Текст книги "По скользкой дороге перемен. От стабильности Брежнева до наследства Ельцина"

Наиболее сохранившиеся усадьбы использовались как общедоступные музеи, а некоторые – как места отдыха советской знати, куда было проблемно проникнуть, даже с редакционным удостоверением. Так, мне не удалось осмотреть изнутри усадьбу Петрово Дальнее, которой когда-то владел дядя последнего царя московский генерал-губернатор Сергей Александрович, убитый в 1905 году бомбой террориста Ивана Каляева.

Зато я проник в правительственную Морозовку. До революции она была поместьем семейства Морозовых. В конце девятнадцатого века тамошний деревянный дворец участвовал во Всемирной выставке в Париже как образец уникальной архитектуры. Максим Горький, бывавший в усадьбе, назвал это творение «пароходом». Дом, увы, сгорел, но парк остался. Там, в частности, по сведениям ботаников, росла особая ель – плакучая. Состояние парка можно назвать благополучным: нет валежника, бытового мусора, но всё это – по-советски примитивно, без выдумки и ландшафтных изысков.

Попасть в закрытую усадьбу мне помог случай. Я ехал на машине по длинному шоссе, стрелой вонзившейся в усадьбу через низину. Догнал двух милых девушек, шедших в ту же сторону, уточнил у них, действительно ли это Морозовка. Они подтвердили и попросили подвезти. Я согласился, но с условием, что они помогут мне преодолеть внушительный пост охраны. Объяснил, зачем мне это нужно и даже показал редакционное удостоверение. Одна из девушек назвала вахтёру свою фамилию – Нишанова и сказала, что я с ней.

Она оказалась дочкой Рафика Нишанова. В то время он был очень известной личностью. Как председатель Совета Национальностей Верховного Совета СССР, часто вёл заседания на Съезде народных депутатов СССР. Время было уже перестроечное, а потому некоторые депутаты не стеснялись задавать каверзные вопросы. В ответ на депутатский запрос о том, что происходит в Узбекистане, где летом 1989 года в Фергане произошли погромы, председательствующий елейным голосом заверил: на местном рынке горячие южане подрались из-за клубнички. Конечно, врал этот сын узбекского батрака, прошедший школу партийной и дипломатической работы. Там вспыхнул постоянно тлеющий межнациональный конфликт. Кровавые столкновения между узбеками и турками-месхетинцами привели к гибели людей, к разрушению жилищ. Коммунистические СМИ пытались замолчать трагические события. А к Нишанову приклеилась издевательское прозвище «Клубничка».

Сейчас, насколько я знаю, во многих усадьбах ситуация с садово-парковыми ансамблями стала ещё хуже. Даже если нашёлся хозяин с деньгами, это не гарантия сохранения вообще, а исторического облика – тем более. Ко всему прочему на лакомые территории пошли в наступление любители коттеджного комфорта.

Есть примеры и более бережного отношения к старине со стороны новых владельцев и местной власти. Однако я сомневаюсь, что реконструкция велась (ведётся) в рамках подлинно исторического восстановления, чаще – по вкусу новых хозяев. А некоторые бывшие усадьбы и вовсе исчезают не только с лица земли, но и из памяти новых поколений.

Депутатские и редакторские заботы, увы, не позволили мне вернуться к этой теме – сохранения садово-паркового искусства в подмосковных усадьбах. Но есть люди, которые всерьёз этим озабочены и, хочется надеяться, внесут свой вклад в сохранение культурно-исторической памяти. Патриотизм, любовь к Родине начинается не с громких лозунгов, а с малого – с черновой работы по бережному отношению к каждой пяди нашей земли.

Ещё в конце советской эпохи родилось движение по восстановлению усадебных сооружений (чаще всего – церквей) силами добровольцев. Это благородное дело продолжалось и в реформаторские девяностые годы. Не многое можно было сделать вручную, но, по крайней мере, это имело воспитательный характер, привлекало внимание СМИ, общественности. Но есть пример отчаянной борьбы в больших масштабах – за восстановление исконной территории усадьбы-заповедника «Архангельское». Борьба не шуточная – с всемогущим Министерством обороны. Это противостояние на слуху, однако, надеюсь, есть менее шумная, но не менее значимая борьба за культурно-исторические объекты, которые поменьше размерами и известностью. Правда, заметен архитектурный перекос: пытаются восстановить и сохранить сооружения, а вот о садово-парковых объектах задумываются мало.

Мои сотрудники: экстрасенс и организатор туров в Антарктику

В наследство от моего предшественника мне досталась молодая сотрудница. Когда в отделе всего двое, надо крутиться и вертеться. Но девушка была инертной, бесталанной, без выдумки, и никаких усилий, чтобы изменить своё отношение к ремеслу и должности, не предпринимала. Мои замечания, как и её неэффективность, были перманентными. Однако главный редактор, выслушав мои претензии, вдруг заявил: «Я её в обиду не дам». А причём тут «обида», если единственный сотрудник недееспособен? Может, её какой-то влиятельный чиновник устроил сюда «по знакомству»? В конце концов, Гусев был вынужден её перевести в другой отдел, и я стал искать замену.

Не успел я заполнить вакансию, как главный редактор сам привёл ко мне нового сотрудника. Я очень удивился этому. Так не было принято. Даже когда руководство кого-то навязывало, то всё равно предварительно был разговор-предупреждение. А тут – как снег на больную голову. Но спорить было поздно, уже и редакционное удостоверение выдано.

Познакомились. «Алан Чумак», – представился он. Эти редкие фамилия и имя ничего мне не говорили. О таком журналисте никогда не слышал, а ведь наш профессиональный круг довольно тесен. Вспоминался какой-то комсомольский работник районного масштаба с такой фамилией, но какая может быть связь того функционера с журналистикой?

Пока новобранец два-три дня входил в курс задач отдела, ко мне подошла сотрудница редакции и испуганно сообщила: «Он же – экстрасенс. Я у него на приёме была…. Платила…» А тут мой отдельский «экстрасенс» пропал из виду. Дал ему задание – подготовить научный материал из какого-то райцентра: ни материала, ни сотрудника. Через несколько дней встречаю его в разгар выходного дня возле входа в Домжур. Я-то рядом жил, в соседнем подъезде, а он-то здесь зачем? Перекусить приехал. Извиняется: мол, машина ломалась, вот починил, прямо завтра и поеду в район. Ни завтра, ни послезавтра не появился в редакции с готовым материалом…

Иду к главному, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие о его протеже. Тот отводит меня подальше от своего стола с кучей телефонных аппаратов (в те времена у главных редакторов обязательно была связь с партийными и государственными структурами по так называемой «вертушке», то есть вне городской сети) и полушёпотом просит потерпеть ещё немного – мол, попросили парня устроить ненадолго, чтобы у него было редакционное удостоверение, с которым он поедет на какую-то научную конференцию.

Потерпел. Расстались по-хорошему. А через несколько лет Алан отблагодарил меня за моё терпение. Он уже стал известнейшим на всю страну врачевателем по телевидению, посылая заряженные флюиды миллионам страждущим. Когда, отчаявшись в эффективности официального здравоохранения, я попросил помочь моему сыну, он провёл один сеанс «лечения» по телефону. Бесплатно. Позже ему помог я: мы в «Курантах» стали публиковать его «заряженные» портреты. Я не верил в их чудодейственную силу. Но, во-первых, это – за деньги, а мы в них очень нуждались (так что и он нам помогал). А во-вторых, были пожилые читатели, которые верили Чумаку и просили регулярно публиковать фотографии этого весьма интеллигентного на вид человека…

После долгих и непростых поисков (ведь вакансия только одна, и надо было не ошибиться) у меня в отделе появился молодой журналист – Саша Рувинский. Человек – очень дисциплинированный, скрупулёзный, уравновешенный, и это компенсировало пока ещё не очень большой его профессиональный опыт…

Сорок лет спустя мы случайно встретились в каком-то общественном месте. Друг друга узнали. Я – сразу, он меня – по голосу. Но Александр очень спешил, и дальнейший контакт у нас был по переписке. Рассказал о своей творческой судьбе. Она очень удачная. Через несколько лет после моего ухода из «ЛЗ» он возглавил там отдел науки. Потом начались бурные перемены в стране и в его жизни: сценарии для телепередачи «Очевидное – невероятное»; ТАСС, где поработал в новой газете – «Восточный экспресс»; зам главреда в «Инженерной газете»; корпорация «Деловой мир», где участвовал в создании весьма успешного журнала «Туризм и отдых»; рекламный консорциум «Релиз», от которого ездил за рубеж… В последнее время стал организатором поездок туристов в США и другие далёкие и близкие страны, но самое неожиданное – в Антарктику!

В погоне за лешёвой популярностью

Отклонюсь от чисто журналистского повествования и расскажу о конфликтной ситуации, в которую я попал из-за своей прямолинейно-последовательной позиции добиваться справедливости. На этот раз – внутри редакционного коллектива. Однако это отступление вполне укладывается в мою характеристику того советского периода.

Практически везде, где я работал больше года, меня куда-нибудь избирали. Вот и в «ЛЗ» я стал председателем профсоюзного комитета. Должность хлопотная и неблагодарная, поскольку связана с повседневными человеческими потребностями, с распределением материальных благ. И возникали очень специфические ситуации.

Так получилось, что за первый год моей работы «профбоссом» умерло три сотрудника редакции. И все соответствующие действия от имени трудового коллектива легли на меня. Очень психологически тяжёлое это бремя – иметь контакты с родственниками, с похоронными службами, около которых и тогда крутилось немало проходимцев…

На второй год меня снова выдвинули в профком. Однако на первом организационном заседании я воспротивился моему избранию председателем. Аргумент серьёзный: против моей фамилии было больше голосов в ходе тайного голосования, чем против других членов профкома. Не катастрофически, но всё же. И я посчитал, что не имею морального права на руководство профорганизацией. Однако члены профкома меня уговорили, объяснив большое количество «чёрных шаров» тем, что к активному человеку всегда найдутся претензии, а к пассивному отношение равнодушное.

Этот второй год запомнился моим противостоянием с главным редактором. Выделили редакции квартиру. А это не так часто бывает. Гусев предложил отдать её молодому, подающему надежды заму ответственного секретаря. Отличный сотрудник, хороший парень, недавно у него родился ребёнок. Нужна отдельная квартира. Но на внутриредакционной очереди первым уже несколько лет стоял ветеран редакции, к тому же имевший ранение, полученное ребёнком во время войны. По праву и по справедливости ему и надо было выделить квартиру. Но он уже, можно сказать, «выжатый лимон», никаких творческих перспектив у него не было, и занимал рядовую корреспондентскую должность. Поэтому шеф и выступал против него. Мне было жаль молодого сотрудника, и я очень хорошо к нему относился, но – обидеть ветерана? Ему скоро уходить на пенсию, и вряд ли у него появится перспектива в ближайшие годы улучшить жилищные условия в городской очереди. К тому же – раз установили очерёдность, надо её соблюдать. Иначе это будет профанация. Профком согласился с моей поэзией.

Отношения с Гусевым обострились. Начал пугать обкомом партии. Обвинять в том, что я «гонюсь за дешёвой популярностью». А она мне нужна? Зачем мне этот общественный довесок к основной работе? Я не рвался на эту должность. Никакого приплода это не даёт. Улучшить жилищные условия я тоже хотел бы, но, оценивая ситуацию в коллективе, даже не заикался. Машина у меня была. От дачного участка отказался. А предлагали, кстати, в весьма престижном месте – в Жаворонках. Даже казённую дачу меня еле-еле уговорили взять.

Очень долго длилось противостояние профкома и администрации. Жёсткое, бескомпромиссное и, казалось бы, тупиковое: ведь без подписи как руководителя организации, так и председателя профкома квартиру не оформят. Гусеву не хотелось признавать своё поражение, и всё же вынужден был уступить. Мы отстояли справедливость. Ветеран получил квартиру… Так что принципиальная позиция и в те времена могла давать свои плоды. Хотя бы на маленьком пятачке общественных интересов…

Во время очередных профсоюзных выборов я взял самоотвод по «личным обстоятельствам». Собрание удовлетворило мою просьбу. И я избавился от этих тяжких общественных вериг. Хотя знаю, что в те годы немало людей стремилось попасть на эту должность, особенно на больших предприятиях, где председателя профкома освобождают от основной работы и материальных благ для распределения там несравнимо больше. Особенно сладким это место стало, когда при обострившемся дефиците продуктов через профкомы начали устраивать спецзаказы и даже продажу прямо на предприятиях…

Секретарь партбюро неожиданно сообщил мне, что он передал в обком партии мою фамилию в качестве кадрового резерва. Он уже давно был в редакции парторгом и готовил себе замену. Приятно, когда тебя уважают, однако я равнодушно воспринял эту новость – к партийной карьере никогда не стремился.

«Советская Россия» перестраивалась

Как ни интересно было работать в отделе науки областной газеты, но наступила горбачёвская перестройка, время больших перемен. В том числе и в средствах массовой информации. «Ленинское знамя», придавленное консервативным обкомом КПСС во главе с первым секретарём Иваном Конотопом, не развивалось (хотя, отмечу, коллектив там был замечательный!). И мне хотелось выйти на общесоюзный уровень, областной меня уже не устраивал.

Но в центральные газеты попасть просто с улицы было почти невозможно. Или тебя, заметив по публикациям, приглашают. Или, что бывало чаще, тебя кто-то рекомендует – пробившись сам, тащит за собой друзей.

Я тогда подумал, что мне, человеку с техническим образованием, будет близка «Социалистическая индустрия». Газета ЦК КПСС, с чёткими тематическими ориентирами. Мне не сложно будет освоить её тематику. В каком-то отделе я даже провёл переговоры. Но и беседа, и редакционная обстановка – какая-то старорежимная – меня не обрадовали. К тому же вакансию надо было ещё подождать. Но мне уже не захотелось ни ждать, ни вообще туда стремиться.

А в цэковскую «Советскую Россию» пришёл свежий человек – Михаил Ненашев. Не журналист, философ. Пришёл из ЦК КПСС. Вероятно, не случайно, а чтобы довольно скучную газету вписать в русло перестройки и гласности. И газета заиграла новыми красками. Тянула к себе новизной, пусть хоть такой – ограниченной партийными рамками.

В «Совраску» меня порекомендовали. Ненашев не без труда вызволил меня из «Ленинского знамени». Как перспективного сотрудника, меня оттуда не отпускали. Ведь тогда не всегда человек решал (тем более член КПСС), где ему работать, нередко – партия. Ненашев несколько раз разговаривал с самим Конотопом, чтобы мой переход наконец-то состоялся.

В «Советской России» обещанного места в отделе науки мне не нашлось, я согласился поработать в отделе пропаганды. Несмотря на кое-какие свежие струи, пропаганда под эгидой ЦК КПСС осталась пропагандой социалистического строя.

Девятнадцатого января 1985 г. исполнилось сто лет со дня начала Морозовской стачки. В этот день в газете «Советская Россия» был опубликован мой первый там материал «Память о них живет», приуроченный к этому событию.

Накануне на центральной площади Орехово-Зуева открыли монумент в честь этого столетия. Мероприятие – скорее дежурно-показное, чем отражающее искренний интерес местных «трудящихся» к поистине замечательному историческому событию – первому в России организованному революционному выступлению пролетариата. Поэтому, чтобы избежать лживой, елейной картинки, свой материал я построил на основе архивных материалов и публикаций в газетах царского периода.

Но то, что тогда меня, верного коммуниста, потрясло, осталось за рамками публикации.

Сразу же оговорюсь: причины, по которым возмутились морозовские ткачи, мне были понятны. Закручивая гайки, борясь с высоким браком и недисциплинированностью постоянными штрафами, фабричные начальники (а среди них были и иностранцы) явно перегнули палку. И выступление рабочих было оправданным. Дело в ином.

В местном музее я увидел картину с изображением, как протестующие рабочие закрылись в казарме, а жандармы и военные стреляли по этому зданию. Разыскивая места, где происходило брожение пролетариата, я нашёл эту казарму – не развалюху в духе общежитий периода сталинской индустриализации, а целёхонькое, даже по-своему красивое краснокирпичное здание, претендующее на право быть памятником архитектуры девятнадцатого века. Сто лет простояло оно, построенное «кровопийцами» Морозовыми! Но не только это удивило.

Войдя в здание, я обнаружил, что оно – не музейный памятник и не кандидат на снос, а современное жилое помещение. Борясь за свои права сто лет назад, рабочие в том числе жаловались и на условия проживания в этих казармах. Конструкция их примитивная. Вдоль всего этажа – длинный коридор, направо и налево двери, за ними – небольшие комнаты. Знакомая мне планировка: так же были устроены деревянные бараки на улице моего детства, построенные в годы индустриализации. Морозовцы были недовольны, что им приходилось жить в тесноте: нары стояли в два яруса.

Каково же было моё изумление, что и сейчас, век спустя, в эпоху завоеваний пролетариатом свободы и справедливости, там тоже жили работники хлопчатобумажного комбината. Правда, в комнатах не было двуярусных кроватей, как при Морозове. Но тогда там жили только мужики, приехавшие из деревень, а некоторые вообще работавшие лишь в зимний сезон и возвращавшиеся затем на свои сельхозугодия. Теперь же в этих кельях располагались семейные. И большинство – уже много лет, в ожидании отдельного жилья. При этом они не протестовали, не выходили на улицы бунтовать против администрации, против власти!

Я не исключаю, что другие морозовские казармы были куда хуже по условиям проживания. Но на музейной картине запечатлена боевая операция именно у этого здания!

Коммунистические историки и публицисты оправдывают тяжелейшие условия быта на стройках первых пятилеток (да и позже, на «ударных стройках коммунизма») тем, что стране нужно было ускоренными темпами провести индустриализацию. При этом начисто забывают, или, скорее, нарочито умалчивают по известной практике двойных стандартов, что и в конце девятнадцатого столетия тоже шла индустриализация высочайшими темпами. И в этом Россия тогда опережала большинство стран мира и быстро вошла в число самых промышленно развитых государств. Но ситуацию при капитализме советский агитпроп назвал «эксплуатацией», а при большевизме – энтузиазмом.

Второе, что удивило – так это судебный приговор борцам против гнёта.

Со школьной скамьи мы знали, что один из главных зачинщиков морозовской стачки – ткач Петр Моисеенко (настоящая фамилия – Мосеенок) стал героем рабочего движения, профессиональным революционером, легендой! В своих воспоминаниях он писал:

Я поступил на фабрику с предвзятым мнением, если возможно будет, чем-то пособить рабочим, помочь им сбросить этот гнет… Как мы тогда могли вести пропаганду? У нас не было ни литературы, ни листовок… Я взял в библиотеке «Вестник Европы», где помещалась хроника о Стеньке Разине. Драматическая хроника эта написана Навроцким, и там есть замечательные вещи о том, как человек не вытерпел этого царского гнета и поднял восстание по всей земле русской… И вот когда я читал хронику о Стеньке Разине, народ был в сильном возбуждении.

То есть морозовская стачка вовсе не стихийный бунт, а подготовленный, подогретый борцами с царским самодержавием. И как же ответил кровавый режим монарха Николая «Палкина»? Был суд с участием присяжных. По сути, политический суд и – с присяжными! И рабочих-зачинщиков оправдали! Конечно, «кровавый царский режим» всё равно наказал зачинщика – Петра Моисеенко сослал в Архангельскую губернию, но ведь не убил! Теперь вспомните, сколько рядовых рабочих, в том числе и бывших революционеров, что своей кровью прокладывали путь к советскому социализму, при Сталине было расстреляно, погублено в застенках и лагерях ГУЛАГа!

И сравните также это наказание борцам за свободу с расправой над рабочими Новочеркасска в 1963 году, когда советская власть уже была непоколебима и её не могли сломать никакие революционные выступления! В хрущёвскую «оттепель» устроили бойню, расстреляли без суда и следствия! Хотя требования об улучшении условий труда, оплаты и снабжения продуктами питания были абсолютно справедливы!

Посмотрите замечательный телесериал «Однажды в Ростове». В нём практически с документальной точностью показаны причины зарождения недовольства рабочих, жестокость власти, которая не захотела выслушать их справедливые претензии и применила оружие. Так какой же режим более жестокий: Николая «Кровавого» или Кобы Сталина и его наследников?

Показательна и судьба самого Петра Моисеенко. Я читал хронику большевистских партийных съездов и конференций первых лет советской власти. Удивительно, но в адрес Сталина, тогдашнего генерального секретаря партии, раздавалась очень резкая критика. И не только от Надежды Крупской и от явных соперников Кобы за власть. Старый революционер Пётр Моисеенко с рабочей прямотой крыл «вождя» за ошибки, за преследование тех, кто критикует, за несладкую жизнь «победившего пролетариата». Проживи он дольше, до 1930-х годов, – не сносить бы ему головы. Параноидальный Коба критику никому не прощал, даже товарищам по партии, пожалуй, в первую очередь – именно «товарищам».

Третье, что меня поразило, так это происхождение богатства Морозовых. До этого я этим разбогатевшим семейством не интересовался, подробностей не знал. Отношение к фабрикантам и заводчикам советская пропаганда воспитывала однозначно отрицательное. В том числе и к семейству Морозовых. Их не спасло даже то, что один из последних отпрысков – Савва Морозов помогал деньгами большевикам бороться с царским самодержавием и миром капитала.

Для меня оказалось откровением, что Морозовы были крепостными. Родоначальник купеческо-промышленной династии Савва Васильевич Морозов летом корячился на помещичьих полях. На зиму крепостные могли заняться «отхожим промыслом». Кто-то, имея лошадку, занимался в городах извозом. Савва стал ткачом. Чтобы откупиться от рекрутчины, он занял у купца большие деньги и два года их отрабатывал тяжким, изматывающим трудом. А потом ему повезло – женился на дочери красильного мастера с приданным – пять золотых рублей. И будущий миллионер открыл шёлкоткацкую мастерскую. Не имея лошади и экономя деньги, глава семейства на своём горбу относил тюки готовой ткани в Москву пешком! А это около семидесяти вёрст! Лишь через четверть века (!) предприимчивый Савва выкупил для своей большой семьи (а было уже к тому времени четверо сыновей!) вольную, заплатив семнадцать тысяч рублей ассигнациями!

Накопив денег, он не транжирил их на удовольствия, а строил фабрики, стал крупнейшим в России производителем бумажной пряжи. Морозовские предприятия в дальнейшем послужили базой для лучших в Советском Союзе комбинатов.

Вот такие сведения открыл я, готовя дежурный, юбилейный материал. А, как говорится, всяко лыко в строку.