о производстве технических лазеров. И они сейчас уже сравнительно широко используются в разных отраслях, от машиностроения до медицины.

Совсем недавно я по Фейсбуку получил приглашение от журналиста (и писателя) Александра Аннина прочитать его публикацию в блоге на сайте «Эха Москвы» о поездке в шатурский центр. Саша работал в газете «Куранты» и попросил бывшего главного редактора, меня то есть, оценить этот пост. Видимо, потому, что этот текст вызвал довольно бурную, противоречивую реакцию у его читателей.

Оказалось, в шатурском центре сейчас пытаются разработать лазер, по сути, для боевых целей. Материал не хвалебный, а критический. Чтобы лазер стал мощным разрушителем, необходимо добиться устойчивости сверхвысокой температуры в устройстве. До сих пор удавалось удерживать доли секунды. И вот на испытаниях, наблюдателем которых стал сам президент Российской академии наук Фортов, вроде бы удержали рекордное для наших создателей время, пусть пока и уступающее достижению зарубежных конкурентов. Глава академии остался доволен, похвалил разработчиков за успешный эксперимент. А Саша удивился высокой оценке главного академика, поскольку при «успешных» испытаниях разрушилась опора у лазера. Что же это за успех? А ЧП случилось потому, полагает автор, что, тратя огромные средства на разработку, не выделили «копейки» на надёжное крепление, отделались дешевизной. Вот такая экономия, возможно, и выходит боком для наших учёных и инженеров, когда рушатся ракеты, другая дорогостоящая техника. Из-за «мелочей»… И «мелочи» влетают в копеечку государству…

Пример «дежурного», обязательного материала, по заданию свыше – интервью с академиком Евгением Велиховым («Путь к рукотворному солнцу», 4 марта 1984 г.). Почему же «дежурный» – если твой собеседник такой именитый учёный: вице-президент АН СССР, замдиректора Курчатовского института, один из отцов-создателей советских «Токомаков», предназначенных для поиска способа управления термоядерным синтезом, который, в случае успеха, откроет новую страницу в энергетике? Да многие журналисты рады были бы добиться права сделать с ним и интервью. А потому «дежурное», что ни я не искал встречи с этим академиком, ни он со мной. Просто позвонили из Московского обкома КПСС и попросили в спешном порядке рассказать о Велихове, поскольку его выдвинули кандидатом в депутаты Совета Национальностей Верховного Совета СССР. До выборов оставались считанные дни. Так что времени на скрупулезную подготовку к разговору у меня не было. Про атомную энергетику я знал довольно поверхностно. Хотя тогда она по популярности в СМИ уступала разве что космонавтике.

Встретились мы в Президиуме Академии наук. К Велихову – вереница посетителей: из разных научных центров страны, представители академий других республик Союза. В какой-то момент я вклинился в эту очередь. И мне было неловко, что я минут сорок отнял у весьма занятого человека и у тех седовласых учёных, что продолжали, как юнцы перед строгим преподавателем, ожидать аудиенции. Но политика – прежде всего!

В такой спешке получился просто биографический рассказ. Хотя путь школьника Жени Велихова в большую науку любопытен и поучителен для подрастающего поколения: надо быть целеустремлённым, и ты станешь большим учёным.

Всё так просто? Нет, конечно. Но без целеустремлённости и самоотдачи успехов в науке не добиться. Будешь прозябать на задворках, на побегушках. Есть, правда, два варианта успеха: чисто научный и административный. Велихов сумел оседлать оба эти конька. Как и обе эпохи – коммунистическую и посткоммунистическую.

Много лет спустя, уже в новой России, мы встретились с Евгением Велиховым во время телемоста «Москва – Бостон». В 1990 году её устроил декан факультета журналистики Ясен Засурский. Он специалист по американской литературе и журналистике. Ему захотелось познакомить американцев с новыми реалиями в советских масс-медиа. Засурский управлял процессом переговоров, находясь в американской телестудии. В Останкино нашу страну представляли четверо: Евгений Велихов, как, видимо, один из известнейших на весь мир учёных, Геннадий Селезнёв, в то время главный редактор ещё издававшегося центрального органа КПСС – «Правды», и два главреда новых, моссоветовских изданий – Виталий Третьяков («Независимая газета») и я («Куранты»). Я не напомнил академику, как и при каких обстоятельствах мы с ним ранее встречались. А Велихов то ли не узнал меня, то ли, как бывший член ЦК ВЛКСМ и сохранивший верность коммунистическим идеям, не захотел якшаться с редактором антитоталитарной газеты.

Тринадцатого января 1985 г. в «ЛЗ» была ещё одна «Встреча с интересным человеком» – с Валентиной Агальцовой, сотрудником «Леспроекта». Она, как сама выразилась, строила мостик между прошлым и будущим, занималась очень важным и благородным делом – разрабатывала проекты реставрации садово-парковых комплексов в знаменитых подмосковных усадьбах: Абрамцево, Горки Ленинские, Мураново, Остафьево.

Это не такое простое дело, как может показаться на первый взгляд. Мало того, что надо разыскать и изучить горы архивных материалов, необходимо ещё определить, какой исторический период взять за основу реставрации. Ведь усадьбы существовали десятилетия, а то и века: при каком владельце был тот садово-парковый вид, который нужно взять за основу восстановления? Тут есть и культурные противоречия, и моральные, и даже идеологические. Скажем, восстанавливать заповедное место по времени, когда там бывал Пушкин или по более раннему варианту, или по более позднему, когда усадьба достигла наибольшего расцвета?

Или взять Горки Ленинские. Проект был рассчитан на восстановление того, что было при Ленине. Но пролетарский вождь не строил эту усадьбу, не развивал, не украшал. Большевистская власть её реквизировала, а вождь занял для поправки своего пошатнувшегося здоровья. Ездил туда, кстати, на машине убиенного императора. До 1917 года Горки принадлежали Зинаиде Морозовой, вдове фабриканта и мецената Саввы Морозова, вышедшей замуж за московского градоначальника Анатолия Рейнбота. На средства Морозовой усадьбу реконструировал Ф. Шехтель. Потом, видимо, в связи с нехваткой денег, территорию усадьбы стали отдавать в аренду дачникам.

Но Ильич-то тут причём? Почему бы ему, борцу с самодержавием, капиталистами, помещиками и прочими богатеями, не снять подмосковную дачку, ну не типа шалаша в Разливе, что-нибудь покомфортнее, но скромное, по доходам предсовнаркома? Однако где это в истории видано, чтобы победитель не воспользовался плодами своей победы?! Да, защищая бедных, дворянин Ульянов боролся с царским режимом, но того уже нет. И почему бы теперь ему не ездить в «Роллс Ройсе» Николая Второго и не занять целый особняк «царского сатрапа»?!

Встреча с Валентиной Александровной была не случайной. В то время я начал работать над книгой об истории садово-парковых комплексов подмосковных усадеб. То есть меня интересовала только растительность, парковая планировка, ландшафтный дизайн, а не строения. Это было чрезвычайно интересное занятие. Изучал старые книги и журналы. Читал в них описание многих знаменитых и ныне почти утерянных усадеб. И даже находил фотографии или рисунки того, что потеряно безвозвратно.

Всего в Подмосковье насчитывается несколько сотен усадеб. По мере моих сил и возможностей я пытался объездить как можно большее число таких мест. От некоторых остались только рожки да ножки: какие-то отдельные строения – чаще всего церкви, часовни, а в некоторых случаях – только фундамент от них. Как, скажем, от «подмосковной Венеции» – усадьбы Лопахина рядом с руслом реки Вори. Там остались змейка заросшего канала и фундамент оригинальной многогранной церкви, которую «заботливые» советские люди низвели до дёрна. От некоторых усадеб остались только аллеи. Например, потрясающая пихтовая аллея в усадьбе на Рогачёвском шоссе… Или четырёхрядная хвойная аллея в усадьбе Сенницы, что недалеко от Озёр…